Мои бабушка и дедушка (Реформатские) охотились.
Что это было? Любовь к русской литературе (оба были филологами), модные в тридцатых годах хемингуевые идеи?
Или семейное (у бабушки сестра и брат работали в егерском хозяйстве)?
Мама рассказывает, что помнит около пятнадцати охотничьих собак, которые последовательно проживали в доме: Веста, Стоп, Икс…
Икс очень нервировал моего папу. Когда он, на восемь лет старше мамы, его студентки, стал за ней ухаживать (выставки, концерты), но еще не был допущен в дом, мама, двадцати двух лет, часто говорила: «Это интересно, расскажу Иксу», а кто такой Икс, не сообщала.
Собаки были вялые и необученные, есть даже в семейном архиве фотография, на которой собака сидит, довольная, на берегу и что-то ест, а дед мой плывет с подстреленной уткой в зубах.
На собачьих выставках тоже не занимали никаких мест, кроме унизительно-поощрительных («особый диплом Весте профессора Реформатского»). Зато перед выставкой за два дня оба, и хозяин, и умный пес, страдали животами от волнения.
Еще и не очень воспитанные были. Сохранилось стихотворение дедушки:
Шапка не всегда горит на воре,
Не всегда видна злодейства нить:
Гончие насрали в коридоре,
А жена – давай меня бранить.
Один раз охота даже закончилась уголовщиной.
Дедушка пошел посидеть в кустиках в задумчивости, а бабушка решила, что там – вальдшнепы, и пульнула по кустам дробью. Дед тихо ойкнул: «Ох, зачем уж так-то» – и вылез из кустов весь окровавленный. Бабушкина сестра-ветеринар, увидев замотанного платками деда, сказала:
– Так я и знала – Надежда…
Потом его оперировали, но одна дробинка под кожей совершенно лысой головы осталась на память, и дед давал нам с братом Петей ее пощупать:
– Вот как меня ваша бабка приголубила (он в это время уже был женат на писательнице Ильиной).
А на фотографии собака Стоп и зайчонок, которого они как-то нашли, отбившегося от матери, и привезли в Москву. Через два месяца он разжирел и подрос, и его отдали охотоведу. Но и у того он плохо себя вел, ел корешки Брокгауза-Евфрона и жил между рамами окна. Когда он видел кого-то, идущего через двор, то начинал яростно колотить лапками по стеклу, чуть не покалечился как-то, был отдан в вольер, где прыгнул во всю прыть – и умер от разрыва сердца.
Но у деда и бабки от охоты остались какие-то дивные воспоминания, сопровождавшие их до смерти. Дед, когда помирал, говорил что-то такое: «А там, на тяге, поди, „хоркают“, а жизнь-то прожита»… Вот так вот.
Верочка и опера
Подруга Верочка Р. рассказала, как она посетила оперу в Барселоне.
Целый день бегала по достопримечательностям, а часов в шесть оказалась у театра. Зашла наудачу в кассу. Там сказали – билетов много, есть хорошие и дорогие, есть по восемь евро, но на неудобные места, с них плохо видать. Верочка купила на неудобные, решив так: посмотрю театр и публику, а повезет – так пересяду на удобные, как мы все делаем.
Места оказались действительно не ахти, Верочка затосковала, но видит: по окружности зала идет ряд очень симпатичных и полупустых лож.
Подергала двери. Две оказались запертыми, а третья – открытой. Верочка вошла и села скромно во втором ряду, боясь показаться на всеобщее обозрение и быть прогнанной.
Минут через пять в ложу вошел молодой человек и что-то сказал по-испански. Верочка сказала: «Сорри» и стала собираться восвояси. Но молодой человек перешел на английский и сказал, что ложа – его, и он просит Верочку сесть на лучшее место, в первый ряд, наслаждаться оперой, так как они с женой гостят сегодня в ложе друзей.
Он потом махал оттуда счастливой Верочке программкой.
Верочка пересела и стала наслаждаться.
Опера оперой, но публика тоже была интересная.
Были такие, как Верочка – в майках, джинсах и с рюкзачками, были просто недурно одетые люди всех возрастов. Но бо́льшую часть зала составляли старички и старушки в костюмах, исключительно элегантных платьях в пол (в антракте Верочка осмотрела их с ног до головы), в бриллиантах, жемчугах и торжественно причесанные.
А после спектакля вся эта каталонская знать выстроилась в гардероб.
«Удивительно, – подумала Верочка, – что они оставляют в гардеробе в августе, в сорокоградусную жару?»
Решила, что зонтики. Мало ли чего, вдруг ливанет.
Но ошиблась.
Весь гардероб был увешан мотоциклетными шлемами.
По номеркам получали стариканы, а дамы тусовались в центре холла и лопотали по-каталонски.
Дальнейшее Верочка наблюдала у подъезда. Старички лихо причаливали на мотоциклах, бриллиантовые дамы заправляли хвосты платьев и длинные подолы за пояски, надевали шлемы, обхватывали мужей – бзззз – и по дворцам.
Молодой человек, хозяин Верочкиной ложи, снова помахал ей, приблизившись, и разъяснил, что парковочных мест мало, и они дорогие, а мотоциклы – самое то.
Саму оперу Верочка не очень хорошо запомнила. Не музыкант. Кажется, шла «Царская невеста» Римского-Корсакова, а может, «Онегин» – другого автора.
Просто Верочке иногда чудились русские слова.
Картошка и зачетка
Когда пришло время получать диплом музыкального училища, оказалось, что он у меня вполне благополучный, кроме тройки по теории музыки…
А ее преподавал нам легендарный и замечательный, красавец и бог всего училища Д. А. Блюм! Мы с ним на первом курсе друг друга невзлюбили: он меня – за прогулы (не всегда легкомысленные, болела много), а я его – за строгость. И он по теории влепил мне «три»!
Шли годы, Блюм вел у нас сольфеджио, гармонию и элементы анализа, и неприязнь наша улетучилась, мы с ним полюбили друг друга, а я его так просто заобожала. И по всем этим дисциплинам он меня увенчал пятерками, потому что я страшно старалась, диктанты писала первая и задачи решала отлично.
Но с первого курса так и осталась в дипломе эта пакостная закорючка, тройбан по теории…
И вот меня вызывает в начале лета секретарь директора Евгения Петровна, по прозвищу Евгеша, и говорит:
– Слыхала я, Поспелова, что Блюм снимает дачу через стенку от ваших бабушки и тетки!
Такой темы я не оджидала, но это была правда. Случилось такое вот прекрасное совпадение. Бабушка недавно позвонила и сказала: «У нас какой-то Блюм с женой, музыкант, за стенкой поселился. Не твой ли это?»
Стою я теперь у Евгеши и думаю: ничего не укроется от всевидящего ока учебной части.
– Да, – говорю.
– И по моим сведениям, и Дмитрий Алексаныч с женой, и ваши родственники уже там, в Железнодорожном?
– Да, – говорю (и от всеслышащих ушей).
– Так вот, Поспелова, – говорит, сверкая очками, Евгеша, – не будьте дурой хоть сейчас, хоть вы так часто были ею до этого. Поезжайте на велосипеде, как вы обычно ездите (не укрыться и за стеной Кавказа), из вашей Салтыковочки в Железнодорожную, по пути купите для Д. А. в магазинчике в Кучино (эх) конфеток и картошки – побольше картошки, а то ему таскать трудно, старику. Постройте там ему не знаю чего там – глазки, обсудите, что вы там обычно обсуждаете (наверное, и это знали), а потом, исподтишка, достаньте зачеточку и протяните: мол, Д. А., так неприятно портить такой красивый диплом! Чего, Поспелова, – не хотите? Ну, идите отсюда вон!
Я ушла и долго мучилась.
Но в один из прелестных июньских дней села на велик, купила конфет и картошки, правда в другом месте, и приехала!
Сначала – к бабушке с тетей. Обстановку разведать.
Они говорят:
– У Блюмов там сегодня веселье, гости, ты туда не суйся.
Я думаю: ну, слава богу – и пошла в туалет на улицу.
А оттуда как раз идет Блюм.
– Катюша, как я вам рад, заходите потом к нам, мы выпиваем, а после гулять в лес пойдем!
Я говорю:
– А у меня еще для вас картошка и конфеты, бабушке было много, а конфет они вообще не едят.
– Прекрасно! Это так нужно! Спасибо вам!
В общем, я принесла ему и картошку, и конфеты, гуляла с ним и всеми его друзьями и гостями в лесу, много разговаривали про всякое интересное, грибы искали, аукались из «Снегурочки», пели из других опер… а потом я уехала в Салтыковочку домой.
По дороге разговаривала сама с собой и с придорожными лопухами:
– Ну, чо смотрите? Так вот – погуляла, а потом – зачеточку: мол, поставьте четыре, исправьте!
И плевалась громко.
Наверное, странное было зрелище…
В ближайший понедельник я привезла зачетку Евгеше, с тройкой, без исправлений.
– Ну, что, лень было съездить? – спрашивает она.
– Да нет, я была, только язык не повернулся, – говорю я, чувствуя себя дурой.
– Ну и дура вы, Поспелова, – разрешила все Евгеша.
Надо отдать ей должное, она потом все Блюму пересказала.
И он, знаете, что ответил?
– Молодец, за это ее и люблю!
Какая еще нужна оценка, а?
Три истории о том, как торговаться на улице
У моих друзей была собака.
Алабай.
Величиной с письменный стол, а в холке – выше.
Он был величественный, вислоухий, мудрый, степенный, как лорд, старый, с брыльями и всепонимающим взглядом красноватых глаз.
Подруга порой ходила с ним (его звали Алдан) за покупками на местный митинский рынок.
Подходит подруга к продавцу арбузов, к левой чашке весов, и просит арбуз. Дядька взвешивает, опасливо косясь на морду, вдвое больше его головы, вровень с правой чашкой весов.
Подруга спрашивает:
– Сколько с меня?
Дядька (бодрясь):
– Пятнадцать рублей!
Тут Алдан, чья морда пребывает там, где гири, тяжко вздыхает своим думам, так что от трепетания брыльев, вполне миролюбивых, несколько мелких гирек падают на землю.
Продавец:
– Одиннадцать рублей!
Сегодня еду домой, а на Щелковском развале – неплохие на вид мандарины.
Взяла два кило – себе и Пусечке (дочь так зову).
Я: Сколько с меня?
Тетка: Двести рублей, милая!
Я: А откуда сами-то?