– Я не уверена, что ты понимаешь, во что ввязался. Ты, может, и бравый солдат, но я не буду держать тебя за руку, когда привидение попробует взять за другую. Говорят, там обитает маленькая девочка. Кто-то из пресс-службы слышал однажды, как она поет, – смеюсь я. Его глаза округляются совсем немного, но я замечаю. Честно говоря, мне хочется быть с ним серьезной. Хочется спросить у него про вчерашний вечер, о том, зачем он пригласил меня туда, а сам исчез, стоило мне почувствовать себя с ним комфортно.
Вот только… Думаю, я уже знаю ответ. Ради всего святого, он меня фотографировал для «Тиндера»! Человек, который хочет меня для себя, так не поступил бы. Фредди мне просто друг. И то не факт, если вдуматься, поскольку я все еще почти ничего о нем не знаю. И чем скорее я смирюсь с тем, что я его не интересую, тем лучше. Как может мужчина, который выглядит так, будто только что вышел со съемочной площадки голливудского фильма, проявить романтический интерес к такой, как я? Я своя в доску. Я всегда была своей в доску.
– Как интересно! Надеюсь, она любит «Металлику» или, может, «Айрон Мейден». Тогда я показал бы ей мою воображаемую гитару.
Теперь моя очередь глаза закатывать. Очевидно довольный своей шуткой, он шагает вперед с сумкой денег через плечо. Когда я отстаю, он кричит сквозь толпу:
– Ты идешь? Или мне придется самого себя за руку держать?
– Не буду я держать тебя за руку! – ору я в ответ и бегу его догонять, стараясь не обращать внимания на похмелье, которое не совсем еще улетучилось.
Когда я в конце концов догоняю Фредди, он на меня не смотрит, но вместо этого достает из кармана маленькую упаковку таблеток и дает мне. Это обезболивающие.
– Я подумал, тебе может пригодиться.
Поблагодарив его, я проглатываю две таблетки прямо так, без воды, настолько мне не терпится унять боль.
Нет худшего времени идти по Тауэру, чем сейчас. Потоки сотрудников спешат домой по подъемному мосту, на который мы как раз заходим, и любопытные глаза смотрят на Фредди. Ладная фигура и манеры диснеевского принца превращают его в магнит для томных взглядов и ревнивых поглядываний. А потом эти взгляды естественным образом переходят на меня, и с каждым взглядом я все больше понимаю, что по сравнению с ним выгляжу блекло: на лице у меня, без сомнения, читаются остатки вчерашней ночи, волосы выглядят как бездомная кошка, вцепившаяся мне в голову, и, как всегда, неуклюже громоздкое тело. Не толстое, не худое, просто масса длинных конечностей и рыхловатой плоти. Чтобы сохранить лицо, я машу каждому встречному и вежливо улыбаюсь, но с каждой группой, мимо которой мы проходим, я инстинктивно начинаю потихоньку отставать от Фредди, пока между нами не образуется комфортное расстояние.
Однако больше всего меня беспокоит мысль о камерах. Бифитеры, включая моего отца, любят шутить на своих экскурсиях, что им не приходится переживать, как бы их детки не ушли куда-нибудь тайком и не занялись там чем-то нехорошим.
– Мало того, что у них у всех отцы – отставные старшие сержанты, – всегда добавляет в конце тура мой отец с хитрой усмешкой, – у них еще есть тридцать два отставных старших сержанта – крестных в соседях, а мимо них ничего не проходит. Даже если они что-нибудь и пропустят, камеры охватывают буквально каждый дюйм от Белой башни до станции метро «Тауэр-Хилл», и детки непременно попадутся. Так что, даже когда нас тут нет, можно гарантировать, что их кто-нибудь да увидит – и расскажет тебе, где они, что на них надето, с кем они, когда пришли домой и что ели на завтрак.
Для моего отца, который в прошлом году видел меня больше, чем за первые двадцать лет моей жизни, я есть и всегда буду восьмилеткой. Я полагаю, тот факт, что я ни разу не сбегала ни на вечеринки, ни с мальчиками, значения не имеет, потому что теперь, если кто-нибудь вдруг застает меня в не сильно кошерной ситуации, – это что-то из ряда вон, и потом все это обсуждают. Каждый мой шаг задокументирован и отправлен отцу – и другим бифитерам, которые также оберегают меня – до такой степени, что по крайней мере пятеро из них спросили, когда я ушла от Брэна, не хочу ли я, чтобы они его «проучили». Неудивительно, что мне уже двадцать шесть, а у меня был всего один парень. На самом деле ближе всего к романтическим отношениям я оказалась в прошлом году, когда случайно дотронулась до руки симпатичного мальчика на кассе в супермаркете в тот момент, когда он передавал мне мой шопер.
Время от времени Фредди оглядывается и ищет меня глазами – и с каждым разом обнаруживает все дальше и дальше. Он ничего не говорит и не ждет, чтобы я его догнала, просто кивает прохожим и идет к Белой башне.
Когда мы доходим до деревянных ступеней, я вспоминаю, что ключ-то у меня, и бегом его обгоняю. Добежав до двери наверху, я еле дышу. И хотя я изо всех сил пытаюсь скрыть тот факт, что нахожусь на грани астматического приступа, поднявшись всего на несколько ступеней, я не в силах удержаться от одного свистящего вдоха. Фредди мягко забирает у меня ключ свободной рукой, отпирает и распахивает дверь, пропуская меня первой в оружейную палату.
Выставленные напоказ доспехи позвякивают, когда мы вместе идем мимо по деревянному полу.
– Сколько ты уже здесь работаешь? – Фредди нарушает тишину этого темного помещения; его лицо лишь частично освещает свет из далекого окна, мягко отражающийся от шлемов. Он выглядит так же, как в моем сне.
– Слишком долго. Предполагалось, что это будет временная штука после универа. Отец был здесь, а я всегда хотела стать одним из смотрителей. Они ходячие исторические книги, они знают все о каждой детали в этих стенах и каждый день имеют возможность в это погружаться. Но я застряла в билетной кассе и только смотрю на все это великолепие снаружи.
– А перевестись ты не можешь?
– Я пыталась. Я получила ученую степень, месяцами сидела не поднимая головы. Отец даже приводил меня сюда и проверял. Я думаю, он таким образом пытался наладить со мной отношения, ну, ты знаешь, после того как мама… Но они меня даже на интервью не пригласили. Так что я держу все это здесь… – признаюсь я, постукивая себя по голове. – Отец иногда заговаривает об этом, старается время от времени приводить меня сюда, чтобы попрактиковаться на всякий случай, но момент упущен.
– Почему они не хотят? Пригласить тебя на интервью, я имею в виду. – Фредди остановился и с большим интересом смотрит на меня.
– Говорят, новое руководство не сильно жалует бифитеров, ну и, следовательно, их детей. Отец говорит, это потому, что мы слишком много знаем и поэтому вечно отклоняемся от заранее одобренных историй, которые они хотят впарить публике. Я имела наглость интересоваться историей в историческом месте. Я даже провела несколько мучительных месяцев, пытаясь целовать Кевина в задницу и быть, насколько возможно, приличной сотрудницей билетной кассы, чтобы он не держал на меня зла и, может, даже предложил бы повысить меня, но не сложилось. Ничего не получилось, так что я перестала пытаться, и сейчас шансов уже нет. Официальная причина у них такова: цилиндр, мол, не удержится у меня на волосах. Очень строгий дресс-код, очевидно.
– Ну давай тогда… побалуй меня. Это что? – Фредди указывает на подсвеченные монументальные доспехи за стеклянной витриной. Особенно в них выделяется гульфик. Длинный металлический стержень «стоит», он, честно, шириной с кулак и прямо орет: «я кое-что компенсирую». Доспехи были бы примерно ростом с Фредди, если их поставить на землю, но, поднятые на постамент, они нависают над нами обоими. Нагрудник, почти такой же ширины, как и высоты, слегка выгнут в расчете на округлое телосложение, а к рукам пристегнуты металлические перчатки, каждая размером с маленькую планету. Я думаю о том, что очень рада присутствию Фредди, иначе мое воображение нарисовало бы мне, как чудовищные доспехи вдруг оживают и безжалостный гигант начинает гоняться за мной по комнате.
– Это доспехи человека, который стремился компенсировать свой хилый сморчок таким огромным гульфиком, что им глаз можно выколоть.
– Это такие истории ты готовила для интервью? Если так, то я, кажется, понимаю, почему они не хотят, чтобы ты преподавала детям историю… – сообщает он, и в стекле витрины отражается его лицо с намеком на улыбку.
– Ладно, ладно. Это доспехи Генриха VIII, 1540 года. Стоили в то время баснословных денег, потому что он был такой бычара.
Я показываю на соседнюю витрину, где выставлена пара дополнительных перчаток и разные металлические части.
– Это реальные части, которые называются гарнитуром, их пристегивали к доспехам ради дополнительной защиты. Например, этот кусочек совмещает в себе сразу четыре функции. Потрясающая инженерия. Но гульфик, конечно, – чистое хвастовство. Не знаю, почему он хотел сделать… это, – я указываю в сторону части доспеха размером с печеную картофелину, – такой заметной мишенью для врага. От него ведь глаз не отвести, правда же?
Фредди хмыкает и согласно кивает.
– Впечатляет, конечно.
– Знаешь, когда викторианцы впервые выставили доспех напоказ, они разрешали женщинам, которые не могут родить, приходить и натирать гульфик; считалось, что это помогает. Хотя я бы на их месте все-таки не стала. У него был такой буйный сифилис, что я бы боялась подхватить его, просто дотронувшись до этой штуки.
Фредди корчит смешную рожицу, изображая отвращение.
– Да и сам он вряд ли был образцом фертильности, так ведь? А как насчет этого?
Фредди улыбается, глядя на маленькие доспехи. Они едва достигают трех футов в высоту, однако шлем, имеющий форму драконьей головы, украшен роскошным тиснением в виде чешуек, доходящих до самой макушки, а на плечах – соответствующие наплечники. На шлеме сидит приваренный металлический дракон, чья пасть раскрыта в душераздирающем крике – хотя издалека это выглядит скорее как острый ирокез.
– По поводу истории этих доспехов мнения расходятся. Некоторые утверждают, что это доспехи разных принцев, но существует версия, что они были сделаны для шута-карлика, Джеффри Хадсона, который принадлежал королеве Генриетте Марии Французской