– Эмма, как вы? – Тамара говорит теплым и дружелюбным голосом. Как она может так обыденно разговаривать, когда мой мир рассыпается на части?
– Все хорошо, спасибо, – заставляю произнести себя, но меня выдает голос. Тамара не обращает на это внимания и продолжает задавать вопросы по списку, как положено.
– Как идут поиски работы?
Далее следуют бессмысленные вопросы, – карусель, на которой мы обе катаемся, только на этот раз я жду. Жду, когда Тамара объявит: она знает, что я сделала, она знает, на что я способна. Но она этого не говорит. Теперь вся моя жизнь станет такой? Я всегда буду ждать, когда кто-то внезапно заявит, что знает мою тайну? И постоянно буду гадать, что еще найду из содеянного мной?
Я не успеваю осознать, как ответила на все вопросы Тамары (очевидно, мои ответы ее удовлетворили), а она уже говорит, что мы увидимся на следующей неделе, и прощается.
Сегодня я не буду ничего делать. Кэсси не звонила, и Ник тоже.
Когда они уезжали вчера вечером, я едва ли что-то им сказала, просто кивнула. Ник объявил, что возвращается в «Трэвелодж», проведет там еще одну ночь, будет на связи, но я знаю – не будет. Статьи не вышло, и его интерес к моему затруднительному положению после того, как он узнал правду, иссяк. «Он тебя жалел, это единственная причина, почему Ник вообще согласился помочь. Он все это время знал, что ты виновна».
А если быть честной с самой собой, то и я тоже. Мои глаза жжет от усталости и слез, пролитых прошлой ночью, но на душе легче. Я больше не волнуюсь, не гадаю, не вру сама себе. В последние два дня я смогла «просмотреть» воспоминания о первых днях с Диланом. Я осознала, как же мне было трудно. Я не могла сделать это все три года в «Окдейле», а сейчас посмотрела фактам в лицо. Я все еще жива, даже если и ненавижу себя за содеянное.
Это я могу принять. Я жила с ненавистью к себе со дня смерти моего сына.
Когда в шесть вечера мне звонят в дверь, я ожидаю увидеть Кэсси. Отвожу в сторону занавеску на окне в гостиной и с удивлением вижу Кэрол из гастронома. Женщина нервно уставилась на мою дверь. Она что-то держит в руке, похоже, коричневый бумажный пакет. Принесла сыр? Сейчас я не в силах даже думать о еде. «Ой-ой, мне кажется, у нас возникла проблема, Лен».
Но я все равно не могу допустить, чтобы она стояла у меня на пороге, поэтому открываю дверь.
– Здравствуйте, Кэрол, как вы?
Я не хочу начинать разговор, в особенности сегодня, но также не хочу показаться грубой. Просто надеюсь, что, став свидетельницей той сцены, которую я на днях устроила на улице, она не решит, будто может ко мне заявляться, когда захочется. На самом деле я в некоторой степени чувствую себя так, словно попала в ловушку. Я даже не знала, что она живет совсем рядом. Почему Кэрол это ни разу не упомянула во время моих многочисленных посещений магазинчика? Я сама выхожу на крыльцо, а не приглашаю ее войти. Да, знаю: это невежливо.
– Эмма, простите, что я вот так заявилась к вам на порог. Я не хочу, чтобы вы считали меня назойливой или…
– Конечно, я не считаю. – Но именно так я и считаю.
– Просто вот это сегодня утром оставили у моего дома для вас. – Она приподнимает коричневую коробку. – Я очень торопилась в магазин и забыла занести ее перед работой. Надеюсь, это не очень важно?
Кэрол смотрит на меня, ожидая объяснений, но я не свожу глаз с коробки. Не произношу ни слова, и она с неловким видом вручает мне коробку.
– Вы видели, кто ее оставил? – резко говорю я, и Кэрол понимает – да, это важно. Это очень важно.
– Да, я была дома, когда приехал парень из службы доставки. Он сунул коробку под цветочный горшок, потому что она не проходила сквозь щель в двери, и прикрепил бумажку «Передано соседям».
Я переворачиваю коробку, и сердце замирает в груди.
– Должно быть, какая-то ошибка. Адресовано не мне.
Кэрол смотрит на коробку у меня в руках, на имя и фамилию «Сьюзан Вебстер», напечатанные черными буквами, затем снова на меня. У нее в глазах жалость, она протягивает руку и касается меня.
– Но она для вас, не правда ли?
– Я думаю, вам лучше войти в дом.
Кэрол сидит на моем уродливом коричневом диване и теребит край яркого пледа, которым я его прикрываю, чтобы спрятать пятна сомнительного происхождения, оставшиеся от предыдущих жильцов. Я стою, пребывая в слишком большом возбуждении, чтобы присесть. Ни одна из нас за несколько минут не произнесла ни слова.
– Откуда вы знаете, кто я?
Она поднимает взгляд, услышав мои слова, произнесенные напряженным голосом.
– Увидев фамилию на посылке, я поискала в «Гугле» и в конце концов нашла ваши фотографии, когда вы были еще Сьюзан Вебстер.
Вот как все просто. Я знала, люди смогут выяснить, кто я, но мне никогда не приходило в голову, что соседи станут искать в Интернете мои зернистые изображения. Я была так наивна, так глупа, что думала, будто люди слишком заняты собственной жизнью, чтобы их волновала моя.
– Я никому не скажу. Вас это волнует или что-то другое?
– Не знаю.
Понимание того, что меня рассекретили, заставляет забыть про посылку, которую принесла Кэрол.
– Простите, я не должна лезть не в свое дело. Я просто хочу, чтобы вы знали: ваша тайна останется тайной. Я не собираюсь давать объявление в газете или делать нечто подобное.
Она собирается встать с дивана.
– Останьтесь. – Я не хочу открывать коробку и не хочу оставаться одна. – Давайте я вам заварю чашку чая.
Кэрол не согласится. Теперь, узнав, кто я, она побежит отсюда как можно дальше и как можно быстрее.
– Это очень мило. Спасибо.
Кэрол остается почти на час, и мы разговариваем. Я говорю, что до сих пор ничего не помню про день смерти Дилана. Но не рассказываю, как прихожу в ужас от мысли, что не помню этого, потому что мое сознание пытается меня защитить. Я признаюсь в своем страхе: что могу никогда не узнать правду про случившееся с моим сыном. Но я не сообщаю ей про фотографию и про все остальное, произошедшее со мной с прошлой субботы. В ответ она рассказывает мне собственную историю.
– У меня тоже была послеродовая депрессия. – Я поднимаю глаза, но она не смотрит на меня. Кэрол говорит не со мной, а со светильником, свет которого уходит вверх, с вазой на угловой полке, с чем угодно, только не со мной. – После рождения дочери. Я смотрела на нее и ожидала прилива любви, о котором читаешь в книгах. Она спала и не казалась мне красивой. Она была вся сморщенная, с вытянутой головой – ей щипцами помогали родиться. Мне не хотелось брать ее на руки и прижимать к себе, как должна нормальная мать. Я думала, она выглядит ужасно.
Наконец Кэрол смотрит на меня. В глазах стоят слезы.
– Я никогда никому это не рассказывала. Хотя я обращалась за профессиональной помощью, мне стало лучше, и я очень люблю свою маленькую девочку, я все равно никогда не признавалась ни одной живой душе, что считала ее самым уродливым ребенком, которого мне доводилось видеть.
– Кто-нибудь это заметил? – спрашиваю шепотом.
– Мой муж. – Она яростно теребит выбившуюся нитку из пледа. – Но не сразу. Для всех остальных она была идеальной. Все говорили: какой замечательный ребенок! Но только не для меня… Каждый раз, когда я брала ее на руки, она плакала и плакала. Потом я узнала, что она чувствовала молоко: ей хотелось есть, как только она оказывалась рядом со мной, поэтому и плакала. Но тогда я думала, что она меня ненавидит. Она смотрела на меня своими огромными голубыми глазищами, а я чувствовала себя такой виноватой из-за того, что не могу любить ее, как все остальные.
– И что было дальше?
Кэрол снова отворачивается, делает небольшой глоток чая.
– Мой муж уехал на один день, оставив нас вдвоем, и с той минуты, как он вышел из дома, она кричала. Я ничего не могла сделать, чтобы дочь замолчала. Я так устала – фактически не спала ночью, потому что кормила ее каждые два часа и просто не могла это выдержать. Я положила ее в детской и просто слушала, как она плачет, сидя кучей на полу у входной двери. Когда муж вернулся, он не смог попасть в дом: я, свернувшись, лежала у двери. Ему пришлось выбить дверь черного входа, потому что я оставила ключ в замке. Он сразу же отвез меня к нашему врачу, и тот диагностировал послеродовую депрессию.
Кэрол смотрит мне прямо в глаза.
– У вас было точно так же?
– На самом деле, я не помню, – признаюсь я, усаживаясь и стараясь не смотреть на коробку на краю стола. – После случившегося врачи задавали мне самые разные вопросы. Я устала, была в раздражении, нервничала? Ответ на все эти вопросы: да. Я была измождена и пребывала в раздражении большую часть времени. После рождения Дилана к нам приезжало столько гостей – мои тети, соседи. У меня возникло ощущение, будто я первая женщина на земле, родившая ребенка. Они неожиданно появлялись в любое время, и у меня было желание наорать на них всех, чтобы они убирались вон и оставили нас в покое. Я ненавидела всех. Но я не помню, чтобы когда-нибудь ненавидела Дилана. Это странно, потому что пару раз я сказала: «Ну почему ты не заткнешься? Я тебя ненавижу!», но у меня не было этой ненависти, даже когда слова вылетали у меня изо рта.
Я впервые говорю об этом, раньше никому в этом не признавалась. Наверное, потому что Кэрол только что сказала мне одну из самых худших вещей, которые ты можешь сказать о себе. Я чувствую – если кто-то и сможет меня понять, то это она.
– Помню один их тех случаев, когда он никак не засыпал. У меня на руках спал, как ангелочек, был такой спокойный, но стоило мне положить его в кроватку, как он начинал кричать. Я хотела только принять душ. Я не спала всю ночь. Плакала, умоляла его – ничего не помогало. И тогда я сказала: «Лучше бы ты никогда не родился». Но на самом деле я никогда не имела в виду ничего подобного. Звучит глупо?
– Нет, – качает головой Кэрол. – У меня тоже были такие ощущения после того, что я говорила.