– Ты в порядке? – выдыхает он так близко от моего уха, что я чувствую его губы на мочке. Наслаждение наполняет каждую клеточку моего тела и захватывает все мои слова и мысли в заложники, и все, что я могу, – кивнуть ему в плечо.
Такое ощущение, что время остановилось, мы застыли, обнявшись, как тела в Помпеях, укрытые пеплом, навечно прижавшиеся друг к другу в прекрасном объятии. Поэтому, когда Фредди наконец разжимает руки, реальность обрушивается на меня, словно тонна кирпичей. Впервые я замечаю холодный сквозняк в старинной каменной комнате, и пустота ее отражает то, что я чувствую, когда меня отпустили.
Ни один из нас не произносит ни слова, но он достает фонарь, который разбил на моих глазах прошлой ночью, и чиркает спичкой, чтобы зажечь его. Моментальная вспышка освещает Фредди, и я впервые за весь вечер ясно его вижу; он зажигает свечу внутри фонаря, и ее мягкое свечение отражается в глазах Фредди маленькими огонечками.
– Надеюсь, они не будут против, что я его позаимствовал.
Он показывает на фонарь. Стеклянные окошки украшает золоченая решетка, а на основании выгравирован Тауэр. Только теперь одно из окошек отсутствует, и небольшой отрезок тяжелого основания погнулся, частично закрыв изображение. Я нервно смотрю на фонарь, гадая, насколько сильные у Фредди из-за него неприятности, и представляю себе, как сегодняшний сторож, увидев, что фонаря нет, закрывает Тауэр, чтобы его найти.
– Не волнуйся, я сказал им, что возьму его и э-э-э… постараюсь подлатать. Я бы не хотел включать здесь основной свет, чтобы не привлекать излишнее внимание, – говорит Фредди, словно читая мои мысли.
Я еще ни слова ему не сказала. Мое тело все еще дрожит от его прикосновений. Фредди закрывает маленькую дверцу, и теперь фонарь испускает мерцающий свет, который смягчает черты его лица. Оно неземное, он мог бы стать музой для прерафаэлитов со своими буйными кудрями и идеально вылепленным профилем. На фоне каменной кладки Тауэра его образ выглядит так, словно я прошла сквозь картину и встретилась с одним из рыцарей Лейтона [35].
– Хочу показать тебе кое-что, что я тут недавно нашел, – продолжает он, неся фонарь к двери. – Хочешь посмотреть?
Я не двигаюсь, и он останавливается в проеме двери.
– Я кое-как справлялась, – говорю я дрожащим голосом, не в силах больше сдерживать чувства. – Прошлым вечером. Почему? Зачем ты… сделал это?
– Я слышал, как ты закричала, Мэгги. – Он снова подходит и встает передо мной, и фонарь наполняет светом его блестящие глаза. – Я волновался за тебя.
– Волновался? Не говори так, будто это очевидно! – Я не могу больше сдерживаться, его слова вновь выталкивают мою злость обратно на поверхность. – Твое лицо! В нем не было волнения. Ты велел мне идти домой, как будто я ребенок. Ты заставил меня почувствовать себя так, как я чувствую себя со всеми остальными, – проблемой, от которой хочется поскорее избавиться. Я думала, ты не такой.
– Я никогда… это не было… Я совершенно не это имел в виду. – Он протягивает руку к моему лицу, но я не даю ему прикоснуться ко мне.
– Ты разрушил единственную хорошую вещь, которая случилась со мной за много недель. Он первый парень, который был добр ко мне, которому я на самом деле нравилась! И для чего? Просто чтобы напомнить мне, что я, видимо, не способна контролировать свою собственную жизнь!
– Я клянусь тебе, Мэгги, что это никогда, никогда не входило в мои намерения. Я действовал импульсивно. Я думал, ты в опасности; я думал, что поступаю правильно. Очевидно, я ошибся. Я совершил ужасную ошибку, и мне очень жаль.
Опустившись на пол, я сажусь, уперев подбородок в колени, глядя на деревянные доски пола у него под ногами, которые скрипят, когда он переминается с ноги на ногу.
– Ты мне ни разу не позвонил, – шепчу я, и реальный источник моей злости наконец прорывается наружу, хотя мой голос звучит каким-то чужим.
– Я знаю, прости меня, – вздыхает он, опускаясь рядом со мной. – Я хотел.
– Но не позвонил.
– Нет, – говорит он и снова вздыхает. – Моя семья… там все сложно. Я не умею сближаться с людьми. Ты очень много для меня значишь, Мэгги. Ты хороший друг.
Друг. Я инстинктивно выпрямляюсь; несмотря на то что я остаюсь на месте, чувство такое, словно невидимая сила утащила меня на другую сторону комнаты, в темноту. То объятие… Я думала, что то, как Фредди гладил меня и прижимал к себе, значило для него больше, чем на самом деле. Опять.
– Мэгги, я мог бы часами разговаривать с тобой. На самом деле я больше всего хочу проводить все свое свободное время с тобой, и мне больно, что я заставил тебя почувствовать себя приниженной. Ты удивительная, замечательная женщина. Я никогда не встречал таких, как ты. Ты так не похожа на всех, кого я когда-либо знал… Но, может, в этом и проблема. – Он не смотрит на меня, погруженный в свои смысли, словно борется с собой.
Я с трудом проглатываю его слова. Почему все, что касается Фредди, должно быть так сложно! Любой, кто услышал бы первые две трети его речи, с уверенностью сказал бы, что это нежное признание в любви, вот только Фредди каждый свой монолог заканчивает так, что я начинаю сомневаться, нравлюсь я ему вообще или нет. Какая, к черту, «проблема»? Почему всегда есть проблема? Возможно, мне не стоило слушать смотрительницу воронов; возможно, я не зря в нем сомневалась, отталкивала его. Но я не только пальчик окунула в ошибки матери… Я нырнула туда и сейчас захлебываюсь. Я тону в своих чувствах к нему.
– Господи, как я скучал по тебе, Мэгги Мур. Увидев тебя прошлым вечером… – продолжает он, и я вздрагиваю, когда он наконец переводит взгляд на меня. – Как только я увидел тебя в арке Ворот предателей, я сказал себе, что буду рядом с тобой. Я хочу быть рядом с тобой. Наверное, я немного увлекся этой клятвой и только все испортил. Но отныне эта дружба больше не на полставки. Я обещаю тебе, что больше никогда не убегу.
Я не могу говорить и только киваю в ответ. Он наконец признался мне в своих чувствах, в своих дружеских чувствах. Я в замешательстве. Я в замешательстве от того, как я могла все так неправильно понять, как могла так жаждать его любви, от того, как мое тело бросает в дрожь от его близости.
Я судорожно пытаюсь взять себя в руки – Фредди не должен увидеть мое разочарование. Он не виноват в том, что я так слепо в него влюбилась; мое сердце без остановки летит куда-то в пропасть с того момента, как он обнял меня сегодня ночью. Я не могу требовать от него того же – это все равно что требовать от паутины поймать шар для боулинга, который несется в черную дыру. Безответная любовь – это плохо, но я знаю из ромкомов, что всегда станет еще хуже, если объект этой любви случайно поймет, что ты безнадежно в него влюблена.
– Что ты хотел мне показать? – преодолевая тяжесть своего тела, стремящегося провалиться сквозь пол и исчезнуть, я все-таки поднимаюсь на ноги и протягиваю Фредди руку. Он встает сам, но все равно берет мою протянутую руку в свою. Коротко ее сжав, он отпускает меня, снова берет фонарь, и мы идем наверх по винтовой лестнице. Фредди ведет меня через темную комнату. Мне становится не по себе, когда я вижу мрачную кирпичную кладку, освещенную тусклым светом фонаря.
Башня Бичем знаменита своей резьбой на стенах. Тут побывало множество заключенных, некоторые узники сидели здесь в течение многих лет, и до тех пор, пока будет стоять башня, вырезанные в камне надписи будут хранить память о них. Не только имена, но и подробные иллюстрации фамильных гербов, и религиозные символы украшают камень, так красиво уложенный и так причудливо изрезанный, что кажется, будто башню так и планировали украсить изначально.
Некоторые надписи кажутся вневременными, они могли бы появиться на современной школьной парте или на страницах дневника девочки-подростка. Маленькое сердце с вписанной в него буквой «Е», например. Конечно, «Е» означает королеву Елизавету, это вырезал ее итальянский учитель после того, как старшая сестра королевы пытала беднягу, но интересно отметить, что человеческое желание увековечить свою любовь, неважно, романтическую или патриотическую, прослеживается в этих надписях на протяжении многих столетий. Викторианцы ценили эти изрезанные свидетельства человечности так сильно, что, даже демонтировав несколько башен, сохранили камни с вырезанными надписями и рисунками и собрали их тут вместе. Мне нравится думать, что истории этих людей продолжают жить в этих стенах, – пусть я и опасаюсь, что один из множества Джонов, Уильямов или Эдвардов может все еще таиться там, за занавесом, готовый мстить всем, кто снова окажется в этих стенах.
Фредди останавливается у одного из имен. Моего собственного. «Маргарет» нацарапано на стене по диагонали дрожащими буквами. Фредди поворачивается ко мне с довольной улыбкой и поднимает тяжелый фонарь, чтобы осветить надпись. Улыбаясь ему, я дотрагиваюсь до букв кончиками пальцев; камень на ощупь кажется ледяным.
– Маргарет Поул, – бормочу я, не отнимая руки от стены.
– Да, я увидел это и решил, что должен привести тебя сюда. Ты делишь имя с весьма выдающейся, судя по всему, женщиной. – Мое сердце замирает при мысли о том, что он был здесь один и вспомнил обо мне, увидев резьбу на стене.
– Она удивительная, правда? Интересно, насколько больше людей помнило бы ее, будь она какой-нибудь молодой и красивой королевой. Но про нее всегда забывают, когда говорят о тирании Генриха VIII, – жалуюсь я.
Как и многие женщины в истории, Маргарет попала в Тауэр за грехи своего сына, а не за свои собственные. Она была слишком прямолинейна, что не нравилось королю, так что он посадил в тюрьму престарелую графиню, в то время его истинный враг сбежал в Италию. Когда стало понятно, что арест матери не заставит ее трусливого сына вернуться и ответить за свою измену, Генрих приказал казнить графиню.
Она была матерью. Она родила этого гигантского трусливого цыпленка за много столетий до того, как появилась эпидуральная анестезия, и она не собиралась умирать без борьбы. В одном только левом мизинце на ее ноге было заключено больше храбрости, чем во всех ее желторотых сыновья вместе взятых. Не подчинившись судьбе, она отказалась положить голову на плаху. Напротив, она осталась стоять, объявив, что плаха – для предателей, а она им не является.