Заледенела.
Птицы клюют мертвые лица, проклевывают кожу, отрывают от костей полоски багровой плоти. Машу неистово руками, птицы взлетают в воздух на пару секунд. Проверяю каждое тело, вернее то, что от него осталось. Слишком большое, слишком маленькое, одежда неподходящая, значит, точно не Эдмунд, точно не Айзек, точно не Осберт.
Тела, тела, множество тел.
Всего семнадцать, насколько могу судить, и только одного я, кажется, знаю. Я почти уверена, что это доктор Джеймсон. От вида знакомого человека — мертвеца — впадаю в страшную панику. Ноги дрожат ужасно, сажусь на корточки прямо в пыль. А не то свалюсь.
Одно за другим.
Одно за другим осматриваю каждое тело, уверенно и методично проверяю, мертв ли, смотрю, молодой ли. Одно за другим тела оказываются чужими. Того, кого я больше всего боюсь сейчас увидеть, нет.
Тела лежат повсюду, похоже, люди пытались убежать, скрючиться, спрятаться, заслонить собой кого-то. Если лицо еще можно рассмотреть, на нем застыла гримаса ужаса и страха. Рты раскрыты, а глаз и губ уже нет. Пытаюсь отгонять лис от мертвых тел, ношусь в ярости как сумасшедшая, но они на меня и внимания не обращают. Если пнуть посильнее, отходят на несколько шагов и тут же возвращаются. Снова вцепляются в мертвую плоть. Смотрят на меня равнодушно, похоже, догадываются, как мне самой страшно.
Всего девять мужчин, три женщины и пятеро детей. Одна девочка, меньше Альби, убита прямо в объятиях матери. Женщина довольно молодая, и она, и две другие полностью одеты — одежда грязная, заляпанная кровью. Похоже, того, что на войне нередко случается, тут не было, только хладнокровное убийство беззащитных людей.
Я точно не знаю, когда именно они умерли. Довольно давно, я думаю, внутренности уже начали разлагаться, а вороны и лисы успели созвать на пир всю окрестную родню и друзей.
В запертых, набитых до отказа загонах коровы и телята, никак не меньше сотни. Животных так давно не кормили, что почти все уже сдохли. Лишь несколько коров еще стоят или лежат и глухо стонут — даже не стонут, а натужно, со свистом дышат. Подхожу поближе — туча птиц взвивается в воздух и тут же садится обратно. И клюют, клюют, дерутся за лучшие кусочки. Теперь еще и крысы выползают из мертвых туш. Лисы рвут гниющие внутренности, терзают рваные шкуры. Всё! Если не убегу немедленно, начну орать в голос — так и буду орать, не переставая.
Бегу, пыхчу. Паникую. Где Пайпер? Где же она? Воплю, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР! На одном дыхании, не дожидаясь ответа. Но ее нигде нет. Впадаю в истерику, страх накатывает волнами. Тону в собственном страхе. Обежала всё, остался только амбар. Мчусь туда. Она тут, стоит на коленях и молча плачет, по щекам текут слезы. Обнимает какую-то животинку. В жизни бы не догадалась, кто это, если бы не услышала тоненький звук — динь. Весь в навозе, отощал так, что жизнь в нем еле теплится. Слишком долго его не кормили, глаза уже подернулись тусклой пленкой. Но узнал меня и Пайпер и — откуда что берется? — слабенько-слабенько трется младенческими рожками о ее колени. И колокольчик позвякивает.
Динь.
Он так ослаб, что не может встать, ему так плохо, что даже воду, принесенную Пайпер, не пьет.
Тогда я покрываю его мешком из рогожи и стреляю прямо в голову.
Теперь надо отвести Пайпер домой.
Разбивать лагерь совершенно не хочется. Идем по дороге, торопимся изо всех оставшихся сил. Заслышав шум грузовика, прячемся в кустах. Все успокаивается — снова выходим на дорогу.
Впрочем, до спокойствия далеко. То и дело появляются люди с факелами, раздаются выстрелы, мимо довольно часто проезжают грузовики — но после сегодняшнего нам уже даже не страшно.
Продвигаемся ужасно медленно.
Мы почти не разговариваем, я просто держу Пайпер за руку и снова и снова говорю ей, как ее люблю, — не словами, но биением крови, пульсом, теплом моей ладони. Поначалу пальцы Пайпер безвольные и холодные, словно мертвые, но постепенно она оттаивает. Проходит час, другой, и она уже цепляется за мою руку, сначала совсем слабенько, но постепенно все сильнее. Так я понимаю, что в ней еще теплится жизнь.
На закате небо яснеет, теперь оно оранжевое с серыми и розовыми разводами. Становится холоднее, зато луна яркая. Заворачиваемся каждая в свое одеяло и продолжаем шагать. Со всеми этими остановками, попытками спрятаться и иногда немножко отдохнуть добираемся до нашей заброшенной деревни только к концу ночи, еще до рассвета. Проходим мимо паба, мимо деревенского магазинчика и начинаем карабкаться по знакомому пологому холму прямо к дому. Я думала, вокруг будет пусто и мертво, но живая изгородь вдоль дороги полна жизни — ягоды, цветы, птичьи гнезда. Наверно, мне следует смотреть на мир чуть-чуть оптимистичнее, да только я не могу. Похоже на прежнюю жизнь, такую недавнюю и такую далекую. Чудесная была жизнь — помнить-то я помню, а вот почувствовать ничего не получается.
Такая уж я стала — ничего больше не жду, ни хорошего, ни плохого.
Дом на вид заброшен, ни света, ни звука, даже от медово-желтого камня стен веет забвением. Старый джип стоит там, где мы его оставили, когда кончился бензин. И никаких признаков жизни.
Правда, и никаких признаков смерти.
Хотелось бы мне сказать, что сердце мое воспарило при виде старого дома. Но, увы, не воспарило. То, что осталось от сердца, уже не плоть и кровь, а свинец. Или камень.
Велю Пайпер оставаться снаружи, она садится, сгорбившись, на землю, закрывает ладонями лицо. Сама крадусь тихонько, осматриваюсь, но сил проверять каждую комнату нет, так что я сразу направляюсь в кладовку. Там на самой нижней полке остались банка томатного сока, банка горошка, банка супа и стеклянная банка с чатни. Не совсем то, что мечтаешь найти в кладовке, умирая от голода во время войны, но все же еда. Пробиваю дырку в жестянке с соком и протягиваю Пайпер. Она жадно пьет, а потом передает банку обратно.
Постепенно рассветает, и мы тихонечко, измученные и израненные, пробираемся в овчарню.
Тысячи, сотни тысяч, миллионы мест в Англии, возможно, не затронуты войной. Наверняка есть такие медвежьи углы, куда и в мирное время народ не заглядывает — незачем. Дно озера, вершина дерева, далекий луг. Такие места просто не замечают, их проскакивают, даже не потрудившись испоганить.
Овчарня — одно из таких мест. Уже почти октябрь, но на деревьях еще полно листвы, так что с дороги ее не видно. У меня кровь в жилах стынет, пока мы пробираемся по заросшей тропе. А вдруг овчарни уже нет?
Вот она, на месте, несмотря на смерть, эпидемии, несчастья, печаль и всевозможные потери. Внутри — повезло наконец — ничего не тронуто. Никто сюда не заглядывал с той ночи, когда мы — тысячу лет назад — тут спали, такие счастливые, все вместе.
Как удачно — мы тогда поленились перетаскивать вещи обратно домой. Одеяла еще лежат на сене, и кое-какую одежду мальчишки оставили — майки и запасные джинсы и носки, их надевали в том мире, в котором майку носят один день, а на следующий переодеваются в чистую.
Я совершенно без сил, но все равно говорю Пайпер, не хочу больше пахнуть вчерашним. Под тусклым, еле видным солнышком отмываюсь ледяной водой из жестяного корыта, надеваю джинсы Эдмунда, его майку. В них и намека не осталось на его запах, но все равно так лучше — в его одежде. На заношенный свитер, в котором все эти дни ходила, даже смотреть не могу. Новая одежда чуток залежалая, но, когда я забираюсь под шерстяное одеяло и устраиваюсь рядом с Пайпер, кажется, что тут чисто и безопасно. А главное, мы дома.
В ту ночь я сплю мертвым сном без сновидений.
27
Можно бы пожить и в большом доме, но мы остаемся тут.
Большой дом слишком близко к дороге, а может, мы просто чуток одичали — нормальный дом теперь не для нас. Что гадать почему, но мы остались в овчарне. Проспали три дня подряд, просыпаясь только поесть, попить и пописать в кустиках.
Выспались, подъели все запасы. Думаем, как развести огонь и добыть еду. Тут я вспоминаю о корзинке, которую Айзек принес в овчарню, мы ее еще от Пайпер прятали. Пять месяцев тому назад — или пять лет.
Даже в самые ужасные моменты мне в голову не приходило молиться, а тут — приперло.
Лишь бы мыши не нашли наши запасы. Лишь бы не все протухло на летней жаре. Я молюсь всем богам, в которых никогда в жизни не верила, — пусть только хватит еды для Пайпер, ну, может быть, немножечко останется и для меня.
Похоже, я теперь уверовала.
Сыр засох и заплесневел по краям, но не испортился. Сколько же тут сыра! Кекс с изюмом в жестянке — как новенький. Яблочный сок забродил, но пить можно. Сушеные абрикосы — просто замечательные. И огромная плитка шоколада в оберточной бумаге. Протухшую ветчину приходится выбросить, запах у нее такой же тошнотворный, как там, на ферме.
Ясные октябрьские ночи сменяются ясными октябрьскими днями, в овчарне холодновато, но снаружи к полудню становится довольно приятно — Пайпер говорит, земля еще хранит летнее тепло. Мы кладем одеяла с южной стороны овчарни и сидим, прислонившись к теплой каменной стене, как две пожилые дамы, попивая забродивший яблочный сок, разбавленный дождевой водой, чтобы на подольше хватило. Засовываем в рот малюсенькие кусочки сыра и кекса, стараемся жевать помедленнее, иначе желудок взбунтуется от нормальной еды. Все равно, еда кажется слишком сытной, и в животе бурчит. Остается только сидеть, не шевелясь, пусть маленькие глоточки еды и питья, тишина и покой знакомого окружения возродят и душу, и тело.
Проходит несколько дней. Мы еще с вечера приняли решение наутро сходить в большой дом, посмотреть, нет ли чего полезного. Похоже, что к нам потихоньку возвращается человеческий облик.
Просыпаюсь посреди ночи. Внизу что-то шуршит. Первая мысль — Эдмунд! Вторая — ну все, опять началось. Третья — наверно, крыса, надо проверить, надежно ли спрятана еда. Но звук такой знакомый-знакомый. Сажусь резко. Пайпер тоже не спит, глаза широко раскрыты. Улыбается — первый раз за все эти дни. Свистит тихонечко, в ответ раздается тявканье. Я чуть не расхохоталась — долго же до меня доходит! Это Джет.