Но теперь я вернулась к обычной ежедневной рутине и сегодня утром пришла первая. На самом деле я пришла так рано, что даже крысы не успели попрятаться. Они снуют по полу, и я содрогаюсь, представив, где еще они могли шастать всю ночь. Вот вам и удовольствие от работы (и проживания!) над более чем столетней системой подземной канализации…
– Ну все, вы, гады паршивые, а ну, пошли вон! – кричу я грязным меховым шарикам, которые провели уже столько времени в Лондоне, что забыли, что им вообще-то следует бояться людей, и сейчас сидят и таращатся на меня через комнату. Я хватаю щетку в кладовке и пробую их выгнать. Сначала я пытаюсь, держа щетку наперевес, как копье, направить их к двери, однако примерно через пять минут и ноль внимания со стороны грызунов мне срочно приходится менять тактику: я начинаю просто стучать щетиной по полу, и тогда они изволят двигаться. Через двадцать минут они наконец-то исчезают из виду, прихватив с собой и весь мой запас энергии на день, и становятся чужой проблемой. Прежде чем сесть, я беру два рулона пищевой пленки из кухни и душу свое кресло тянущимся пластиком. Затянув и часть стола уже до кучи, я наконец плюхаюсь на стул, который издает странный скрипучий стон.
Задницы Чарли [44] заходят через несколько минут блаженной тишины, уже подхихикивая. Они меня не видят.
– Слыхала? В общем, гвардейцы бегают по всему Тауэру, ищут Мэгги. Рейчел из бухгалтерии считает, она заглянула в караулку и «развлекла» ребят, если ты понимаешь, о чем я.
Голос у Саманты скрипучий и громкий, настолько, что, я уверена, у нее должно саднить в горле.
Я откидываюсь в кресле, и пленка скрипит подо мной достаточно громко, чтобы они обратили на меня внимание.
– Саманта, ты сегодня зубы чистила?
Она замирает в шоке и краснеет от моего вопроса и от того, что ее застали врасплох.
– А что? В чем дело? – резко спрашивает она.
– Да дело в том, что, когда ты ежедневно вываливаешь столько дерьма, у тебя сильно воняет изо рта.
Я прикрываю рукой нос и выпрямляюсь в кресле, лишив их всех дара речи.
Фредди не пытался связаться со мной; гвардейцы, о которых говорит Саманта, – это Райли и Уокер. Не думаю, что кто-то из них знает, что случилось на самом деле, скорее они оба пытаются найти меня, чтобы пригласить на очередную вечеринку. Но один вид медвежьей шапки заставляет меня прятаться за всем, чем и кем угодно. Я вернулась к нормальной жизни и просто существую, не отвлекаясь на высоких и красивых солдат.
Каждый новый день ничем не отличается от предыдущего. День тянется, и не успеешь оглянуться, как я уже иду по булыжникам Водного переулка обратно домой. Пройдут месяцы, а я и не замечу – разве только зелень под ногами сменится хрустящими листьями, потом гладким льдом, и все по новой… Почти всю дорогу я провожу в воспоминаниях, проходя мимо мест, которые теперь для меня неразрывно связаны с ним.
Сегодня все так же. Повторяя путь, который я дважды проделываю каждый день, я вдруг осознаю, что уже забыла последние восемь часов, и все, что мне остается, – проделать то же самое завтра. Раздавая те же улыбки тем же людям по пути домой, я иду, опустив голову, избегая смотреть на очередную достопримечательность, которая может заставить меня остановиться.
Цокот подбитых гвоздями ботинок по камням выдергивает меня из раздумий. Лишь некоторые люди ходят так, словно надели туфли для чечетки, и все они члены одной группы, которую я стараюсь избегать всеми правдами и неправдами, – гвардейцы.
Я осматриваюсь, куда бы спрятаться. На один безумный момент я задумываюсь, не сигануть ли мне в реку, текущую сквозь Ворота предателей, но быстро прихожу в себя, осознав, что вода здесь почти черная. Я поспешно прохожу мимо Кровавой башни к среднему подъемному мосту. Перепрыгнув через невысокие заграждения, я приземляюсь, но не совсем на ноги и поэтому ползу на четвереньках вокруг скульптуры полярного медведя. Марш продолжается, и я смотрю вверх; уверена, что мой арктический друг осуждает меня. Я прикладываю палец к губам, как герои в кино, когда ребенок обнаруживает место, где они скрываются.
Наконец гвардейцы проходят мимо, и я вылезаю из укрытия. Когда мне удается перекинуть одну ногу обратно через заграждение, буквально из ниоткуда появляется смотрительница, как будто она пряталась в засаде. Она вручает мне пару резиновых перчаток и уходит в свою маленькую кладовку.
Я натягиваю перчатки под зловещие звуки ударов мясницкого ножа по деревянной доске, и вскоре смотрительница снова материализуется с ведром, полным кровавых потрохов, и удаляется с ним. Я делаю один вывод: она хочет, чтобы я составила ей компанию, так что я неуклюже тащусь за ней. Отсюда я смотрю на нее сверху и почти уверена, что разглядела маленькое птичье яйцо в ее спутанных волосах.
Когда мы доходим до южного луга, вороны слетаются изо всех углов, привлеченные обещанием пищи и хозяйкой. Они толпятся всей стаей у наших ног и терпеливо ждут, чтобы смотрительница кинула им первую мышку. Мерлин прыгает ко мне и нетерпеливо клюет меня в ботинок, и я понимаю, что это сигнал для меня засунуть руку в скользкое ведро и бросить ему его ужин.
Пока мы смотрим, как вороны лакомятся, тихий голос смотрительницы говорит:
– Истории имеют смысл только тогда, когда ты знаешь финал.
– Вам легко говорить. Каков ваш финал? – огрызаюсь я, удивляя нас обеих. Она смотрит на меня мгновение, но по ее лицу нельзя ничего понять, потом поворачивается к своим птицам и вываливает перед ними на землю все ведро. – Я прошу прощения. Я не хотела… – Она прерывает меня, развернувшись на каблуках, и уходит. Меня охватывает знакомое чувство вины, поскольку я понимаю, что очень ее расстроила. Ведро грохочет, когда она швыряет его в шкаф.
– Так ты идешь? – кричит она, призывая меня за собой своей морщинистой рукой. Все еще чувствуя себя виноватой, я покорно подчиняюсь и бегом догоняю ее. Эдвард тоже проявляет инициативу и взлетает ей на плечо, чтобы на нем доехать до пункта нашего назначения. Она ведет меня через двор, вокруг часовни, за веревочные заграждения и в Башню Деверо. Дом смотрительницы стоит вдалеке от остальных, спрятанный в углу внутренней стены. Это один из тех домов, куда никто не хочет заходить, что, возможно, вполне ее устраивает, если подумать. Внутренний дворик разбит над криптой часовни, полной разных костей, найденных по всему Тауэру и не идентифицированных. Если верить легенде, в Башне Деверо обитает призрак кормящей матери, которая кормит грудью своего ребенка из окна, и я почти уверена, что она не одна там обитает. Подвал должен примыкать к крипте, и я слышала о том, что там есть жуткий колодец и мокрые следы за дверью.
Не буду скрывать, мое тело предает меня: с одной стороны, я очень заинтригована и польщена приглашением попасть внутрь дома смотрительницы, но с другой – это место вызывает во мне ужас, и мне постоянно приходится сдерживать порывы сбежать.
Миниатюрная женщина распахивает дверь и ковыляет внутрь, не оглядываясь, чтобы проверить, иду ли я за ней. Я проскакиваю в дверь, пока она не закрылась, и иду за смотрительницей. Темный коридор забит вещами, стены по обе стороны увешаны безделушками, такое впечатление, что взятыми прямиком из спальни ведьмы. Эдвард слетает с ее плеча, когда она подходит к двери. Он опускается в самом конце коридора и устраивается рядом с чучелами птиц и разными другими скелетами, что делает его похожим на ожившую восковую фигуру из музея Мадам Тюссо. Медленно продвигаясь по коридору, я вижу массу банок на полках, до самого потолка. На одной из них наклеен ярлык: «раздробленные кости». Я тут же решаю не задумываться о том, какому виду эти кости принадлежали.
Я следую за хозяйкой в другую комнату, с арочными окнами, впускающими чуть больше света в дом. В комнате почти ничего нет, не считая большого кожаного кресла в одном углу и сотни фотографий на стенах. На каждой – миниатюрные лица солдат, и мужские, и женские. Я подхожу к одной: молодой солдат сидит на корточках на песке, его темные волосы и усы обрамляют лицо, он улыбается. Глядя на фотографии вокруг этой, я замечаю, что на сотнях снимков всего около тридцати разных людей, сфотографированных в разных позах, и на каждой карточке размером шесть на четыре – широкие улыбки, застывшие на лицах людей в военной форме.
Смотрительница медленно садится, словно ей больно, и смотрит на стены.
– Я больше двадцати лет была военным врачом. – Она останавливается, чтобы откашляться, и продолжает: – Я попала на Фолькленды, когда была моложе, чем ты сейчас. Мне следовало уволиться после этого, после того, что я видела. Но я не ушла, я осталась, я видела, что происходило в Ирландии, и все равно несколько раз ездила в Ирак и Афганистан, и каждый раз был хуже предыдущего. – Она снова кашляет, непривычная к таким длинным речам. – К моменту моей последней командировки я поняла, что не могу больше этого выносить. Я видела так много, стольких потеряла. Поэтому, чтобы я не ушла, меня перевели на административную должность в полевом госпитале в Афганистане. Я думала, что буду возиться с бумажками, ну, знаешь, записывать, что случилось, выписывать рецепты. Но… они все равно продолжали умирать.
Мое сердце обливается кровью. Она может не говорить, кто все эти люди на фотографиях. По-моему, я уже знаю.
– Столько тел прибывало через те двери, и я должна была организовывать их возврат домой. Укладывать их в гробы, как игрушечных солдат, и отправлять домой. – Она поднимается и встает рядом со мной, а я не могу отвести взгляд от фотографий. – Это все мужчины и женщины, которых мне пришлось отправить домой в мешках.
– Простите меня, – выдыхаю я. Она не смотрит на меня.
– Я ушла после этого. Приехала сюда, и теперь мои птицы присматривают за мной. Я не могла больше смотреть на людей, так что птицы оказались в самый раз.
Она снова садится в свое кресло. Теперь все становится на свои места; она держится на расстоянии ото всех, потому что слишком боится снова потерять кого-нибудь. Мое сердце разрывается от боли за нее, когда я смотрю на море лиц на стенах.