Помню, третья часть симфонии называлась «И вот я проснулся».
Проснуться от этой музыки, действительно, хотелось поскорей.
Наш друг семьи, художник Ю. С. Злотников, преданно любил мою детскую сонату F-dur и как-то в разгаре пирушки позвонил по телефону своему приятелю, замечательному пианисту Алексею Любимову и заставил его выслушать в трубку всю эту сонату. Любимов отозвался вежливо и положительно, и потом этому детскому моему фиговому опусу было присвоено имя «на пробуждение Любимова», а Ю. С. смешно показывал, как замечательный аутентичный пианист слушает мою сонату по телефону, поднятый с кровати и потирающий одну босую ногу о другую.
Короче, стыд и позор…
А потом мы с Ленкой вообще перестали общаться.
То ли у нее был «академ», то ли в ее семье что-то случилось, но я не помню ее в последних классах школы.
А в училище, когда я глядела на вывешенные списки поступивших, меня вдруг кольнуло: «Ольга Поликарпова».
Ну ведь Ольга, а не Елена!
В день сбора первокурсников, перед отъездом в Клин на посвящение в студенты, я вдруг, как князь Мышкин, почувствовала чьи-то «глаза», устремленные на меня.
«Хе-хе! Чьи ж это были глаза-то?» – вспомнила я из Рогожина.
На первом же уроке у Блюма я замерла. Он спросил:
– Простите, тут неясность. Вы Елена или Ольга?
И ее, Ленкин, голос, с последней парты, произнес:
– Ольга, Ольга, все правильно.
Почему она сменила имя? – так и осталось загадкой.
Быть в школе «Еленой», а в училище «Ольгой» – как моя ученица Соня-Марина?
Я не очень много проводила с ней времени. Так: «привет-пока».
У меня появились три звонкие, новые, изумительно способные подруги-хохотушки: Ирка П., Нина и Маша.
Мы лучше всех писали диктанты, громче всех смеялись, изобретательнее всех шутили и прогуливали НВП.
Мы колобродили с девчонками из общежития, где кутежи и пьянство процветали уже с таких ранних лет.
Ленка-Олька, видимо, мучилась, но как-то тоже решила провести с нами вечерок в общежитии и напросилась.
– Да о чем ты говоришь, Олюня, – сказала ей опытная и ласковая Люда П., – конечно, приходи! Мы вот тут купили пол-литра, а нести некому, рук не хватает. Возьмешь?
Ленка (Олька) покраснела как рак. Она такую гадость в руках никогда не держала.
– Ладно, завернешь в газетку, коли стесняешься, – сказала понятливая Люда и сноровисто сделала ей длинный «тубус» из газеты, словно человек чертежи какие несет.
Но вот беда: на перекрестке, куда Оля-Лена трепеща вышла со своей неприличной ношей, кто-то грубо толкнул ее, поллитровка выскользнула из ее рук и разбилась прямо у ее ног.
Вот представьте: шумный перекресток у ТАСС, на котором почти каждый второй – из училища, невинная Олька Поликарпова, а у ее ног – позорная разбившаяся бутылка водки!
И все.
Больше ничего не помню про Ленку-Ольку, кроме ее сверкающих глаз с последней парты, когда я что-то азартное и дурацкое шепчу на ухо Ирке П., покончив с заданием. Это было ухарство такое – если сдал диктант, веди себя как можно наглее.
Ничего не знаю ни про ее бабушку, ни про то, кто сейчас живет в той квартире с тяжелой парадной дверью в Медвежьем переулке…
– Жаль, что вы съезжаете, Поварская сейчас иная, но там дивные памятные места, – говорю на последнем уроке своей ученице Соне. – А куда вы едете? Ах да, в Калифорнию!
И я закрываю за Соней-Мариной дверь, положив в сумочку гонорар за урок.
Через неделю, уже из Калифорнии, мне приходит письмо в «личку» с приложением:
«Катечка (так меня зовут некоторые ученики), мы на месте. Тут непривычно, но красиво. Когда обживемся, я вам напишу. Может быть, можно заниматься по скайпу? Мама вас благодарит за меня и посылает взамен ваших нот вот эти, детские – вдруг понадобятся?»
Я смотрю сквозь очки, не такие черепаховые, как у директора, но слезы катятся похожие:
Скан какого-то детского произведения.
Ре-мажор.
«Екатерина Поспелова. Вальс клопов».
Брат Петя
Он никогда не называет меня по имени, всегда какими-то нежными прозвищами: «Сеса, Девчулечка, Девуленька».
Я его тоже по-разному: «Братишечка, Олух, Придурок, Любименький братик».
Наш друг дома музыковед Ирина Яковлевна Вершинина назвала его как-то «Жизнерадостный эмбрион».
Луарсабыч, мой бывший свекр, говорил: «Петя – это плывущий звук» и все не мог его разгадать.
Мой бывший муж называл его иронически-уважительно «Петр Глебович» и ругался с ним исключительно на глобальные, онтологические темы и про искусство.
Никакими другими, ни бытовыми, ни интернетскими, спорами Петечка никогда не прельщался.
Жена зовет его, когда нежна, «папа», когда гневается – лучше не писать, но тоже очень изобретательно и никогда не банально.
Профессор Холопов называл: «Ну, этот, неподражаемый» и руками показывал так – от кистей вниз, изображая варежки на резинке, как у маленьких, которые Петя эксцентрично носил в консерватории и, кажется, по сю пору носит.
Удобно же.
Родители всегда – «Петечка».
Он долгожданный и обожаемый ребенок.
Мама, чтоб забеременеть, долго и упорно скакала на лошади – кто-то сказал, что помогает.
И помогло.
А перед родами мама ускользнула от запиравшего ее папы на «Историю солдата» Стравинского. И рожать начала почти там, на концерте.
Впоследствии Стравинский стал для Петьки очень важной фигурой.
Уже лет в одиннадцать брат ходил за отцом и упорно спрашивал: «Пап, а Стравинский – это как?» Папе надоедало объяснять, и он отвечал: «А брысь», и Петька шел слушать сам дальше – «Весну», «Черный концерт» и пр.
В роддоме пропустили, что у брата врожденный вывих бедра, и потом Петечка пролежал полтора года в сплошном гипсовом корытце, от груди до колен. От вынужденной неподвижности он начал говорить и писать очень рано, шутил и даже умел давить на жалость. Например, поднесет его, гипсово-многокилограммового, няня к окну, а Петя посмотрит на детский сад, гудящий голосами внизу, и говорит, театрально вздохнув: «Детки бегают, а Петечка лежит». Няня, понятно, в слезы. А он довольнехонек.
Потом гипс сняли и поставили распорку на ремнях. Петька забегал.
Бывало, приходят гости, стоят в начале коридора еще в пальто, а из кухни калдыбает это существо, радостное, на распорках. В глазах гостей – ужас и жалость, в глазах родителей – гордость и счастье!
В детстве у брата было много страстных увлечений, причем все их он систематизировал и записывал в клеенчатые тетрадки.
Например, у них была игра с бабушкой, которая в молодости и вправду охотилась, – что они на сафари в Африке. Вернее, охотник Петя, а Баб-Василь – его верный оруженосец. Вместе бабка и внук по картам и толстенному Брэму с калькой, прослаивавшей необыкновенно экспрессивные тонированные рисунки животных, обсуждали маршруты, снаряжение, придумывали: кого и в какой день убили, как зажарили; и все заносилось в специальную, издаваемую Петькой, «Охотничью тетрадь».
Потом было увлечение – бандиты.
Забыла, что за литература лежала у истоков, но Петька переименовал всех своих друзей на даче заморскими бандитскими именами: Петя был, понятно, Питер Поспелл, Мишка Коренков, сейчас преуспевающий немецкий хирург, – Мино Кренкиллио, других не помню.
Выходила еще бандитская энциклопедия, где на правом развороте были изображены сами бандиты, все в пятой балетной позиции, а слева дотошно перечислено все их снаряжение, от смит-вессонов, кинжалов и сабель до каких-то страшных удавок-лассо. С подписями.
Футболом увлекался тоже истово. Поскольку у нас в детстве телевизора не было, во время чемпионатов Петька заваливался к научному руководителю моих родителей, Виктору Никитичу Лазареву, они, стар и млад, запирались там на восемь замков и вовсю сопереживали этой прекрасной игре, причем Петька опять же все проигрыши-выигрыши, составы команд, запасных и т. д., записывал в специальные тетрадки.
Во всем нужна систематизация.
Кстати, работая позже в фонотеке консерватории, Петька привел карточки в образцовый порядок – и по исполнителям, и по композиторам. Правда, до сих пор те, кто пользуются еще бумажным каталогом, нарываются на такие карточки: «Макс фон Пиписькин. „О какашка, приди ко мне на заре“, ор. 267, романс для низкого голоса в сопровождении арфы. Исполняют такие-то (тоже соответственные)».
Была в детстве также «долларовая эпидемия» – вся дачная Салтыковка разделилась на банкиров, грабителей, ростовщиков и еще кого-то, выпускались виртуозно нарисованные салтыковские доллары, которые подделать было нельзя (но подделывали), и совершались всякие операции и сделки. Баб-Василь тоже участвовала: по сценарию являлась и прогоняла налетчиков с дачного балкона, изображая полицию.
В домашних спектаклях Петька тоже был главный демиург, писал сценарий, сам записывал музыку на катушечный магнитофон, чертил декорации (а я расписывала, лежа на полу, огромные склеенные листки какой-то бумаги для покрывания стола, ватмана не было. Рисовала гуашью – то дуб со змеей в дупле, то клетки тигров-людоедов – не помню уже, что.
Иногда я, по вредности, бастовала, и Петька кричал: «Я же Герберт фон Караян, почему она меня не слушается?», а я показывала то дулю, то язык.
Потом всегда меняла вредность на энтузиазм, и спектакли проходили замечательно.
Также в детстве Петька стал снимать кино – на восьмимиллиметровую пленку. Называлось, помню: «Бриллианты тетушки Доббисон». Баб-Василь играла умирающую леди, которая завещала мне, слуге Чарли, все свое состояние. Фильм был, понятно, немой, и, снимаясь, бабушка городила всякую смешную чушь, вроде: «Не забудь также перечницу, ночной горшок» и пр. А Петя с друзьями играли незадачливых наследников и еще более тупых бандитов, которых всех Чарли, то есть я, оставлял в дураках.
Петька был и автор сценария, и оператор, и режиссер, и актер.
Любовь к кино потом «стрельнула» в юношестве. Петька, уже студент консерватории, забил на учебу и кинулся снимать «параллельное кино», и делал это самозабвенно, вплоть до выгона из консерватории. Но зато преуспел, открыл какое-то там направление в кино и получал призы на «параллельных» фестивалях, даже в Америке сорвал первую награду. Я снялась в двух или трех его фильмах. Моя роль называлась: «Девочка-яйцо»…