Я хочу закрыть глаза, перекатиться на бок и снова уснуть, видя во сне моего маленького мальчика, но не могу. Снаружи кто-то есть. Настойчивый звон дверного звонка вытащил меня из грез. Нужно возвращаться в реальность.
– Я хотел быть здесь, когда ты встанешь. – Это Ник. Он выглядит обеспокоенным. – Я не хотел, чтобы ты…
Он замолкает, не закончив фразу, но я знаю, что он имеет в виду. Он не хочет, чтобы я сделала какую-нибудь глупость. Отодвигаюсь в сторону, чтобы дать ему войти, обвожу глазами крыльцо, лужайку и кусты снаружи. Ник вручает мне бумажный стаканчик с кофе, от которого поднимается пар.
– Сколько времени?
– Половина десятого. – Он все еще смотрит на меня с беспокойством. – С тобой все в порядке?
– Конечно, в порядке. – Я замираю на месте. – Что-то случилось?
– Ничего не случилось, не беспокойся.
Ник усаживается на диван и бросает на меня взгляд, явно чувствуя себя некомфортно. Этот взгляд напоминает мне, что я все еще в тоненьком халатике, наброшенном на топик и свободные штаны.
– Прости, сейчас переоденусь. Минутку подожди.
Он выглядит смущенным. Надеюсь, халат не просвечивает. Штаны у меня ужасные и большие.
– Да, конечно, не торопись. Мне не следовало приезжать так рано…
Я на самом деле так плохо выгляжу? Ему показалось, что я в нестабильном состоянии, и поэтому он посчитал необходимым примчаться сюда с утра, чтобы проверить, не собираюсь ли я наглотаться таблеток? Боже, что же он думает о том, во что ввязался?
Я натягиваю джинсы, топ и обтягивающий жакет, провожу расческой по волосам, подкрашиваю ресницы. В результате выгляжу более собранной, чем себя чувствую. Может, если я буду предпринимать больше усилий, чтобы выглядеть нормальной, то люди поверят, что я нормальная. Когда я возвращаюсь вниз, Ник листает вчерашнюю газету. Он поднимает голову и улыбается мне.
– Эй, ты сегодня выглядишь лучше. Я хотел сказать: будто ты чувствуешь себя лучше. То есть… – Он вздыхает. – Ты собираешься встречаться с отцом? Не передумала? Ты в состоянии это сделать?
Я неохотно киваю.
– Наверное, я должна это сделать. То есть я хочу, чтобы все это закончилось…
Но я не уверена, что хочу. Если все это закончится, Ник вернется к своей жизни назад в Донкастер, а мне придется разбираться с отцом, который меня наказывает. Может, лучше не знать?
Ник снова вздыхает, когда видит, как меняется выражение моего лица, как я морщусь.
– Черт, прости меня.
– Просто, услышав его голос…
– Мне позвонить Кэсси?
Наверное, ему было тяжело это предложить. Его спасает звонок мобильного.
– Мне нужно ответить. – Он роется в кармане.
Мне ударяет в голову мысль, что я понятия не имею о том, кто может ему звонить. Я понятия не имею о том, как он живет, когда не занимается моими проблемами. У него есть семья? Он по воскресеньям играет в футбол или изучает какой-то иностранный язык в местном колледже? Он предпочитает «Фейсбук»[25] или «Твиттер», «Макдональдс» или «Бургер Кинг», «Жителей Ист-Энда» или «Улицу Коронации» [26]? Безумие, что я оперлась на него, как на эмоциональный костыль, и при этом даже не знаю, где он вырос.
– Мой коллега. Мне нужно с ним поговорить, проверить, все ли в порядке на работе. С тобой все нормально?
Я киваю, потому что не доверяю своему голосу, который не сможет соврать. Ник выходит из комнаты, чтобы ответить на звонок, и я слышу, как он заходит в кухню. Мне приходится бороться с желанием последовать за ним, подслушать то, что является невинным разговором и совершенно точно не моим делом.
Я так старалась, напоминая себе, что Марк был прав, не пожелав вникать в ситуацию с моей точки зрения и отстранившись от меня, а отцу не оставила выбора – он мог только сдаться и бросить меня одну. Но я не простила ни одного из них за то, что они так поступили. Мне нужно осознать, что именно я повернулась к ним спиной, и, если б я позволила им приблизиться ко мне, разделить мою боль, все могло сложиться совершенно иначе. Мне нужно научиться подпускать людей к себе, нужно научиться снова доверять, и на долю секунды я задумываюсь, может ли Ник стать тем человеком, который меня этому научит.
Глава 21
Я еду в паб. Когда сижу в машине перед ним, до меня наконец доходит, какими важными должны стать следующие несколько часов. Я старалась не думать о том, что скажу и почувствую, когда снова увижу папу по прошествии всего этого времени, но теперь, когда встреча должна вот-вот состояться, мне этого не избежать. Я всегда считала, что связь между мной и отцом нерушима. Когда я росла, он всегда был для меня героем, а после смерти мамы наша связь только усилилась. Мы с Марком каждое воскресенье приглашали его на обед, он стал первым человеком, которому мы позвонили после рождения Дилана, и он оказался рядом со мной через несколько минут после звонка. Я была удивлена и тронута, узнав, что он сидел в машине на стоянке перед больницей, пока я рожала.
Папа мгновенно влюбился в нашего маленького мальчика – с той самой минуты, когда впервые подержал его на руках. Неловкий, иногда грубоватый мужчина, которого я знала, превратился прямо у меня на глазах в расчувствовавшегося и сентиментального. Он не стыдился слез, которые текли у него по щекам, когда Дилан схватил его за мизинец своей крошечной ручкой. А затем снова заснул на руках мужчины, который, как он каким-то образом понял, будет защищать его от всего остального мира. Смерть Дилана привела папу в отчаяние, как Марка и меня саму. Я решила не позволять ему приходить ко мне на свидания в «Окдейл», потому что знала: каждый раз при виде отца, входящего в те двери, я буду видеть тот образ – папа крепко держит Дилана, словно его могут попробовать у него отнять там. Помню, как он смотрел на маленькое личико и шептал, что будет любить его всегда, и не знал, что это «всегда» окажется таким недолгим.
Я сглатываю комок, образовавшийся в горле, и часто моргаю, чтобы отправить назад слезы, которые угрожают пролиться по моим щекам. Сжимаю одеяльце Дилана, чтобы убедить себя, что я все это не придумала. Представляю, как папа сидит у себя за кухонным столом, складывая его аккуратным квадратиком, затем несет на почту, ставит на стойку перед оператором. Я не злюсь, мне просто грустно. Это я испортила наши отношения. У меня только один вопрос: могу ли я их исправить? Не поздно ли для нас снова стать отцом и дочерью? Я могу простить его за несколько дней жизни в аду, но сможет ли он простить мне четыре года такой жизни?
Если я буду и дальше тянуть, то вообще никогда не зайду внутрь. Выключаю двигатель, запираю машину и иду к двери паба под названием «Оружие Таллулы» в поисках ответа.
В пабе много народа, и я не сразу вижу отца. Длинная барная стойка из красного дерева обращена к входной двери, и когда я вхожу, протирающий ее молодой человек на мгновение поднимает голову, а потом снова возвращается к работе. Я осматриваю столики, заполненные людьми. Здесь обедают семьи, есть несколько студентов. В конце концов мои глаза останавливаются на столике, за которым сидит отец, вертя в руках нетронутую пинту «Гиннесса».
Жизнь взяла свое. Теперь отец выглядит на свои шестьдесят два года. Он казался старым после смерти мамы, за исключением тех минут, которые проводил с Диланом, но теперь он выглядит побитым жизнью совсем по-другому: усталым, сломленным и потерпевшим поражение. В детстве я иногда забиралась на ящик, в котором лежали мои игрушки, когда родители думали, что я заснула, и чуть приоткрывала занавеску на окне. Оно выходило в задний двор, и если я слышала знакомое потрескивание огня в костровой яме, то оставалась у окна и наблюдала. Мама и папа обычно сидели на качелях, он обнимал своими большими руками ее узкие плечи, и они просто смотрели на огонь, прижавшись друг к другу. Родители так крепко обнимались, что казались одним человеком. Она улыбалась ему, я видела, как ее губы произносят одно слово. Папа смеялся в ответ, смеялось все его лицо, – они понимали друг друга с полуслова. Один раз я осмелилась открыть дверь черного хода и сонно сказала маме, что проголодалась. Вместо того чтобы отправить меня назад в кровать, она исчезла в кухне и вскоре вернулась, сжимая что-то в руке, разрываясь между раздражением и любовью. Она принесла зефир. Обычно мы надевали его на палочки и немного обжаривали, как тосты. Мама говорила, что они так делали с ее мамой. Папа наблюдал за ней и улыбался. Казалось, он всегда улыбался, когда смотрел на маму. Он продолжал ей точно также улыбаться в день ее смерти и не позволял никому, кроме меня, видеть его боль.
Делаю глубокий вдох и направляюсь к его столику.
– Привет, дорогая, – здоровается папа, когда я останавливаюсь напротив него.
Он все это время смотрел на дверь и не сводил с меня глаз, пока я шла к его столику. На секунду или две я лишаюсь дара речи при виде его лица и звука его голоса после всего того времени, пока мы не виделись. Выдвигаю стул напротив него и сажусь, и все также тупо молчу.
– Ты не собираешься со мной здороваться? – спрашивает он, когда я продолжаю молчать.
– Здравствуй, папа, – отвечаю я, прилагая усилия, чтобы голос не сорвался. – Как ты?
Эти слова кажутся идиотскими, когда у меня в сознании на головокружительной скорости проносится столько вопросов, объяснений и извинений, но мои губы смогли выдать только это. Мы не можем просто сидеть здесь, молчать и смотреть друг на друга, гадая, каким образом все пошло не так.
– Пошли отсюда, – говорит папа.
Мы сбегаем из душного паба и отправляемся на прогулку вдоль реки. В первое время после смерти мамы мы часто так делали, просто чтобы не находиться дома. По мере того как у меня рос живот, прогулки становились короче. Как это ни парадоксально, я потеряла лучшего друга одновременно с получением такого желанного ребенка. Мне тяжело об этом думать. Я содрогаюсь и автоматически закутываюсь в жакет, спасаясь от холодного ветра. Папа выглядит обеспокоенным.