Отшагав двадцать минут туда-сюда вокруг Тауэра, я наконец обнаруживаю доставщика пиццы сидящим на бетонной плите у маленькой церквушки Всех Святых у Белой башни. Колокола этой церкви звонят всегда на три минуты раньше, чем все остальные в городе. Курьер курит сигарету, его велосипед прислонен к стене ресторана.
– Привет! Это для Фредди?
– А? – говорит он. У него изможденное лицо, и сам он тощий, как его велик. На щеках раздражение от бритья, и он почесывает их с отсутствующим видом.
– Пицца?
– Какой-то парнишка решил, что будет смешно заказать пиццу в «Старбакс», и оставил указание отнести ее туда. – Он показывает на Тауэр у меня за спиной.
– Это была я. Я здесь живу, – говорю я робко.
Он фыркает:
– Ага, конечно. Никто там не живет.
– Э-э-э… а вот я живу. И еще довольно много людей.
Он хмыкает как-то чересчур громко, а когда понимает, что я не шучу, начинает что-то неразборчиво бормотать. Худой курьер тушит сигарету о бетонную плиту и идет к своему велосипеду.
– Вот, держите. – Он сует мне коробку с пиццей. Я быстро забираю ее и нехотя благодарю его.
Боб саркастически ухмыляется, когда я прошу его пустить меня обратно. Он смотрит на часы.
– Двадцать минут… новый рекорд. Возможно, она еще даже немного теплая.
Я хлопаю рукой по дну коробки, ладонь тут же пачкается в жире.
– Не-а, холодная, как лед. Они, может, вообще не стали ее разогревать.
Мы оба смеемся, и я машу ему на прощание.
Фредди шагает по Водному переулку, когда я прохожу Колокольную башню. Его тяжелые ботинки топочут по мостовой с такой силой, что вот-вот раскрошат составляющие ее булыжники, и, когда я приближаюсь, я замечаю, что его лицо нахмурено. Он меня замечает, только когда доходит до Ворот предателей, и резко останавливается. Его плечи опускаются, и он выдыхает, хотя озабоченное выражение лица остается.
Я неловко ему машу, с триумфом поднимая пиццу над головой. Он пробегает оставшееся между нами расстояние, его ботинки теперь не стучат, и почти моментально оказывается рядом.
Забирая у меня пиццу, он снова напрягается.
– Ты в порядке?
– Боялся, что я сбегу с твоей пиццей?
– Типа того, – говорит он спокойно.
– Ну… К твоему счастью, она безнадежно остыла, так что я даже не соблазнилась.
Мы возвращаемся в Белую башню и садимся на параллельно стоящие пушки. Коробка с пиццей лежит, открытая, между нами, и Фредди уговаривает меня взять первый кусок. Срывая сыр со всех кусков, я стараюсь попасть концом пиццы в рот, но тесто промокло от жира и теперь неуклюже болтается, пока мне наконец не удается поймать его зубами. Фредди улыбается, качает (уже так знакомо!) головой и берет себе кусок.
Он неловко вертит его в руках, передвигая пальцы к корочке, и легкая гримаса сменяет улыбку. Он смотрит на свои руки и затем вытирает их о штаны, словно пытаясь стереть невидимую грязь.
– Только не говори, что ты привык есть пиццу ножом и вилкой?
Он бросает на меня виноватый взгляд.
– Есть некоторые детские привычки, от которых мне так и не удалось избавиться.
– Жди здесь… – говорю я, решив на этот раз не дразнить его.
Я пробегаю несколько мрачных коридоров, пока не нахожу комнату отдыха персонала. Схватив пару тарелок и один набор приборов, я спешу обратно к выставке пушек, хотя, на мой взгляд, это все равно кощунство – есть пиццу ножом и вилкой. Тяжело дыша после небольшой пробежки, я передаю все Фредди, и у него чуть розовеет лицо.
Он издает нервный смешок.
– Ты не должна была этого делать! Я бы с собой справился. Я отлично могу есть в поле, на учениях, после того как ползал в грязи и не имел доступа к проточной воде в течение недели. Но привычки берут надо мной верх, стоит мне вернуться в реальный мир. Так что спасибо тебе.
– Все нормально. Это просто еще одна привычка, которая делает тебя интересным, даже если это самая странная привычка, какую я встречала. – Он сидит на дуле пушки, согнувшись над маленькой тарелкой с пиццей. Нож и вилка кажутся игрушечными в его руках с неловко поднятыми локтями. Мы оба отмечаем это и смеемся над собой. Уверена, я выгляжу не менее странно. Текущий с пиццы жир точно меня не украшает, он стекает по моим рукам, а я все время пытаюсь не соскользнуть с моей пушки. Все, кажется, идет как надо, и тем не менее я не могу отделаться от желания схватить Фредди за воротник и наконец сделать этот шаг в пропасть, на который никто из нас так и не может решиться.
– Расскажи мне про нее еще, – говорит Фредди после комфортного молчания. – Про твою маму, я имею в виду. Если хочешь.
Я проглатываю последний кусок и улыбаюсь.
– Хм… С чего бы начать? Ну что ж, она заставляла нас слушать почти исключительно старый хаус девяностых в машине. Ну, знаешь, то, что обычно играют только в клубах на Ибице. Каждая поездка на машине превращалась в рейв, у нее даже были неоновые палочки в бардачке. До сих пор не знаю, почему это так ей нравилось, – она никогда не ходила по клубам, да и вообще не особо жаловала вечеринки. Она просто говорила, что музыка делает ее счастливой. Она так расстроилась, когда я выросла с любовью к меланхоличным балладам, и еще больше, когда я переключила свое внимание на агрессивный рок… Но как-то она всегда умудрялась заглушить мою музыку своими компакт-дисками, и в итоге мы вместе танцевали в кухне.
Я и сейчас вижу ее, кружащуюся по кухонной плитке, поющую неправильные слова в песне, которую она слышала тысячу раз. Ее волосы кружились вместе с ней, мягкие кудри, которые она всю жизнь пыталась обуздать, свободно разлетались во все стороны. Ее маленькие руки хватали мои, и она кружила меня вместе с собой, и рассеивалась моя подростковая тоска, моя застенчивость, пока я тоже не становилась свободной, как птица.
Я почти забыла, что здесь не одна, но Фредди напоминает мне о своем присутствии – наклоняется вперед и нежно проводит большим пальцем в уголке моего рта. Я вспыхиваю, когда он облизывает палец.
– Прости, томатный соус. Все время меня отвлекал, – смущенно бормочет он, тоже вспыхнув, словно не понимал, что делает, до тех пор, пока не сделал это. – Я бы хотел с ней познакомиться.
– Я бы тоже этого хотела. – И это правда. Я бы хотела, чтобы она знала его, а не Брэна, чтобы видела, как я загораюсь рядом с ним, как мне достаточно даже увидеть его краем глаза, чтобы мое тело ожило и в животе словно закружилось облако лепестков.
– Моя мама однажды научила нас с Берти танцевать бальные танцы. Вместе, конечно, так что она по очереди говорила нам, кто будет танцевать за девушку. Она могла быть очень строгой, но она тоже любила танцевать, как твоя мама. Иногда я заставал ее, одну, танцующей тихонько в гостиной. Я уверен, что она учила нас, чтобы мы могли, когда достаточно вырастем, танцевать с ней.
– И ты танцуешь?
– У Берти получалось намного лучше, чем у меня… В какой-то момент отец заставил меня бросить танцы. Вместо этого он стал брать меня в длинные походы и на пробежки, чтобы подготовить к армии. Я танцевал с мамой как-то, когда отца не было, но с братом танцевать ей нравится больше. Альберт всегда был гораздо ближе с нашими родителями, чем я.
– Можешь меня научить? – спрашиваю я импульсивно. По тому, с какой тоской он говорит о танцах, становится понятно, что он по ним скучает. С блеском в глазах он соглашается и встает, чтобы подать мне руку. Он выводит меня на открытое место в центре выставки, а нашими зрителями становятся старинное оружие, доспехи и деревянные кони.
– Подожди, ты можешь прямо так, без музыки? – запинаюсь я, нервничая оттого, что окажусь опять к нему так близко.
Он просто кивает и притягивает меня к себе. Умелой рукой он обвивает мою талию, а другой ведет по моей руке, пока его ладонь не находит мою. Несмотря на все его прошлые уверения, я только и думаю про свои потные ладони. Он ловит мой взгляд и, словно прочитав мои мысли, только крепче сжимает мою ладонь. Нежно, его рука вокруг моей талии, Фредди ведет меня вперед, пока я не оказываюсь напротив него.
Друзья. Друзья, Мэгги, приходится мне напоминать себе, пока мое сердце по-ослиному брыкается в груди.
Фредди что-то напевает и раскачивает нас под свою импровизированную музыку. Наши лица так близко, что вибрация воздуха от его напева проходит сквозь меня, словно электрический ток. Я подчиняюсь ему, а он раскачивает нас обоих, свободно, словно мы одно целое. Мы не делаем ни шага, только склоняемся друг к другу. Я вздыхаю в его объятиях.
Так продолжается какое-то время, пока его песня не затихает. Не теряя времени, его медленный мотив меняется на более жизнерадостную джигу. С широкой улыбкой он отстраняется от меня, держа теперь только за одну руку, и переходит к более расслабленному стилю.
– Должен признаться, что, боюсь, совсем не знаю хаус-музыки, – говорит он, прерывая свой неровный бит, крутанув меня и ловко поймав за руку, когда я едва в него не врезалась.
Его смех становится нашей музыкой, мы танцуем, как пьяные тетушка с дядюшкой в конце свадьбы.
Посередине нашего импровизированного танца внезапный скрип двери Белой башни заставляет нас замолчать. Мы резко останавливаемся. Фредди смотрит на меня, а я – на него, но выражение его лица больше не веселое. Я чувствую, как кровь отливает от моего лица, и у меня снова начинает сосать под ложечкой.
Я беззвучно шепчу: «Привидение?» – скорее надеясь, что это действительно чей-то потревоженный дух, а не реальный живой человек.
Фредди медленно качает головой и подносит палец к губам, призывая меня замолчать. Мое дыхание сбилось после наших упражнений, но я стараюсь его контролировать, чтобы вовсе не перестать дышать. Фредди, конечно, не показывает и намека на усталость; он спокоен и собран.
Снова взяв меня за руку, он пригибается и осторожно ведет меня через комнату. Старые деревянные полы стонут под моими тяжелыми шагами, а также под ногами незваного гостя, неэлегантно крадущегося в темноте. Мы с Фредди приседаем за лошадьми и смотрим из-под деревянного живота на башмаки бифитера, обыскивающего комнату с фонарем, свет которого мечется по оружейной палате. Я практически вижу, как у Фредди в голове крутятся шестеренки, когда он сканирует помещение и планирует наш побег.