– Поможет мне понять? Что это значит? – Я обращаюсь в никуда. – Что это значит? – Я повышаю голос, получается что-то среднее между истерикой и звучанием на частоте, которую могут слышать только собаки. – Зачем он это написал?
Я вскакиваю на ноги, держа альбом подальше от себя, словно он может меня обжечь.
– Успокойся.
У меня не настолько сильная истерика, чтобы не заметить взгляд, который Кэсси бросает на Ника: «Посмотри, что ты наделал». Три года упорной работы в «Окдейле», и я снова превратилась в легковозбудимую, дрожащую развалину, у которой все перепутано в голове.
– Вероятно, он хотел, чтобы ты увидела, как любила Дилана, – высказывает предположение Ник.
Сердцебиение у меня постепенно замедляется. Да, мой отец мог сказать подобное. Дать мне понять, как я любила своего сына.
– Вы не думаете, что он хотел, чтобы я увидела, что наделала? Что я потеряла? – Мой голос напоминает скулеж.
Кэсси яростно мотает головой:
– Нет, ни в коем случае. Все так, как он сказал. Твой отец тебя поддерживал на протяжении всего судебного процесса. Он каждый день приходил к тебе в больницу, пока тебя не арестовали. Он тебя обожает. Зачем ему посылать тебе что-то плохое?
Я тупо киваю. Они правы. Кэсси опускает руку на страницу, чтобы перевернуть ее, и смотрит на меня, убеждаясь, готова ли я. Я не отвечаю, и она медленно переворачивает ее.
На следующей странице фотография Дилана в абсолютно белых ползунках. Он спокойно лежит у меня на руках. От меня на фотографии только локоть и предплечье. Вот так все и бывает, когда становишься матерью: ты всегда на заднем плане, две ноги или одна рука. Ты теперь больше никогда не в фокусе. Меня это беспокоило? Меня беспокоило то, что теперь я не нахожусь в центре внимания мужа и отца? У Марка не осталось близких родственников, мы всегда хотели быть только вдвоем, он и я, пока не приняли решение, что нас должно быть трое. Я хотела, чтобы Марк прекратил на него смотреть хотя бы иногда и занялся стиркой? Да. Я ревновала к своему ребенку? Я так никогда не думала.
– Ты все еще меня любишь?
От этих слов брови Марка медленно поднялись вверх. Он боялся сказать что-то не то и оказаться в ловушке.
– Конечно, малыш.
Марк произнес эти слова медленно, протянул руки и подтянул меня к себе. Я поморщилась, когда его руки прикоснулись к мягкой плоти, где раньше находился подтянутый живот.
– Больше Дилана?
Я почувствовала, как напряглось его тело. Он думал, что за мать может задать такой вопрос? Я только хотела знать, что меня еще хотят, что я еще нужна.
– Я люблю вас обоих одинаково, дорогая.
Ник все еще продолжает рассматривать альбом, так внимательно изучая каждую фотографию, что я задумываюсь, не ищет ли он сходство между недавней фотографией и старыми, или просто пытается оценить мою реакцию на снимки сына. Я начинаю быстрее переворачивать страницы. Черно-белая фотография ручек малыша на фоне моих гигантских пальцев – мне потребовалось семь попыток, чтобы этот снимок получился таким, как нужно. На пятой странице отпечатки ножек, сделанные черными чернилами, не больше двух дюймов в длину. Фотография моего маленького мальчика в полный рост, размером семь на пять дюймов. Он в кресле-шезлонге для младенцев, сбоку сидит большой медведь, в два раза больше спящего малыша. Это одна из последних сделанных мною фотографий. Если мой отец выбрал эти фото для того, чтобы показать мне, как я любила сына, он добился своей цели.
Мы находим это, только когда приближаемся к концу альбома. После страницы с фотографиями, на которых мой папа и Марк с гордостью держат Дилана. Ник и Кэсси теперь по очереди переворачивают страницы, чтобы избавить меня от стресса. Сейчас очередь Ника – и на фотографиях внезапно оказывается другой объект. На самом деле несколько объектов. Пять разных темноволосых детей, недавно научившихся ходить, смотрят на меня со страницы альбома – со страницы, откуда изъяли одну фотографию. Ее место пустует. Это ее подкинули мне под дверь два дня назад? Между страниц лежит сложенная газетная статья, из которой аккуратно вырезали фотографию. Заголовок: «Мать получила шесть лет за убийство сына».
Я бледнею. У меня такое ощущение, будто из всего моего тела вытекает кровь, а по горлу вверх поднимается желчь. В голове сумбур, я пытаюсь понять смысл того, что вижу. Фотографии то и дело расплываются у меня перед глазами, я не могу сосредоточиться. Кэсси хмурится, она в тупике. Когда я поворачиваю голову к Нику, чтобы получить ответ или услышать подбадривающие, успокаивающие слова, он не встречается со мной взглядом.
– Мне нужен свежий воздух.
Каким-то образом я добираюсь до черного входа, колени у меня опасно дрожат, я боюсь упасть. Одной рукой держусь за дверной косяк, иначе не устоять на ногах. Холод и мелкий дождик – это как раз то, что нужно, чтобы снять жар. Теперь у меня горит лицо.
– Сьюзан? – произносит Кэсси тихим и спокойным голосом. «Никаких внезапных резких движений, никаких громких звуков. Не нужно пугать сумасшедшую».
– Я не знаю, как они там оказались, Кэсси. Я никогда в жизни их не видела.
На мое плечо опускается легкая рука.
– Я знаю. Иди в дом, а то промокнешь.
Слышен звук открывающейся и захлопывающейся входной двери. Мы обе замираем на месте, ждем звука заводящегося двигателя. Но его нет. Ник уезжает? Сбегает от психически неуравновешенной женщины в саду позади дома? Вместо этого до нас через забор доносится его голос. Я улавливаю четыре слова: «Тут есть что-то еще». Он разговаривает с кем-то по телефону, не понимая, как мы близко.
Я разворачиваюсь, чтобы вернуться в дом. С кем бы Ник ни говорил, мне неинтересно слушать, как он сообщает кому-то, что я чокнулась. Кэсси хватает меня за руку.
– Подожди.
Слова Ника то доносятся, то исчезают, наверное, он ходит взад и вперед. Я улавливаю «Обещаю», потом сказанное более тихо «Тебе того же». После этого входная дверь снова открывается, и наступает тишина.
– Видишь. – Я киваю в сторону гостиной. – Он знает, что это значит. Эти фотографии находятся в моем доме. Фотография, которую я нашла у себя на пороге, из альбома, доступ к которому был только у меня. Как я могла это сделать? Собирать фотографии маленьких мальчиков, а потом послать одну самой себе и не помнить об этом? Я даже не помню, как убивала собственного сына, Кэсси! Почему ты так уверена, что я не могла этого сделать?
– Потому что я знаю тебя, Сьюзан. Ты сейчас в гораздо лучшем состоянии, и ты не сумасшедшая.
Я смеюсь, но в моем смехе нет веселья, только горечь.
– Ты никогда меня не знала. Ты не видела, как я рыдала в три часа ночи, пока у меня не оставалось слез, потому что я не могла сцедить достаточно молока для следующего кормления сына. Я даже кормить его не могла! Знаешь, что при этом испытываешь? Знаешь, какой одинокой можно себя чувствовать в темноте, включая без звука повтор «Закона и порядка: Специальный корпус» [22], чтобы не разбудить никого в доме? Мне удавалось его укачать, он спал, а мне приходилось сидеть с голой замерзшей грудью, засунутой в молокоотсос, чтобы сцедить достаточно молока для его кормления, когда он снова проснется через два часа. Иногда требовалось сорок пять минут, чтобы набрать всего одну унцию [23], и я оставалась спать на диване, не в своей удобной кровати, где мне было так комфортно. Я не шла в постель, потому что знала, что сдохну, если мне придется через час снова из нее вылезать. Снова вытягивать себя из-под одеяла! Пришло время принять то, что я сделала, и смириться. Я больна. Не моя вина, что это со мной случилось, но мне все равно придется жить с последствиями. Я убила собственного сына, а теперь пытаюсь убедить себя, будто невиновна, а Дилан все еще жив. Я была так убедительна, сама поверила, что это правда! Я просто хотела, мне было нужно…
Мне нужно было поверить, что я не в состоянии принести вред младенцу, моему ребенку. Хотя глубоко внутри я с ужасом понимала, что именно на это я как раз способна. Это осознание было самым жутким. Сознание иногда действует очень своеобразно, чтобы ты принял то, что тебе трудно признать.
Я вздыхаю. Я испугана и сломлена.
– Это не самое вероятное объяснение, Кэсси, а единственное. Чем быстрее я смирюсь с тем, что сделала, тем более вероятно, что мне станет лучше.
Но я не верю сама себе. Не верю, что мне когда-нибудь станет лучше.
Глава 16
Сегодня среда, в этот день я должна отмечаться у инспектора по надзору за условно-досрочно освобожденными. Я должна поддерживать постоянный контакт с моим инспектором Тамарой Грин: лично появляться у нее в кабинете раз в две недели, а в остальные недели звонить ей по телефону. На этой неделе положен телефонный звонок, я очень рада этому, учитывая, что последний час я убирала дом после вчерашнего. Не думаю, что смогла бы сегодня встретиться с ней лично. Я сижу в том же положении на своем обшарпанном коричневом диване, на том же месте, где просидела всю ночь, глядя на фотографии в альбоме. Я умоляла себя вспомнить, как собирала снимки на последней странице. Думаю, я все-таки заснула, по крайней мере, ненадолго, потому что не помню, как на часах 2:24 изменилось на 3:52, но все остальное время я просто тупо сидела.
Я подумывала позвонить Тамаре после того, как получила фотографию. Она милая женщина, и я не сомневалась, что она смогла бы помочь. Теперь я испытываю облегчение, что не сделала этого. Может, она и милая женщина, но не уверена, что инспектор смогла бы махнуть рукой на то, что я собрала жуткий альбом из сегодняшних Диланов, потом извлекла один снимок, положила в конверт и написала на нем свой адрес и фамилию. Добрые доктора в «Окдейле» сразу начнут готовить мою старую камеру (или палату) к приему, я даже трубку повесить не успею. Единственное, что я сейчас могу, это вести себя тише воды ниже травы, отвечать на вопросы и постараться не заорать.