Отец в самом деле сделал мне чай [27] и оставил его на столе. У него получилась какая-то сборная солянка: на тарелке лежат сосиски, куриные шашлычки, кусок хлеба, пара брокколи, и все это залито густым соусом. Уверена, что отец просто скупил весь отдел распродаж в супермаркете; все, на чем был желтый ценник со скидкой, оказалось у меня на тарелке, залитое кетчупом.
Главным поваром в доме всегда была мама. Отец пропадал на службе, а у нее в гарнизоне не было особых дел, кроме как месяц за месяцем воплощать в жизнь рецепты из дюжины кулинарных книг любимого Гордона Рамзи. Куда бы мы ни переезжали, ее лазанья мгновенно становилась сенсацией. Офицерские жены вечно клянчили у нее рецепт, но она робко улыбалась и клялась, что это семейная тайна. Она так никому и не сказала, что придумала его сама.
– Не стоило тебе беспокоиться, – говорю я отцу, когда он жестом приглашает меня сесть на диван напротив своего кресла. И добавляю с улыбкой: – Выглядит потрясающе!
Это неправда, но он старается, и его ответная улыбка определенно того стоит.
Мы едим в относительном молчании. Фырканье почти пустой бутылки из-под кетчупа и стук ножей и вилок – единственные звуки, заглушающие очередную серию «Так держать» [28], которая идет с убавленным звуком по телевизору в углу. Отец тихонько посмеивается над очередным промахом Кеннета Уильямса, и я слышу, как он хихикает – именно хихикает – над комедийными недомолвками.
– Снова появились лисицы, – говорит он с набитым сосиской ртом. – Опять нагадили у Ричи в розовых кустах.
– Это вроде считается хорошим удобрением, разве нет? – спрашиваю я, недоумевая, почему он выбрал эту тему.
– Ай, это да. Но он все время туда наступает, когда ухаживает за цветами. Вчера притащил все это в дом, так Трикси чуть с ума не сошла.
Деревенские сплетни невероятно увлекательны, как всегда.
– Эти рыжие засранцы и за воронами охотятся. Смотрительнице недавно пришлось отбиваться от одной из них палкой, когда она попыталась сцапать маленькую Люси.
Окей, беру свои слова обратно: я бы заплатила, чтобы посмотреть на это.
– Какой ужас. Они в порядке? – спрашиваю я, и он кивает.
– Если увидишь хоть одну лисицу, Ричи говорит, можешь взять его шланг у сарая, чтобы ее спугнуть.
– Спасибо, непременно. – Честно говоря, вряд ли.
– Кхм… Саймон, ну, ты знаешь Саймона из диспетчерской…
Ну вот, приехали. Он всегда так начинает свои нелепые лекции, даже когда как бы и не сердится, но чувствует, что как отец обязан отреагировать на то, что ему снова кто-то нашептал.
– Он сказал, что видел тебя на камерах сегодня около пяти утра. – Достопочтенный Саймон не упустит случая, разумеется. – Я не против, чтобы ты возвращалась домой поздно, боже мой, ты взрослый человек, я это знаю. Я и не то еще делал в твоем возрасте. Просто – где ты была? Боб мне не говорит.
Господи, благослови Боба с его мантрой «я ничего не видел». Он, похоже, единственный верный мне человек на свете.
– Я ходила в библиотеку, а потом встретила друзей, и мы зашли выпить по стаканчику на обратной дороге, но одним стаканчиком не ограничились. По причине похмелья я снова сегодня опоздала, так что меня опять отправили с выручкой в сейф.
Ну, в принципе, так оно и было. Он кивает, не до конца убежденный, и делает глоток из чашки. Теперь нам обоим неловко, и я не могу сказать, что он сует свой нос в мои дела, просто отцовскую заботу трудно отключить, даже если ты сам был уже женат в возрасте своего ребенка.
– Они все болтают, ты это знаешь. Просто будь осторожна. Тебе не нужна репутация Лиззи Макинтош.
Лиззи Макинтош была дочерью сержанта на военной базе в Германии, где мы жили, когда мне было примерно лет одиннадцать. Она была красавицей, ей завидовала вся женская часть гарнизона. Офицерские жены вечно следили за ее дверью, пока ее отца не было дома, и, когда к ней стали приходить и уходить солдаты, и так весь день, причем уходили они всегда с благодарностями, поползли слухи, что они все ходили к ней изменять своим женам. Жены превратили ее жизнь в ад, нас, детей, к ней не подпускали. И только через несколько лет, когда их куда-то перевели, мы все узнали, что она изучала спортивную физиотерапию в колледже и помогала военным восстанавливаться после ранений, полученных во время тренировок и военных учений.
Отец всегда приводит Лиззи как пример. Она делала доброе дело, но в армейском сообществе сплетни распространяются как пожар. Они способны превратить котенка в свирепого льва, если станет скучно. Отец знает, что я никогда ничего плохого не сделаю, но в этом месте репутация – все, и моя репутация – прямое отражение его. Я уверяю его, что буду осторожна, что не дам никому повода для пересудов, и он спокойно возвращается к своему фильму.
Когда я поднимаюсь к себе в комнату и выхожу на балкон, Кромвель и Люси меня уже ждут. Я держу Кромвеля на коленях, не подпуская его к пернатой сопернице, и в кои-то веки он не сопротивляется. Ему нравится ласка, так же как и мне. Я достаю половину сосиски, завернутую в бумажное полотенце, разворачиваю и кидаю Люси. Она ловит ее на лету и несколько раз кромсает клювом, прежде чем проглотить. Кромвель мяучит от зависти, и я достаю из кармана несколько оставшихся там кошачьих печенек.
Накормив, я обращаюсь к ним обоим:
– Мне казалось, это место давно уже перестало быть тюрьмой? – Моя аудитория молчит. – Мало мне собственных мыслей, анализирующих каждый мой долбаный шаг, напоминающих обо всех тупых вещах, что я сделала и сказала в неподходящие моменты. Но нет, я не могу прожить и дня без того, чтобы весь мир не высказался по этому поводу. Отец вдруг включает заботу, но волновало ли его когда-нибудь, чем мы с мамой занимались в те полгода, когда его не было с нами? Не-а, не волновало. И что такого ужасного в том, чтобы я была счастлива? Неужели все хотят, чтобы я сидела тут, как какая-нибудь матрона, шила у камина и любезно улыбалась?
Я зарываюсь лицом в пушистое плечо Кромвеля. Мне хочется кричать. Так странно чувствовать себя сердитой. Я знаю, кто я такая, знаю, где живу. Я знаю, что на бумаге моя жизнь идеальна. Но я ощущаю себя сидящей в клетке.
– И почему этот человек все время исчезает, как чертов Гарри Гудини, – каждый раз, как только все начинает налаживаться? Стоит мне подумать, что я нашла кого-то, с кем могу быть собой, могу плакать, могу говорить больше одного предложения за раз, как он тут же исчезает в тумане. Единственный человек, который стимулирует мой мозг, с которым каждая клеточка моего тела вдруг пробуждается и получает новый импульс, может вот так вот бросить меня. Ни извинений, ни до свидания, ни, блин, объяснений.
Меня несет. Ни Люси, ни Кромвель не осмеливаются издать ни звука. Я думаю, даже человек не нашел бы слов, глядя на меня сейчас, что уж говорить о зверях.
– Неужели настоящая я такая невыносимая? Зачем он так старается меня увидеть? Чтобы потом слинять при первом удобном случае?
Люси тихо каркает. Я замечаю, что у меня все руки в мурашках. Это выводит меня из транса, и я понимаю, почему так расстроена. Он мне нравится. Мне нравится Фредди.
– Нет, он мне не нравится, – сообщаю я птице, а на самом деле, конечно, прежде всего себе. – Я едва его знаю. Я его встречала всего сколько… раза четыре, пять? Не может нравиться совершенно чужой человек!
Ночь теплая, ветра нет, но меня вдруг пробирает озноб.
– И кроме того, он служит в армии. Я всегда говорила себе, что не пойду по маминым стопам. Я не смогу жить, не зная, где может оказаться мой муж на следующей неделе. Встречая бесчисленные рождественские праздники и дни рождения в одиночестве. Каждую неделю, когда отец звонил нам из очередной секретной части, я слышала, как мама плачет по ночам. Представьте себе только, каково это – общаться по телефону с любовью всей твоей жизни по десять минут раз в две недели и каждый раз понимать, что, может, ты вообще в последний раз его слышишь. В половине случаев она отменяла все свои планы в ожидании звонка, которого так и не происходило. Она всегда ждала. Ждала звонка, ждала его. Так и не успела просто пожить.
На этом месте я не могу сдержать слез, и одна, особенно тяжелая, катится по моей щеке.
– Даже если каким-то чудом я ему все-таки нравлюсь, я просто не могу.
Кромвель шевелится и прижимается к моей груди. Он лижет меня своим шершавым язычком, собирая слезы, прежде чем они упадут мне на блузку или ему на шерсть. Эти несколько недель Фредди давал мне надежду, то, ради чего стоило просыпаться по утрам. Каждый день я рисковала засветиться на камерах, чтобы его увидеть. Этот гвардеец, его суровая поза и сдержанные манеры были глотком свежего воздуха, отвлекали меня от ежедневной рутины на работе, одних и тех же разговоров с одними и теми же людьми. И кому бы он не понравился в тот момент, когда поставил Брэна на место? Он единственный, кто на самом деле видел меня, после мамы.
– Ох… – Я озвучиваю свое расстройство, но его заглушает вой сирен, доносящихся с Тауэрского моста. – Мама бы поняла. Она бы знала, что делать.
Люси подходит поближе и нежно меня клюет. Я глажу ее по клюву, и она издает довольный писк. Краем глаза я слежу за Кромвелем, который сам не знает, стоит ли воспользоваться моментом и напасть. Очевидно, приняв наилучшее решение, он расслабляется у меня на коленях и выпускает в меня когти. С каждым движением он продвигает телефон по моей ноге выше и выше, и я достаю его из кармана. Может, отправить маме сообщение? Может быть, посылая свои горести в пустоту, я смогу найти какие-то ответы, даже если она не может дать мне их прямо.
Список уведомлений отвлекает меня. Все они сопровождаются маленькой тиндеровской иконкой с пламенем: несколько сообщений, несколько новых совпадений. Я открываю приложение, немного ободренная оказанным мне вниманием.
Ангус ответил на мою гифку, которая отвечала на его гифку, еще одной гифкой. Это Джим Кэрри, маниакально машущий кому-то, и я посылаю ему такую же с Форрестом Гампом. Интересно, кто первый сдастся и в конце концов напишет словами.