Это было как раз то, что я особенно люблю, – сосредоточенная и одухотворенная профессиональная работа, где техническое и музыкальное не существуют одно без другого.
Она сидела в уголку за роялем, миниатюрная, строгая, внимательная, вся словно ушедшая в слушанье странных вокальных ляляк-упражнений, которые пели девочки. Наклонив голову, скупо беря аккорды, постепенно ползущие по полтона вверх и потом вниз, обратно, она минимально показывала голосом, в основном делала какие-то небольшие жесты рукой: то приложит ко лбу, то к диафрагме, то что-то у рта поколдует. Мне они тогда казались совершенно магическими, и девчонки тоже, как перед факиром, глаз не сводили с этих точных, осторожных, таинственных манипуляций. Между тем, голоса их как будто на глазах наливались, округлялись, крепли, и вот уже наверху совершенная красота изливалась.
Моего присутствия она словно чуть-чуть стеснялась, говорила: «Ой, да что вы, это ж наши такие скучные дела», но из класса не прогоняла.
Мне она казалась очень строгой, интеллигентной и слишком даже «корректной».
Не знала я тогда, какой это веселый, смелый и хулиганский даже человек.
Лет через пять я поступила в театр, где она работала. Ей и тогда уже было много лет, и пела она в основном нянь, тетушек, мамок – небольшие возрастные роли.
Но мало того, что пела замечательно, и голос звучал удивительными красками, – Эмма Тиграновна поразила меня тем, какая она актриса.
От нее на сцене просто глаз было не отвести. Органика и осмысленность невероятная.
А еще – темперамент и горячая склонность к выдумыванию штрихов и неожиданностей.
Например, репетировали «Руслана и Людмилу».
Эмма Тиграновна играла Наину в старости.
Мизансцена была не ахти какая талантливая, но все-таки.
Мудрый Финн сидел посреди сцены на каком-то пеньке и рассказывал Руслану, как он тщетно покорял красавицу Наину геройством и богатством, а та все отвергала его. В нужных местах несколько хористов выкатывали из-за кулисы хрустальную ладью с молодой исполнительницей, игравшей Наину в молодости, и та, стоя, проезжала по авансцене, небрежно бросая Финну: «Пастух, я не люблю тебя» и «Герой, я не люблю тебя!»
Но после рассказа о магическом привороте («…творю поспешно заклинанье, и вдруг сидит передо мной старушка дряхлая, седая…») в той же ладье вывозили Эмму Тиграновну, в ужасающем гриме, прибавляющем ей еще лет двадцать. И тоже увозили в противоположную кулису.
Эмме Тиграновне это ужасно не нравилось.
«Скукотища какая-то: ну, грим, ну, страшная карга – и что?» – говорила она, но покорно залезала в ладью.
Но на генеральной оркестровой она вдруг подошла ко мне, в глазах огонь, и говорит:
– Кать, а сколько там до моего выхода?
– Минут десять, Эмма Тигранна.
– Ага. Я скоро вернусь.
Она пошла в парк на улицу, нашла там мокрую страшную корявую палку и принесла ее в театр. Охранник посмотрел косо, но пропустил.
Хористы, сажая ее в ладью, тоже подивились, но закусили губу.
Знали, что у Эммочки бывают иногда «этюды».
Ладью с Наиной выкатили на сцену, а Эмма, вместо того, чтоб просто сидеть в ней и демонстрировать какая-она-старушка-дряхлая-седая, стала этой суковатой палкой тянуться к Финну и стаскивать его с пенька, на котором он так вольготно распелся.
Тенор-Финн отпрянул, Руслан выпучил глаза, а Эмма все тыкала и тыкала палкой, пока ее не увезли.
Хохот в зале стоял невероятный. Гобоисты и ударник вывернули головы, глядя, что происходит. Режиссер был в восторге, – и «находку» утвердили.
Э. Т. ужасно была довольна.
А когда жрицу Норму в одноименной опере Беллини жрецы уводили на смерть, Эмма, ее няня Клотильда по роли, стояла на авансцене и протягивала своей воспитаннице шапочку, дескать, «что же ты забыла, простудишься», – и делала это так, что в зале всхлипывали, а режиссер Черняков потом целовал ей руки и пригласил петь няню в Большой, в свою постановку.
Мы с дочерью ходили не раз, в частности, из-за Эммы. Как она смешно жила на сцене, со своей чашечкой чая, в которую из шкапчика капала что-то интересней, чем заварка, и сидела, такая, чуть поддамши, совершенно самодостаточная, рассказывая с большим удовольствием, как ее замуж в тринадцать лет выдали…
В конце поклоны, как всегда, начинались с второстепенных персонажей. Они кланялись, и вялое хлоп-хлоп вдруг взрывалось овацией при выходе няни-Эммы.
После Большого ее пригласили в Зальцбург, где она пела снова няню в спектакле Баренбойма…
Встречаю я ее в коридоре и говорю: «Вы опять зазвездили, Эмма Тигранна», а она тихо и весело, с ей только свойственной самоиронией: «И не говори, Катюш, – взяла меня за руку и поет: – Как будто снова девочкой я стала!»
Потом она рассказывала целой стайке певцов в буфете про эту роль:
– Меня там Ваня, внучок, в землю закапывает: старая, мол, стала, девочек пристроила, не нужна уже. Такая концепция. Землю привозят настоящую, прямо пахнет, внук копает могилку на сцене, а я сижу-сижу рядом, да и – бряк в нее – и лежу. Ужасно неприятно… – Вздохнула, и сразу посветлела лицом: – Но публике нравится.
После Зальцбурга ей, на восьмом десятке, предложили еще несколько партий в разных оперных театрах.
Я таких историй, честно говоря, и не знаю больше, чтоб второй виток карьеры начался после семидесяти.
Ученицы ее, блистательная Катя Сюрина и талантливая Маша Маркина, давно поют по всему миру. А когда-то Сюрину, еще студентку, Эмма дважды за шкирку таскала к Колобову на прослушивание. В первый раз Катюха была простужена и провалилась. Эмма настояла на втором прослушивании, после чего Катя была принята и стала звездой. И Маша заливается сейчас в той же «Комише-опер», где когда-то блистала учительница.
Там ее помнят и хранят записи и фотографии.
А года три назад вообще случилось счастье: Эмма взяла в свой класс и мою дочку Лизу. Я опять хожу туда, в ГИТИС, и смотрю, как она на Лизкином экзамене, нарочно отсев подальше от комиссии, дышит вместе с ученицей, делает ей тайно все эти магические пассы, округляет рот, беззвучно шепчет, потюкивает пальцем по губам и лбу, показывает какие-то фигуры кистью….
Не знаешь, на кого смотреть – на любимую дочь или на Эмму.
Потом обернется, смутится, сложит руки… но ненадолго, – опять начинается то же самое.
Милая, милая Эммочка!
Дай ей Бог здоровья и веселья, чудесной, талантливой, любимой и очень дорогой!
Пляж Афродиты
Во время моих первых гастролей с оперным театром на Кипр турфирма организовала нам в выходной день выезд на «пляж Афродиты».
Там я впервые узнала, каким именно образом родилась богиня любви, чтоб потом губить наши сердца.
Оказывается, ее папа Кронос, бог времени, оскопил и сверг ее дедушку Урана, отрезав ему ээ… скипетр.
И вот этот скипетр плавал-плавал по всему мировому океану, пока его не прибило почему-то – к Кипру. Там, бултыхаясь в волне прибоя, он и образовал эту самую пену, из которой и вышла прекрасная Анадиомейская Афродита…
На том самом месте, буксуя, скрипя шинами по песку и сверкая белоснежными боками с причудливо и модно оттопыренными зеркальцами, припарковался наш большой туристический автобус, везущий людей оперного театра из Москвы.
Ну, пляж и пляж. Смесь разноязыкой речи, толстяки, красотки и детвора, грязноватый песок, смутная музычка…
Я, правда, порадовалась, что хоть кто-то тут купается в море: в нашей гостинице весь периметр вокруг бассейна был буквально устлан телами, а сама бирюзовая небольшая лужица кишела детскими кругами да плещущимися чудиками, не признающими морского купания. А ведь оно, море, дивное Средиземноморье – было в двух шагах!
В середине бухты на пляже Афродиты высился камень. По словам экскурсовода – остаток тех самых великих чресел. По преданию, не знаю уж каких времен, если оплыть три раза вокруг «скипетра», богиня Афродита наградит вас несказанной любовью.
Утлые и еще не загорелые, бледные музыканты по-оркестровому плоско пошутили на эту тему. Но мы с гримершей Сабиной Марковной твердо решили поплавать вокруг останков Урана и, перекрестившись, вошли в море.
За нами последовали самые храбрые из автобуса, но нам было не до них: мы сосредоточенно плавали и просили богиню даровать нам вечную любовь и прекрасный брак.
Потом, когда мы уже возвращались, после осмотра фресок Пафоса, один кларнетист и еще другой, виолончелист, просили водителя-грека заехать опять на опустевший к ночи пляж богини, потому что они забыли там – один часы, другой, кажется, трусы.
Нам всем, остальным, хотелось домой, и Сабина Марковна громовым голосом кричала:
– Стыдитесь, мужчины, это сама Венэра приняла у вас эти жертвы!
Ехать на эти гастроли должна была, конечно, не я, работавшая помрежем первый год, а кто-то более ответственный, более надежный и менее… – ну, тут следует перечисление всех моих качеств, тогда уже вполне определившихся.
Но обстоятельства сложились так, что этот «кто-то» заболел, а также выяснилось, что я довольно хорошо говорю по-английски, просто горю́ на работе и лучше всех знаю спектакль. Взять меня – значило не разоряться на переводчика, реквизитора и еще на пару помрежей.
Выгодно, хоть и был риск.
И я не щадила сама себя.
В первый же вечер, когда в театр под открытым южным небом, где должно было проходить представление, с утра завезли декорацию, смонтированную тяп-ляп на месте, я проверила все болты, все открывания дверей, все отражения в зеркалах, а также потребовала убрать с солнца (пятьдесят градусов) до вечера пианино, которое стояло на сцене. Мучась, придумывала – как сказать по-английски местным работникам-киприотам «пианино расстроится (?), накройте хотя бы пенопластом(?)», пока один из рабочих не сказал коллеге на чистом русском: «Дотошные, мать их, приехали».
После чего беседа пошла живее. (Братья славяне работали там и в кафешках, и на пляже, и в такси, и вообще – везде.)
Мы представляли «Травиату» с очаровательной Катей С. в роли несчастной героини. Катя стала потом мировой звездой, но тогда была только что впервые блеснувшая уральская девочка, прекрасная, как июньский сон.