– Хотите что-нибудь выпить? – спрашиваю я после недолгого молчания. Я вижу, что желание поделиться со мной самой большой своей травмой вымотало ее, она выглядит слабой и усталой, сидя в своем углу. Она тихо кивает, и я делаю то, что мы, британцы, умеем лучше всего: завариваю чайник чая, чтобы она почувствовала себя немножечко лучше.
Как только солнце садится, комната темнеет. Я покидаю Башню Деверо с обещанием прийти снова на чашку чаю. Мы провели последние пару часов, рассматривая каждую фотографию по очереди, и смотрительница называла мне каждого по имени и рассказывала какую-нибудь историю. Несмотря на боль, которую это должно было ей причинять, она улыбается так, как, я уверена, никто в Тауэре еще не видел. Так, словно она наконец-то обрела мир, отпустила жизни тех, кто столько времени был заперт в темноте этой комнаты и ее разума.
Я ухожу, когда она начинает дремать в своем кресле. Она останавливается, рассказывая мне историю младшего капрала Скотта, молодого кинолога, чей пес отказывался уходить от его тела еще долго после того, как тот погиб, и начинает тихонько похрапывать. На пути назад я привожу себя в порядок у пыльного зеркала в коридоре. Я не могла не разреветься, слушая ее историю, и моя боль за нее и за тех людей, о которых она рассказывала, написана у меня на лице.
Когда я прихожу домой, отец сидит на своем обычном месте в углу. Его живот торчит из-под футболки и брюк, и он теребит свою бороду.
– Привет, Мэгс. Принести тебе что-нибудь к чаю, любовь моя?
Он встает со своего кресла, улыбаясь, готовый меня обслужить. Я ничего не говорю, только подхожу к нему, чтобы крепко обнять. Он сразу же отвечает тем же, похлопывая меня по плечам.
– Ты в порядке, детка?
Я киваю ему в плечо.
– Просто хотела тебе сказать, что ужасно горжусь тобой. – Я еще крепче его сжимаю.
– Гордишься мной? За что, а? Все, что я сделал, – это схомячил целую пачку ванильного печенья, и ты знаешь, что я еще и не на то способен. – Он усмехается, отчего его широкая грудь вибрирует под футболкой.
Отец всегда принимал все свалившиеся на него невзгоды с достоинством; имея твердый характер, в душе он остается добряком, который никогда не будет грузить тебя своими проблемами. Я чувствую себя виноватой, что только сейчас поняла, чего ему стоило каждый раз покидать семью, видеть те вещи, которые видела смотрительница, и тем не менее всегда возвращаться домой с улыбкой на лице, готовым на все ради меня и мамы.
– Я люблю тебя, папа.
Он знает, что я хочу этим сказать, – уверена, что знает. Он любовно похлопывает меня по голове.
– Я тоже тебя люблю, моя сентиментальная дурочка, – отвечает он и, снова похлопав меня, отстраняется. – А теперь давай я подогрею тебе бобов с тостом.
Я принимаю его предложение с улыбкой.
Он ковыляет в кухню и вскоре появляется оттуда с двумя тарелками. Одна из них вся покрыта сыром, и он забирает ее себе. Я замечаю, что он положил бобы на середину моей тарелки, так что тост, разрезанный на два треугольника, не касается томатного соуса. Ребенком я всегда капризничала, если хлеб намокал; он это помнит.
Взяв наши тарелки в мамину комнату, мы едим в уютном молчании, пока он не целует сначала меня в лоб, затем мамину фотографию и не спускается в подвал спать. Пустота от потери Фредди отодвинулась на задворки моего сознания хотя бы на один вечер.
На следующий день я снова прихожу на работу рано. Но Брэн уже тут как тут, облокотился о стену офиса и курит сигарету. Я смотрю на него мгновение, пока он меня не замечает. Каждая женщина, проходящая мимо, становится объектом его бегающих глазок, оглядывающих ее с головы до ног. Теперь его вид вызывает во мне лишь отвращение; я даже не могу заставить себя волноваться от того, что придется с ним встретиться.
Вскоре он меня замечает. Бросает сигарету, наступает на нее своим тяжелым ботинком и потом быстро идет ко мне.
– Марг…
– Отвали от меня, а? – Закатив глаза, я обрываю его и проскакиваю под рукой, которую он протянул, намереваясь меня обнять. Я прохожу мимо него, и он бежит за мной, словно потерявшийся щенок.
– Марго, подожди! Я просто хочу с тобой поговорить, ну давай. Ты мне должна хотя бы это. – Вот это привлекает мое внимание. Я с такой силой разворачиваюсь, что он зажмуривается, будто я хочу его ударить, и я знаю, что мое лицо выглядит устрашающе.
– Должна тебе? Мать твою, я тебе должна? – выплевываю я, сопровождая это холодным смешком. – Да ты реально заблуждаешься больше, чем я думала. Единственное, что я тебе должна, – это счет за мою терапию, которая понадобилась, чтобы справиться с эмоциональной травмой, которую ты мне причинил.
Он оторопело пялится на меня, как олень на свет фар, а я приближаю свое лицо к его так близко, что уверена, он чувствует, что я не пользуюсь его жуткими духами.
– Я была настолько слепа из-за всего, что случилось с мамой, я была с тобой, потому что думала, что никто больше меня не поймет. Я думала, что после всего, что ты для меня сделал, возможно, я была тебе что-то должна. Но ты просто воспользовался мной, моим горем, моей зависимостью от тебя, которую ты же и обеспечил, изолировав меня от всех остальных. Ты заставил меня почувствовать себя никчемной. Я каждый день жила и спрашивала себя, почему тебе меня мало. Я все тебе отдала, но ты все равно уходил и пропадал между ног другой женщины. Три раза! – Меня несет, и я уже киплю от ненависти к нему. Если я еще больше распалюсь, думаю, у меня пена изо рта пойдет.
– Мар…
– Заткнись и дай мне сказать. – Теперь на нас смотрят люди. – Ты самая самовлюбленная, самоуверенная свинья, которую я когда-либо встречала. Но всякий раз, когда я думаю о тебе, я ненавижу не тебя, а себя. Ненавижу за то, что у меня не хватило сил уйти от тебя в первый раз. За то, что позволила тебе лишать меня счастья на протяжении стольких лет. Я ненавижу себя за то, что думала, будто заслужила все это, заслужила, чтобы мне никогда не говорили, что я красивая, или умная, или смешная – или просто что я чего-то стою. Ты заставил меня поверить, что я сама виновата в том, что ты мне изменял, потому что я тебя не удовлетворяла. Но сейчас я понимаю, что такие, как ты, не удовлетворятся никогда. И это ты меня не заслуживал.
Он усмехается, его щенячья невинность превращается в классическое защитное высокомерие.
– Энди сказала мне, что тебя бросил твой оловянный солдатик. Ему тоже удалось отщипнуть кусочек на стороне? По крайней мере, у него ушло намного меньше времени, чем у меня, чтобы понять, что ты самая неинтересная, бесполезная женщина, которую только можно найти.
Мне хочется влепить ему пощечину и стереть эту самодовольную улыбочку с его физиономии. Или еще лучше – оторвать ему голову и использовать пустой череп вместо шара для боулинга, чтобы бросить его в Энди.
– Знаешь, Брэн, мы могли бы присесть вон на ту скамеечку, и я могла бы оскорблять тебя весь день, не останавливаясь, даже чтобы вдохнуть. Но я уже выкинула ради тебя семь лет жизни, и у меня не осталось свободных сил, чтобы тратить их на мужика, с которым я за все это время ни разу не кончила. Не приходи сюда больше. Не звони мне. Я никогда больше не буду думать о тебе начиная примерно с этого момента.
И я захожу в офис, не оглядываясь. Оказавшись внутри и захлопнув дверь, я выдыхаю, а потом сама себе «даю пять», что, правда, сразу существенно понижает градус пафоса. На меня накатывает облегчение. Я даже не понимала, как он давил на меня, до этого момента. Все вокруг вдруг стало легче, свежее. И впервые за больше чем две недели я от всего сердца смеюсь.
Глава 22
Из-за тихого стука во входную дверь Кромвель слетает вниз, словно сторожевой пес, не оставляя мне вариантов, кроме как открыть. Отец проводит вечер в «Ключах», и завтра утром, по пути на работу, я, без сомнения, найду его снаружи спящим возле какой-нибудь пушки. Я медленно спускаюсь по лестнице, гадая, кто бы это мог быть. С таким адресом я избавлена от продавцов всякой всячины, и я, разумеется, не в настроении сейчас болтать с кем-либо из соседей, стоя на лестнице в одной ночнушке. Когда я дохожу до первого этажа, снова раздается тихий стук. Я вздыхаю, прежде чем открыть дверь, и тут же давлюсь воздухом, когда вижу лицо, которое смотрит на меня из-за двери. Передо мной стоит Фредди в военной форме и берете, и комплект такой же формы, аккуратно сложенной, висит у него на руке. Он стоит прямо, но выражение лица у него мягкое, глаза немного блестят, брови чуть нахмурены. Я паникую, хватаю его за руку и затаскиваю внутрь. За его широкими плечами я замечаю ружье, которое задевает стойку для зонтиков. Я захлопываю за собой дверь, отчего вздрагивают фотографии в рамках на стенах в коридоре.
Проблема с проживанием внутри тридцатифутовых стен заключается в том, что при обилии высоты очень не хватает ширины, что означает, что коридоры у нас невероятно узкие. Мы стоим, прижавшись друг к другу, и оба тяжело дышим.
– Ты не можешь здесь находиться, – говорю я прямо.
– Я видел твоего отца в баре. Точнее… на улице, он задремал. – Фредди не пытается шутить; его лицо твердо, серьезная маска не покидает его ни на миг.
– Я не хочу тебя видеть, Фредди. Пожалуйста, уходи.
– Мэгги… – Выражение его лица меняется. Он тянется, чтобы взять меня за руку, но, скользнув пальцами по моим костяшкам, передумывает, снимает берет и комкает его в свободной руке. – Пожалуйста, дай мне просто объясниться. Если ты не захочешь после этого меня видеть, что ж, так тому и быть… Я больше тебя не побеспокою. Но дай мне хотя бы шанс рассказать тебе историю целиком?
– Что еще можно сказать? И даже если бы я захотела тебя послушать, я не могу. В Тауэре нет укромных мест – я знаю это лучше, чем кто-либо. Возвращайся к своей невесте.
– Лорд Нитсдейл, – выпаливает он, поднимая руку со вторым комплектом формы. – Ты мне сказала, что твоя любимая история в Тауэре – про шотландского лорда, чья жена проделала долгий путь из Шотландии, чтобы его освободить. И она это сделала, переодев его, шестифутового бородатого шотландца, в одежду своей служанки, и он вышел из камеры прямо мимо охранника, и они жили долго и счастливо после этого.