– Если твой отец всегда тебя поддерживал, зачем ему сейчас так мучить тебя? – удивляется он, разговаривая скорее сам с собой, чем со мной.
– Не знаю. Но это одеяльце – одна из тех вещей, которые я просила его сохранить для меня перед началом судебного процесса. Я и подумать не могла, чтобы оно отправилось в какую-нибудь благотворительную организацию или, хуже того, его просто выбросили. Эта мысль была для меня невыносима! Никто другой не мог послать его мне, никто.
– Это должен знать твой отец, – разумно заключает Ник. – Он должен понимать: ты поймешь, что его прислал именно он. Я практически ничего не знаю про твою семью, но это не похоже на дело рук старика с разбитым сердцем. Откуда он мог узнать, где ты живешь? Судя по тому, что ты рассказала, он не относится к тем типам, которые стали бы тебя выслеживать, сидя в кустах у дома.
– Не знаю, – повторяю я, напоминая заезженную пластинку. Не представляю, что еще можно сказать.
– Твой отец мог кому-то отдать одеяльце? Это очень важно, Сьюзан. Подумай, пожалуйста.
Его голос звучит напряженно, в нем слышится необходимость все выяснить. Мне становится немного не по себе. Не слишком ли близко к сердцу он это принимает? Это не его горе. У меня на совести окажется еще одна испорченная жизнь? Еще одна сломанная карьера, еще один мужчина в плачевном состоянии?
Я молчу, а Ник продолжает:
– Я думаю, тебе нужно встретиться с отцом, Сьюзи.
Я слышу эти слова и понимаю, что так оно и есть, но единственное, о чем могу думать, так это о том, что он назвал меня Сьюзи. Марк – единственный человек, который так меня называл. Странно слышать, как это слово слетело с губ Ника. Как я вообще могу считать, будто изменяю мужу, разговаривая с другим мужчиной? Я не видела Марка четыре года. Я заставляла себя не писать ему и не звонить, мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы сохранить остатки самоуважения, когда мне хотелось умолять его прийти на свидание и сказать, что я не одна. Потеря Марка была еще одной тяжелой утратой. Он находился в таком месте, где я не могла его увидеть, поговорить с ним, положить голову на сгиб его руки и разделить свое горе из-за утраты Дилана. Сейчас он вполне может быть с другой женщиной, снова жениться и завести еще одного ребенка. Только богу известно, сколько раз я об этом думала. Проблема с зачатием была моя, не его, и я сотни раз мучила себя, представляя своего бывшего мужа и его новую беременную жену. Так почему я не могу двигаться по жизни дальше и позволить себе быть счастливой? Почему желать, чтобы этот мужчина меня обнял, сделал так, чтобы я чувствовала себя лучше – это преступление?
– Сейчас? – Я понимаю, что Ник выжидающе смотрит на меня. – Ты хочешь, чтобы я сейчас ему позвонила?
– Ты же хочешь со всем этим разобраться? Хочешь выяснить, почему он это сделал?
Нет, на самом деле не хочу. Дело в том, что не может быть никакой хорошей причины. В этом нет ничего, что делалось бы мне во благо. Что отец написал в моем альбоме? Это поможет мне понять? Понять то, что я сотворила со своей жизнью? Понять, что я сотворила со своей семьей? Поздравляю тебя, папа. Теперь я вижу это яснее, чем когда-либо.
От объяснений меня спасает звук открывающейся двери. Я знаю, что это Кэсси (по крайней мере, надеюсь), потому что только у нее есть ключ.
– Это я-я-я… – Она резко замолкает, и улыбка сходит у нее с лица при виде Ника. – Что ты здесь делаешь? – Кэссси поворачивается ко мне. – Он здесь целый день?
– Я тоже рад тебя видеть, – говорит Ник с не менее мрачным лицом. – Я мог бы задать тебе тот же вопрос.
– Нет, не мог. У тебя нет права спрашивать, что я здесь делаю. Я была здесь бессчетное количество раз. У меня есть ключ. – Она эффектно достает его и демонстрирует. – Я имею полное право находиться здесь. А ты нет.
– Кэсси, достаточно, – предупреждаю я. Она напоминает собаку, защищающую хозяйку – прячет зубы, но готова в любой момент их оскалить.
– Я просто думала, что он к этому времени уже вернулся домой, вот и все.
Это работа моего воображения, или ее голос на самом деле звучит немного сердито?
– У нас есть кое-что новенькое.
Кэсси в замешательстве.
– Еще одна фотография? Но я думала…
Уверена, она запинается, чтобы не произнести: она думала, что первая фотография – моих рук дело. Она думала, вопрос решен. Она думала, Ник вернулся в Донкастер.
– Нет, не фотография. – Я беру коробку со стола. – Ее принесла Кэрол из магазинчика. Она адресована Сьюзан Вебстер, но курьер попросил ее расписаться, потому что меня не было.
– Проклятье! Она все растреплет? И что внутри?
Я киваю на диван.
– Наверное, тебе лучше присесть. Это займет какое-то время.
Кэсси старается ни в чем не соглашаться с Ником, но настаивает, чтобы я позвонила отцу. Лучше всего звонить, когда они оба здесь, рядом со мной, поэтому я принимаю из рук Кэсси трубку. Я чуть не отключаюсь после первого гудка, после второго и третьего, но каким-то образом мне удается удерживать телефон в руке и ждать, когда папа ответит. Он делает это после пятого гудка. При звуке его голоса, простого «Алло!», у меня чуть не сдают нервы в четвертый раз. И только когда он снова повторяет «Алло!», я вспоминаю, что настала моя очередь говорить.
– Здравствуй, папа.
На другом конце повисает молчание – отец обрабатывает информацию. Этот голос он не слышал четыре года. Я гадаю, надеялся ли он на этот звонок, ждал ли тех слов, которые никогда не прозвучали. Кэсси ободряюще улыбается, поглаживая мою свободную руку.
– Сьюзан, – наконец шепчет папа, и я не могу определить, рад ли он или готовится бросить трубку.
– Да, папа, это я. – Внезапно до меня доходит: я понятия не имею, что еще сказать, и в конце концов произношу глупую фразу: – Я на свободе.
– Я знаю. Мне звонила Рейчел.
Ему звонила Рейчел? Моя адвокат Рейчел? Когда? Они поддерживали связь? Это она заставила его отправить одеяльце? В голове кружится путаница, но я знаю, что сейчас не время об этом спрашивать.
– Я могу приехать к тебе в гости? Пожалуйста.
Я не дышу, жду, что он скажет: нет, прости, сейчас не самое лучшее время, – и удивляюсь, когда он просто отвечает:
– Конечно, Сьюз. Я по тебе скучал.
У меня на глаза наворачиваются слезы, и я снова представляю, как он опускает плечи на галерее после того, как присяжные вынесли свой вердикт. Жизнь людей, которых я любила больше всего на свете, была разрушена в тот день.
– Спасибо, – шепчу я, не в силах сказать больше. – Я тоже скучала по тебе.
Встреча назначена на следующий день. Я отклонила предложение приехать к нему домой. Не хотела давать соседям повод для разговоров. Вместо этого мы договорились встретиться в пабе на выезде из Брэдфорда. Мы оба его знаем. Ехать мне два часа, но я не буду жалеть о времени, потраченном на эту поездку. Ник мною гордится и, когда Кэсси не видит, сжимает мне руку.
Нет смысла пытаться убедить Кэсси остаться в гостевой комнате. После выхода из «Окдейла» она отказывается спать где-либо, кроме собственной постели, даже если мы выпили. Несмотря на огромные деньги, которые ей приходится платить за поездку на такси до дома, она всегда отправляется к себе, несмотря на поздний час. К счастью, на меня «Окдейл» таким образом не повлиял, и я могу рухнуть на кровать в любом месте. Это просто факт, никаких намеков на нечто неприличное. Предлагаю Нику остаться у меня – я чувствую себя в большей безопасности, когда он рядом. Мне хочется, чтобы он принял мое предложение. Было так приятно сидеть вместе и болтать втроем. Даже Кэсси забыла на пару часов, что терпеть не может Ника, хотя она до сих пор отказывается называть его по имени и зовет только «журналист», даже в лицо. Ник вежливо отказывается и заказывает такси, на котором отправляется назад в гостиницу.
– Спокойной ночи, дорогая. – Кэсси целует меня в щеку и крепко обнимает. – Все будет хорошо. Пожалуйста, позвони мне сразу же после встречи с папой.
Я киваю и задумываюсь, почему у меня наворачиваются слезы на глаза. Кэсси постоянно от меня уезжает, но обычно я не плачу.
– Спасибо, – шепчу я, и мне хочется сказать, как на самом деле я ей благодарна. Она пытается мне помочь, чтобы я снова не впала в депрессию, от которой страдала, оказавшись в «Окдейле», но слова не материализуются.
Приезжает такси Ника. Внезапно у меня появляется убеждение, что ненависть у них напускная, и они сядут в разные машины, но отправятся в одно место. Я представляю, как Кэсси проводит руками по его волосам и шепчет, что хотя она и убийца, но не сумасшедшая. А теперь скажите мне, что я не параноик.
Дом пустеет. Теперь мне кажется, что в нем особенно тихо. Гостиная такая маленькая, что три человека создают ощущение деревенского собрания. Мысленно возвращаюсь к тому, от чего пыталась уйти весь вечер – я прекрасно знаю, что не громила свой собственный дом и не придумала преступника. И я уверена, что в дом вломился не мой шестидесятилетний отец. Так что тогда получается с моей теорией? Это совпадение? Мстительный сосед, который знает, кто я? Или за мной наблюдают? Я содрогаюсь при этой мысли, пересекаю комнату и усаживаюсь на диван, который стоит дальше всего от двери и окон, словно это небольшое расстояние спасет меня от того, кто может наблюдать снаружи. Громче включаю телевизор, чтобы не воображать, будто каждый доносящийся звук исходит от того, кто пришел за мной, чтобы заставить заплатить за содеянное. Понимаете: трех лет в «Окдейле» недостаточно. Я всегда это знала. Я слишком легко отделалась, мало получила за то, что совершила. А теперь кто-то хочет, чтобы я страдала, по-настоящему страдала. Мой отец? Не знаю. Но дело не закончено. Все не закончится, пока я не выясню, кто все это творит.
Глава 20
Утром, в первые несколько секунд после сна, я не могу вспомнить о случившемся вчера вечером. У меня разрывается сердце каждый день, когда я просыпаюсь после того, как не стало Дилана. Проходит несколько минут перед тем, как я открываю глаза. Все еще остаюсь во сне: мой сын снова у меня на руках, я его купаю или кормлю. Клянусь, иногда я просыпаюсь и чувствую, что у меня болит грудь. Она словно наливается молоком, которое давно ушло. Когда до меня доходит, как все обстоит на самом деле, на сердце становится тяжело; это знакомая тяжесть, постоянная боль от воспоминаний. Теперь я помню кое-что еще: голос отца, и как я вижу Ника, который достает одеяльце Дилана из коричневой коробки из-под обуви. Я чувствую тяжесть внизу живота, страх. Я боюсь, что все это – только начало уготовленных мне испытаний.