Я не оправдала ее надежд и не стала пианисткой, но ее уроки до сих пор вспоминаю, и они кажутся мне приложимыми к любому виду художественного творчества: хоть режиссуры, хоть перевода.
Владей, передавай, лети, работай, сосредотачивайся – и отпускай на ветер. И не преувеличивай: тут не идиоты…
Вторая Татьяна, про которую хочу написать, – это моя подруга по Новой Опере – Танечка Сотникова! Тоже музыкант.
Нас ставили вместе на репетиции. Я ввожу, допустим, нового Риголетто, а она играет.
Профессионализм такой, что все эти «Пожалуйста, с такого-то места» я позабыла сразу. Играет за весь оркестр, а порой и поет, если партнер не выписан или у партнерши «больные дни». Я говорю, объясняя солисту сцену, и в какой-то момент надо, чтоб уже была музыка, – и она как-то сама собой появляется.
Ну, это концертмейстерское, и в этом нет ей равных.
Но она еще и поэт в душе.
Мы потом подружились, сидели в буфете. Таня красива, как Рафаэлевская мадонна, нервна, загадочна, хохотушка страшная, кладезь талантов, и бог ее знает, что ей придет в голову. Уйдешь с репетиции – и вдруг по эсэмэс от нее стишок: эпиграмма на только что произошедшее или лимерик. Она знает всю поэзию, да не просто так, а умеет шутить с нею, центонничать, шалить.
Играет концерты с самыми замечательными певцами, а скромна, как фиалка. Иногда строга, иногда отзывается на всякую дурь, и охотно. А потом закроется и сидит в тереме своем.
Если что порассказать смешное про оперу – это к ней.
Например, как мужские голоса разных тембров отлынивают от урока в классе по вокалу (ее рассказ):
Тенора говорят так:
«Танюсь, я сегодня, кхи-кхи, нездоров, не пойму что со мной, и что принимать – ношпу или баралгин?» (В карманах и то и другое.)
Баритоны иначе:
«Танечка… (Вздох.) Вы так сегодня ослепительны, так прекрасно выглядите!» (Баритонально-влюбленный взор.)
Басы самые простодушные:
«Татусь, там в буфете такие эскалопы – может, пойдем пожрем?»
Еще она красавица. Я в нее влюблена. То есть – я не что-то такое, но прекрасные и одухотворенные женщины производят на меня впечатление. И не только на меня.
Страдаю, что больше с ней не работаю. Но она меня, кажется, любит и поощряет к творчеству. К каждым ее именинам я пишу сонет или актростих, где первые буквы сливаются в ее прекрасное имя.
Танюша с Людвигом накоротке,
А с Рихардом – на дружеской ноге;
На ужин Карл-Мария к ней приходит,
Ей Антонин и Бела песнь заводят;
Сидит, часами споря ни о чем,
Она с Петром, бывало, Ильичом;
Туманной ночью Генри с Бенджамином
Накурятся с ней трубок пред камином,
Изящный стол накроют в тот же час
Клод, Жюль, Морис, Камиль и Амбруаз;
Отменные спагетти в воду кинут
Винченцо и Джузеппе с Джоаккино;
Она захочет спать – поют ей на ночь
Йоханес, Вольфганг и Михаилываныч.
Был еще такой случай.
Репетировали «Руслана». Таня играла все сложные места и просто была за оркестр, но – НЕ увертюру! Увертюра требует особой выучки – там всякие важные темы проходят на фоне сумасшедших пассажей. Это надо учить шесть часов специально! Таня этого не выучила.
И тут пришел дирижер.
Говорит: давай увертюру!
Таня поставила ноты и «слабала» все, не отступая от темпа, – с потерями, но все темы и характер – донесла! И вдобавок, от паники, сыграла в два раза быстрее, чем надо.
Дирижер был поражен…
Ночью Таня отошла от стресса, залезла в свою любимую английскую литературу, чтоб успокоиться, очевидно, и пишет мне письмо:
«Ты не можешь перевести один лимерик, мне он очень нравится, – про даму, которая путешествовала быстрее скорости света, уезжала утром, а приезжала предыдущей ночью???»
There was a young lady named Bright,
Whose speed was far faster than light;
She set out one day
In a relative way
And returned on the previous night.
Я долго мучилась, потому что там игра слов – про теорию относительности. Пока мне не пришло в голову – сочинить про Таню!
Может Таня – со страху иль сдуру
Очень быстро сыграть увертюру,
Дирижер – то да се,
А она – уже все!
Зритель думает: «видно, купюра».
Про супчик
В начале девяностых годов мы ужасно скудно ели. Советские «заказы» от Совписа кончились давно – бабушка, член союза писателей, умерла еще в восемьдесят пятом. От МОСХа, союза художников, членами которого были мои родители, давали только мастерскую, а кормить – не кормили.
Была у нас приятельница-музыковедка тетя Ирочка, друг дома и вообще третий родитель (учила меня музыке и просто ангел), – она была членом Союза композиторов, где иногда еще одаряли нищих интеллигентов едой: гречкой, консервами, а на праздники даже сервелатом и красной икрой.
Помню, мы за это пели ей шутливые куплеты:
Ах, как нам нужно
Жить с вами дружно,
Слушать рассказы,
Кушать «заказы»…
А в магазинах было – шаром покати. На скучных полках стояли какие-то пыльные пузатые банки с соком, а еще – консервы «закуска дальневосточная», все это высилось домиками и шашечками, чтоб занять пустое место.
Помню, я назвала кучу друзей на свой день рожденья, и понадобился сыр.
Нигде нет.
Вообще.
Я звоню в специализированный магазин «Сыр» на Ломоносовском.
– Здрасьте, это «Сыр»?
– Сыр!
– Скажите, а у вас есть сыр?
– Нет! И не будет!
– Спасибо, извините, пожалуйста!
– И вам не хворать!
Что-то потом навертели из картошки в разных вариантах.
А у нас дома были два коронных блюда: творог на завтрак, который мама делала сама: сквашивала молоко, что-то там мудрила на водяной бане, потом все это запихивалось в редкую марлечку, которая стекала, привязанная желтым мокрым узелком к смесителю над кухонной раковиной, – и потом получался скудный, но обаятельный, в следах от сеточки, творо́г (не дай бог сказать: тво́рог – запрещалось орфоэпической нормой).
То, что стекало с творога́, не выливалось, а хранилось в кастрюльке и использовалось для изготовления оладий и сырников.
А второе блюдо было – суп из сырка «Дружба». Сырок после очищения его от мелко липнущей дурацкой фольги с красно-желтым логотипом распускался в воде, а потом к нему добавлялся пассированный лук и картошечка. Все это солилось, перчилось – и получался знатный супец, сытный и нажористый, которым не пренебрегал никто из нас, непривередливых, убегающих на лекции или на концерты.
И вот как-то вся семья собралась пообедать.
Надо сказать, мамочка свято соблюдала семейные обряды, но до тех пор, пока ей кто-то не звонил по телефону – обсуждать выставку, концерт или что-то такое. Тогда мама вылетала из режима и просто из всяких разумных координат и лялякала со Злотниковым или с Алленовым столько, сколько этого требовал ритм беседы и количество обсуждаемых проблем. Несколько раз при этом яичница превращалась в черную лаковую и очень красивую подошву с обугленными кружевами по периметру, а вся сковорода – в средоточие дыма и вони на всю квартиру. Пару раз вода в ванной, минуту поколебавшись гладким пузырем, уважая закон поверхностного натяжения, все-таки не выдерживала и частыми и щедрыми струйками-сикалками обрушивалась на пол, так что кроткий священник, живущий этажом ниже, прибегал, дзынькал чуть-чуть в дверь и убегал (как говорила мама: он верующий и считает, что Христос терпел – и нам велел).
И вот как-то раз мама говорит:
– Надо обедать, идите все!
Мы не заставили себя долго ждать и пришли.
Но – вот незадача – маме кто-то позвонил. А это на полчаса.
Папа скомандовал:
– Катька, разогревай суп!
Алюминиевая кастрюлька, уже не раз сгоревшая в процессе телефонных обсуждений выставок, но отчищенная, полная белой съедобной жидкости (сырного супа), стояла в холодильнике. Я разогрела ее и разлила по тарелкам, не обратив внимания, что нет там ни картошечки, ни лучка.
Сели.
Нарезали хлебушка.
Попробовали.
Потом панорама лиц – от удивления до недоумения. Богатая гамма. Кто был особенно голоден – глядел оскорбленно и трагически, кто не очень проголодался – просто поднял бровь.
Короче, это была сыровотка от творога́.
Помолчали.
Потом из соседней комнаты раздалось:
– Ну все, Алеша, привет, очень рада была тебя слышать!
Это совсем не значило окончательного прощания, и папа это знал, потому что сказал быстро:
– Все выливаем в раковину, а перед мамочкой делаем вид, что нам очень понравился суп.
Дальше входит мамочка.
– Ой, простите меня, мои миленькие, просто Алексей Иваныч позвонил, а он так давно не проявлялся, и у него такие сложные сейчас обстоятельства, и выставка…
Мы сидим, изображая полное удовольствие.
Папа говорит:
– Ничего, Машечка, а мы пока поели супчик.
Мама, робко:
– Супчик?
– Да, сырный супчик!
Мама, заикаясь:
– И что – вкусно было?
Мы все, перебивая друг друга:
– Да, очень. Такой прекрасный супчик! Садись скорее. Поешь тоже! – Я поварешкой наливаю маме.
Пауза…
Мама:
– Да это… да там же… – и заплакала…
Не помню, что дальше было. И что мы в результате ели.
Но этот обед остался в памяти как один из самых счастливых, прекрасных и семейных.
Эмма Тиграновна Саркисян
В ГИТИСе я несколько раз ходила на ее уроки.
Сама я училась на режиссерском, но три мои прелестные подружки-хохотушки были вокалистки, учились в ее классе и очень ее обожали.
Я слыхала от старших, какая она была когда-то блистательная Кармен в постановке Фельзенштейна, как она покорила в этой роли Европу.
Еще я знала по учебе в консерватории ее сына, красивого и поэтичного юношу, пианиста.
Я приходила к ней в класс и пожирала ее глазами.