Я отправляю фото маме. Оно заставит ее улыбнуться.
Глава 10
Это была ошибка. Большая ошибка.
Я со стоном переворачиваюсь в кровати. В голове пульсирует такая дикая боль, что я уверена: моя черепушка вот-вот взорвется и забрызгает стены ошметками мозгов. Ох, зачем, зачем я все это себе представила? Меня резко замутило от этой картинки, и перспектива забрызгать стены содержимым моего желудка в данный момент становится гораздо более вероятной.
Я прыжком выскакиваю из постели, но тошнота снова подкатывает к горлу, и мне приходится ухватиться за спинку кровати, чтобы восстановить равновесие. Перемещаться по комнате в сторону туалета – все равно что пытаться пробраться сквозь матрицу. Ковер выглядит неимоверно привлекательно: серый ворс с двумя недоеденными пакетами чипсов с сыром и луком, а также пустым пакетом от риса для микроволновки, накрытыми моим разбросанным бельем, кажется мне сейчас матрасом с эффектом памяти в пятизвездочном отеле. Я опускаюсь на четвереньки – примерно так же элегантно, как паук, вставший на ролики; меня штормит так сильно, что тело начинает бить крупная дрожь, и я зажимаю рот, стараясь унять тошноту. Именно в таком положении я иногда вижу Кромвеля, который издает странные звуки, исторгая из себя здоровенный шерстяной шар.
Не теряя времени, я ползу на четвереньках в туалет – и еле успеваю. Когда худшее остается позади, я ложусь щекой на сиденье и закрываю глаза, не в силах поднять голову. Сиденье на унитазе на удивление удобное; пожалуй, я останусь тут до конца дня.
Меня будит громкий звонок телефона – а я так и сижу на полу, по-прежнему прижимаясь лицом к пластику. Я ползу обратно в комнату, и, как только вижу имя Кевина, высветившееся на экране, на меня накатывает новый приступ. Я не беру трубку. Я уже знаю, он звонит, потому что я опаздываю. C огромной неохотой я ползаю по комнате с элегантностью улитки, которая только что вдохнула дорожку соли и внутри у нее теперь все горит. Почистив зубы, я бросаю последний прискорбный взгляд в зеркало и замечаю, что на щеке у меня красуется весьма сексуальный след от сиденья унитаза. Однако тяжелое похмелье и не выветрившиеся до конца остатки алкоголя в организме не дают мне особенно переживать по этому поводу. Я приветствую маму и выкатываюсь на работу.
По дороге я еле-еле выдавливаю из себя «доброе утро» Холли и Герцогу, неразлучной паре воронов. Герцог – самый старший и самый большой в стае, размером почти с маленького ребенка. Бывали случаи, когда он дрался с малышами из-за пакета чипсов. Но самая страшная – Холли. Они пара, и куда бы она ни шла, он прыгает за ней, словно самый большой ее поклонник. Нетрудно догадаться почему: это удивительное создание с великолепными лоснящимися перьями; она несомненная королева воронов – и знает об этом. Даже я чувствую на себе ее оценивающий взгляд, провожающий меня, пока я иду по двору. Я представляю себе, как она неодобрительно ворчит, осуждая мою сутулость или мятую рубашку. Часто я вижу, как она приглаживает Герцогу перья, словно жена, поправляющая мужу галстук перед работой, а он ерзает от нетерпения.
Под бдительным взглядом Холли я отрываю себя от заборного столба, о который опиралась, и тащусь дальше. Опаздывая уже больше чем на двадцать минут, я чувствую себя такой разбитой, что не могу даже собраться с силами, чтобы расстроиться от перспективы вечером снова идти в Белую башню.
Кевин получает от меня только стон, когда я прохожу через офис; он что-то кричит в ответ, но я закрываю уши. Мое тело реагирует на его голос так же, как на будильник в телефоне: я ощущаю его всеми синапсами, и каждый посылает импульс, побуждающий меня снова блевануть. Я падаю на свой стул и кладу голову на прохладную поверхность стола. Опущенные жалюзи билетной кассы почти не пропускают свет, но сегодня мне кажется, что все вокруг слишком яркое и агрессивное. Со стоном я закутываюсь плотнее в свой кардиган и на минуту закрываю глаза.
– Маргарет, ты что вообще творишь? Эта очередь скоро до Букингемского дворца растянется!
Голос Кевина и отвратительный стук его каблуков будят меня. Нетвердой рукой я берусь за мышку, и черный экран ярко вспыхивает в темноте кабинки: 14:35. Я умудрилась незамеченной проспать целых четыре часа! Почему я раньше так не делала? Протирая глаза, я быстро открываю жалюзи и срочно, пока он меня не застукал, ввожу пароль. Кевин появляется из-за угла, и я разворачиваюсь к нему на стуле.
– Э-э-э, ты что-то хотел?
Он подозрительно изучает кабинку и оглядывает меня с головы до ног. Я быстро вытираю ниточку слюны в уголке рта, и он прищуривается. Так и не обнаружив, к чему бы придраться, Кевин фыркает и удаляется.
К тому моменту, как бьет пять, я умудрилась найти целых три укромных местечка, где можно сачкануть и немного подремать. Первое, конечно, на рабочем столе, не заботясь о том, чтобы как-то специально прятаться, – есть свои преимущества в том, чтобы быть самым нелюбимым человеком в офисе: никто тебя особо не замечает. Второе – под полками в кладовке, куда Кевин изредка заглядывает, чтобы громко попердеть, но я готова заплатить эту цену, чтобы проспать похмелье. И третье: целых десять минут я дремала, восседая на унитазе со спущенными штанами, аккуратно пристроив лицо на держатель с рулоном туалетной бумаги. Не самое приятное времяпрепровождение, но, когда кажется, что в голове кто-то играет в пинбол, я готова продать почку за возможность десять минут покемарить.
Когда я наконец выхожу из офиса, нагруженная сумкой с деньгами, на улице по-прежнему невыносимо яркий день. Показав средний палец огненному шару, висящему в небе, я жмурюсь и только через несколько секунд могу снова открыть глаза. Не хотелось бы драматизировать, но возникает ощущение, что мир решил меня добить: жуткая, непрекращающаяся головная боль, тяжелая сумка, оттягивающая плечо, и еще волосы лезут в лицо и имеют наглость щекотать мне шею. Я нахожусь на грани того, чтобы устроить форменную истерику, завалившись на бетон.
Словно прочтя мои мысли, новый порыв ветра запихивает мне в рот очередную прядь рыжих волос. Стеная во весь голос, я бросаю сумку на землю, шлепаюсь на бордюр и тру глаза с таким остервенением, что мне кажется, я прямо вижу свою мигрень, мелькающую яркими вспышками на внутренней стороне век.
– Черт возьми, а я-то думал сегодня утром, что олицетворение похмелья – это Райли…
При звуке этого голоса я быстро вскакиваю на ноги. Пожалуй, слишком быстро – яркие всполохи перед глазами вернулись, я спотыкаюсь, и Фредди приходится ловить меня за руку.
– Понятия не имею, что было в этом розовом пойле, но оно точно было от дьявола.
Он все еще держит меня за руку, а я держусь за голову. Один из его длинных пальцев медленно двигается вверх-вниз. Боль понемногу отступает, и единственное, что меня сейчас интересует, – его теплые пальцы, поглаживающие мою руку, инстинктивное успокаивающее движение, от которого по моей коже сразу разливается приятное тепло.
– Это я виноват. Я должен был тебя сразу предупредить, что у нас в офицерской есть одно правило…
– Никому не рассказывать о вашем клубе? – перебиваю я. Шутка ужасная, и приступ боли, следующий за моим смехом, еще хуже. Фредди закатывает глаза и хмыкает. Его пальцы все еще держат меня, рассеянно поглаживая. Я думаю, он даже не отдает себе отчета в том, что делает.
– Да нет, можешь рассказывать сколько угодно, я уверен, тебе все равно никто не поверит. Единственное правило состоит в следующем: никогда не принимай напитков от Кантфорта. Он сам себя считает кем-то вроде сумасшедшего профессора и смешивает все эти зелья, которые наверняка можно использовать как взрывчатку.
– Как ты мог, у тебя была всего одна задача!
Он снова усмехается и убирает у меня из уголка рта прилипший волос, заправляя его мне за ухо. И это теперь самый аккуратный волос у меня на голове.
Холодок на моей руке, появившийся после того, как Фредди отпустил меня, и резко исчезнувший физический контакт настолько ощутимы, что я еле сдерживаюсь, чтобы не потянуться за ним. Открыв наконец глаза, я чувствую, что из моей многострадальной головы наконец вытащили боевой топор викинга, и только теперь замечаю, что сегодня на Фредди нет красного мундира с белым ремнем. Хотя вид у него все равно очень парадный: идеально выглаженная белая рубашка и серые классические брюки. Интересно, у него есть хоть одна пара джинсов или футболка? Сидел ли он когда-нибудь в пижаме на диване, поглощая остатки пиццы? Слегка взъерошенные каштановые кудри, все еще влажные после душа, – единственная его часть, которая не выглядит взятой прямиком со страниц какого-нибудь каталога. Рукава рубашки у него закатаны, и я отмечаю, как сквозь молочную кожу проступают вены, когда он встает, уперев кулаки в бока.
– Ты куда-то собираешься? – спрашиваю я, потому что выглядит он так, словно идет на бизнес-встречу или на свидание с какой-нибудь роскошной важной дамой, которая еженедельно закупается продуктами в «Харрэдсе» [24].
Вместо ответа Фредди наклоняется, чтобы поднять спортивную сумку, набитую деньгами, и закидывает ее на плечо с такой легкостью, что можно подумать, будто она пустая.
– Я стоял утром на посту в половине девятого, и, когда я обычно вижу, как ты торопишься на работу, я знаю, что время где-то около девяти. А сегодня у меня спина уже начала болеть, а тебя все не было. Так что, когда ты наконец появилась, я понял, что ты опаздываешь, и вспомнил, как ты говорила, что твой босс наказывает тебя, ну и подумал, что тебе может потребоваться помощь… с привидениями…
Он кивает на сумку у себя на плече и смущенно замолкает.
Я даже не знаю, с чего начать. С того факта, что он каждое утро ждет меня, стоя на посту? Или с того факта, что он запомнил наш разговор про подземелье? Или с того, что он пришел помочь мне, чтобы я не боялась? В отдалении я вижу, как Боб закрывает главные ворота, выпроваживая немногих задержавшихся и отлавливая тех, кто пытается уйти с пушистыми наушниками аудиогидов на ушах.