Для Айзека важнее всего было выжить и спасти Эдмунда. Но Эдмунду так не казалось. Ему казалось, что если они уйдут, то бросят людей, обреченных на верную гибель. Первый раз в жизни они поспорили, и Айзек оказался сильнее. Он давил на Эдмунда как мог. Пытался его запугать. Делал все, что можно, лишь бы они остались живы. Так и получилось. Но они больше не были заодно — Айзек принял последствия как данность, а Эдмунд не смог.
Сначала они прятались вместе, но так было слишком опасно. Леса кишели солдатами и повстанцами, и Айзек знал — чтобы выжить, надо двигаться не переставая. Он пытался убедить Эдмунда вернуться домой, но тот не захотел, а может быть, и не мог. Трудно поверить, но Айзек все-таки это сделал — в конце концов ушел один. Без Эдмунда. Наверно, надеялся, что Эдмунд пойдет следом.
— Айзек какое-то время прятался тут, в деревне.
Джонатан глядит на Пайпер, она отводит глаза.
— Он появился здесь через два дня после твоего отъезда.
Меня как под дых ударили. Это уж точно последняя капля, хотя я давно думала, что меня ничем не проймешь.
Джонатан набирает полную грудь воздуха.
— Когда Айзек ушел, Эдмунд вернулся на ферму, хотя знал, как это опасно. Он с этими людьми работал и жил вместе, и ему, верно, казалось, что он сможет их как-то убедить, еще раз объяснить, заставить слушать — и спасет. Понятно, что он их не спас. Он, должно быть, сдался наконец и ускользнул, когда увидел, что уже ничего не поделаешь.
Джонатан качает головой.
— И как бы все эти люди, с маленькими детьми, выжили в лесу без пищи?
Он на секунду замолкает.
— Таких случаев были сотни и тысячи, и чаще всего они кончались плачевно.
Что тут скажешь?
Джонатан снова набирает побольше воздуха и продолжает:
— Нам точно неизвестно, что случилось дальше, но что произошло на ферме, вы сами знаете. Вы с Пайпер лучше всех знаете. Какое-то время спустя Эдмунда нашли солдаты. Не наши солдаты. Он уже умирал с голоду, сама понимаешь, в каком он был состоянии. Они его больше месяца у себя держали, но не мучили, только еды было так мало, что ему почти совсем ничего не доставалось. Непонятно, почему ему жизнь сохранили, просто так получилось. В конце концов они к нему даже привыкли. Он не убегал, не говорил, не двигался. А потом вдруг встал и ушел, пошел домой. Кто знает, как ему удалось добраться до дома, Айзек и Пайпер нашли его там, измученного, умирающего с голоду. Он ни слова не говорил. Они ухитрились дотащить его до овчарни, где сами прятались, но он все время молчал и не хотел им рассказать, что с ним было. Целый…
Он глядит на Пайпер.
— Больше года.
— Ты видела, что он с собой сделал, — добавляет Джонатан. — Как будто он мало настрадался, так еще надо себя наказывать. За что? Наверно, за то, что в живых остался.
Мы долго молчим.
Наконец Пайпер тихонько говорит:
— И теперь этот сад. Он все время сиднем сидел в кресле, но постепенно все-таки начал копаться в земле, помогать на огороде. Ничего почти не говорил, просто с каждым днем все больше работал. Это ему помогает, сама видишь, как ему это помогает. Он пропалывает, обрезает, выкапывает старые луковицы и убирает их на зиму. Собирает семена и подписывает названия, а потом высаживает весной, и не только для еды, а еще для… для чего-то еще.
Замолкает и смотрит на меня.
— Он раньше никогда садом не занимался, а теперь работает без устали, как маньяк. День за днем до самой темноты, и бесполезно пытаться зазвать его в дом. Он не может остановиться, даже если бы захотел.
— Зимой хуже, делать почти нечего, но он и зимой иногда копается в снегу, очищает ветки, чтобы не сломались, укутывает растения в мешковину и солому, чтобы не замерзли. Он так поглощен делом, что иногда становится страшно. Но он от этого явно успокаивается. Он нам ничего не рассказывал ни о «Гейтсхеде», ни о том, каково было в плену. Не говорил, что произошло после того, как они с Айзеком расстались. Джонатан узнавал все эти подробности от разных людей, которые встречали Эдмунда, которые знали, что там происходило. У него все заперто внутри и наружу выходит только вот так.
Она кивает в сторону густых кустов колючих кроваво-красных роз. Побеги подрезаны и туго подвязаны горизонтально вдоль стены, но куст все равно буйно цветет, весь обсыпан багровыми бутонами. И пчела ныряет то в один, то в другой раскрывшийся цветок, пьянея и шатаясь под тяжестью всей этой ботанической роскоши.
И тут до меня вдруг доходит. Все же совершенно ясно. И ужасно. Эдмунд видел эту бойню. Видел, как людей хладнокровно убивали. Как умирали мужчины, женщины, дети. Как животных убивали или бросали на верную гибель. Не знаю, как он выжил, — скорее всего, никогда не узнаю. Но наверняка знаю, что он там был.
Не могу даже вообразить, что с ним после этого сделалось. Чего тут воображать?
А вот Пайпер не догадалась, по глазам вижу. И Джонатан тоже не догадался. А Айзек? Он же всегда знает, что с каждым из нас происходит.
— Вот так, — добавляет Пайпер. — Вот и все.
Вовсе не все. Еще одной главы не хватает.
Той самой, где герой возвращается домой и обнаруживает, что меня там нет.
6
Теперь я садовник. Ученик садовника.
Только так с ним и можно разговаривать, не словами, а тяжким трудом и старыми садовыми орудиями, мясистыми луковицами, закопанными в землю, ждущими своего часа в хорошо удобренной почве. Я наблюдаю за тем, что он делает, и учусь у него, копаю, сажаю, пропалываю. Сперва он мне не помогал, но мне не нужна его помощь. Мне просто надо быть здесь, рядом с ним, высаживать каждым солнечным днем крошечные семена в рассыпающуюся землю и надеяться, что когда-нибудь из них вырастут цветы.
Теперь мы гуляем, и он даже иногда со мной разговаривает, типа рассказывает мне, как какие растения называются. Трудно запомнить, их вокруг так много, а у меня в голове удерживаются только те, что спасли мне жизнь.
Corylus avellana. Лесные орехи.
Rubus fruticosus. Ежевика.
Agaricus campestris. Шампиньон обыкновенный.
Rorippa nasturtium-aquaticum. Водяной кресс.
Allium ursinum. Дикий чеснок.
Malus domestica. Яблоки.
Иногда мы сидим вместе, словно вернулись те далекие дни, сотни лет назад. Сидим, молчим, слушаем пение дроздов и жаворонков. Он иногда даже улыбается, что-то вспоминая, и тогда я поворачиваюсь к нему, гляжу прямо в глаза и провожу пальцем по зарубцевавшимся шрамам. Так я без слов снова и снова повторяю, что вернулась домой.
В общем, мы теперь снова вместе, Эдмунд и я.
Все чрезвычайно просто. Я знаю, что ему никогда не удастся заглушить эти жуткие голоса. Он слышал, как людей убивали, как они умирали, и их голоса его заразили, отравили, разлили яд по всему телу. Он не знает, как выключить эти звуки, как снова начать ненавидеть не себя, а мир, — нам всем это как-то удалось. Он загнал ненависть внутрь. Шрамы говорят сами за себя.
Айзек выжил, потому что слушал животных. Им он может помочь, и это утишает его собственную боль. Пайпер? У Пайпер была я. Спасая Пайпер, я спасла саму себя, и все, что нас должно было убить, обернулось спасением. От страшных последствий войны нас спасли упрямство, неведение и безудержная жажда любви.
Не знаю, как глубоко этот ужас въелся в Эдмунда, одно ясно — ему нужен покой и необходимо быть любимым. Я могу обеспечить и то и другое.
И вот теперь я здесь: с ним, с Пайпер, с Айзеком и Джонатаном, с коровами, лошадьми, овцами и собаками, с садом и с кучей работы на ферме — иначе в стране, изуродованной и искалеченной войной, не выжить.
Умом я это и раньше понимала, но теперь пора приниматься за дело. Что-что, а сражаться я умею лучше всех, уж поверьте.
Я знаю наконец, где мое место.
Здесь. С Эдмундом.
Вот как я теперь живу.