– Ну всё, девки, Катька с Любимицей идут, мне пора «обряжаться».
Одна моя коллега и не знала, что это от слова «обряд», и говорит:
– Да не надо, бабушка, вы и так красивая!
Но – турнули нас вежливенько.
И вот бабка загоняет свою скотину в ворота, поглаживает, треплет по шее, а мы, нацелившись фотоаппаратом и диктофоном, делаем последнюю попытку:
– Баушка! А вот кто это рядом с вами стоит?
Бабушка делает приятное лицо для кадра, одновременно выбирая самый глупый ответ на такой глупый вопрос, и затем отвечает:
– Это, девки, ЛЕВ!
Вторая уморительная история случилась в селе по соседству. Там надо было про форму «печет-пекет» выспросить.
Сидим за столом. Наташка говорит хитро:
– Эх, пирожков бы!
– Ах, голубушки вы мои, да если б я знала, что такие гости будут, я б напекла, а сейчас уж поздно думать.
– А вот вы, баушка, дочерям-то передали свои рецепты, как они-то – умеют?
– Да шут их знает, что они там в городе у себя делают. Может, пекут, может и нет.
– А вот теть-Маша сейчас заходила, у нее как с этим? Бывает, что…
– Не, не ходите к ней, приходите ко мне – у меня лучше пироги!
– А теть Дуся?
– Да та малохольная вообще, у ней и тесто уходит, и подгорает все.
Тут мы ва-банк:
– Бабушка, нет, мы хотим слушать, как вы про других скажете, ну про пироги…
– Так не надо вам к другим. Сказала ж: приезжайте на праздник на какой – будут вам пироги.
– Ну, ладно, бабушка, вы просто повторяйте за нами: «Я пеку пироги!»
Бабка (глядя на нас, как на дур):
– Да что ты будешь делать, пеку я, пеку, вот крест, только сейчас нету их.
– Бабушка, просто повторяйте: «Я ПЕКУ ПИ- РОГИ».
– Я ПЕКУ ПИРОГИ!!!
Показываем на ее дедушку:
– А он – что делает?
– А ОН – ЖРЕТ!
P. S. Как-то я в сборнике прочитала, что эта история случилась с каким-то лингвистом Разуспенским или Перепреображенским.
Так вот – не верьте: это было с нами. Просто кому-то понравилось, как мы рассказывали, он пересказал Изе, а Изя Поспелову не знал, а Разуспенского даже очень. Так вот всегда это и бывает.
Ахмет, Рахманинов и другие
Есть у меня мастерская.
Не моя – родительская.
Когда-то папа и мама уступили мне ее, и я довольно долго, в два захода, с перерывом лет на десять, жила там.
Чудесное, надо сказать, место! Чего только там не происходило, и милого, и грустного.
Там делала первые шаги моя маленькая Лиза, там же мы сначала упивались с ее отцом любовью и Томасом Манном, а затем бранились и расходились.
Туда же позже приезжал под окно мой второй муж. Попросишь его: разбуди меня по телефону завтра в восемь, а то будильник сломался, а потом утром просыпаешься от какого-то непонятного жуткого звука, – а это он, влюбленный, приехал на зимнем рассвете под окно и приставляет мне к стеклу огромный старомодный будильник, громоподобный, как набат…
В эту же мастерскую я перевезла свой старенький рояль и порой играла на нем по ночам часов до трех, благо первый этаж, угол, слева подъезд, а соседи справа – такая же богема, как и я: или веселились, или спали мертвецки.
Потом, выйдя замуж за хозяина будильника и уехав из мастерской, я сдавала ее сокурснице за смешные деньги, и там лет пять жили Юля К., три кота и собака.
В нашем же «кусте» мастерских умерли от пьянки трое моих соседей. Одного я сама обнаружила бездыханным, войдя к нему, а потом мы с его женой, не успевшей заплакать, по моей инициативе и прямо при мертвеце, быстро и сноровисто вынесли все его картины ко мне, чтоб в сутолоке похорон и визитов милиции ни одна работа не пропала.
Теперь соседи сменились. Пьянок больше нет, стало приличнее, безопасней, хотя, признаться, скучнее.
Я опять жила там, разведясь вторично, строчила переводы опер и либретто – и снова много играла.
В последний период моего житья в мастерской у меня был целый класс учеников из окрестных домов. Когда я опять оттуда переехала к маме на Мосфильмовскую, многие согласились ездить туда, а двое сказали, что им далековато. И вот, чтоб не терять их, я по воскресеньям приезжала их учить, хотя не жила там уже два года.
Сдавать мастерскую я не могла, потому что – как сдашь? Куда девать этих моих питомцев? И так она и стояла пустая всю неделю, и лишь по воскресеньям оглашалась менуэтами, ригодонами, итальянской полькой Рахманинова в четыре руки и этюдами.
В один из этих «учебных» дней, под вечер, ко мне после занятий пришли развеселые друзья, живущие там рядом, и мы хорошенько заложили за галстук. Потом я помыла посуду, в очередной раз помахала ручкой своей маленькой гостеприимной гарсоньерке и вызвала, веселенькая, такси.
Вез меня узбекский мужчина средних лет, улыбчивый и вежливый. По пути я вовсю болтала разную чепуху про себя, но также и выведывала про житье-бытье таксиста.
А он все спрашивал: а не сдается ли чего по соседству? Хотел снять комнату недорого. Рассказал, что живет в так называемой «резиновой квартире», где в трех комнатах спят семнадцать мужчин.
– Так бы все ничего, – говорил, – живем дружно, готовим в очередь, но сейчас приезжает из Узбекистана жена, тоже работать будет, чтоб накопить на свадьбу дочери, и мне ее просто некуда привести…
Полчаса, пока ехали, я изнывала от неудобства и стыда за свое привольное двухквартирное московское житье с роялями и пирушками там и тут…
Но, когда приехали к маминому подъезду, я вдруг, повинуясь порыву, взяла да и отдала ему ключи от мастерской.
Нет, не бойтесь, я не совсем дурная: я спросила у него паспорт, тщательно переписала все в тетрадочку, взяла телефон, проверила – его ли…
И, надо сказать, очень довольная, пошла домой.
Маме, однако, ничего не сказала.
Кроме того, додумалась, несмотря на хмель, что соседка по тамбуру Лена, жена художника Св-кого, может внезапно встретиться с моими новыми жильцами и испугаться: кто такие? Написала ей эсэмэску (звонить было уже поздно): «Лена, не удивляйся, у меня неделю поживет мой знакомый Ахмет и его жена Гюля. Люди хорошие». (Откуда я знала? Но ведь написала.)
Утром чуть свет позвонила Лена. Она была в ярости.
– Как ты можешь поступать так со своими соседями?! Ты о чем вообще думаешь? Я теперь неделю не буду спать спокойно! Тебе только выгода важна, а нам с ними жить.
Я лепетала в ответ, что, мол, выгоды никакой нет, поселила я чету узбеков совершенно бесплатно, но Лена не слушала:
– Откуда ты знаешь, что они не из ИГИЛ? Натащат гексогену и взорвут к чертовой матери весь дом!
Всю неделю я ходила тревожная, словно в воду опущенная, и тоже плохо спала.
Но выгнать жильцов не посмела.
Через неделю Ахмет и Гюля съехали. Ничего не взорвали, вычистили мою мастерскую до блеска, починили бачок и конфорку.
Приехав снова играть менуэты в очередное воскресенье, я сходила к Лене, подарила шоколадку, извинялась и говорила, что больше этого не повторится, но ведь все же хорошо же, ничего же не случилось?..
Ахмет за это время три раза возил меня бесплатно по каким-то моим делам. Обижался, если я вызывала не его, а просто звонила на коммутатор. Он занимался теперь развозом тортов по магазинам. А таксовал в оставшееся время. Мы подружились, и я устроила ему визит к хорошему доктору по поводу больной коленки. Кажется, помогло – так он, во всяком случае, говорит. Он рассказывал мне про свою семью, про маму, сына и двух обожаемых дочек, на свадьбу одной из которых приглашал осенью.
Я не сразу решилась спросить – а где они живут теперь, после «медовой недели» в моей гарсоньерке? Оказалось – пока нигде. То есть он – в резиновой квартире, а Гюля – где-то в такой же, но с женщинами.
Еще через воскресенье я пришла к соседке Лене и спросила: а можно я поселю Ахмета с женой снова, ведь хороший же парень, сразу видно.
Лена махнула рукой и сказала:
– Да делай ты что хошь.
Ахмет с Гюлей заселились снова. Они замечательно содержали мою мастерскую, работали оба без выходных и по воскресеньям пускали меня с учениками заниматься этюдами, итальянскими польками и сонатами: Гюля работала горничной в отеле и освобождалась в десять вечера, а Ахмет иногда во время моих занятий сидел в своей машине и спал.
А у нас с учениками усложнялся репертуар, ученики делали успехи.
Месяц назад соседка Лена уехала к отцу в Ростов, оставив семидесятипятилетнего мужа одного в соседней с Ахметом мастерской. (Там еще, в нашем же тамбуре, закрытом на железную дверь, есть третья комнатка, где квартировал московский мальчик Витя П.)
Не успела Лена переехать Дон, как в три часа ночи ей позвонил муж и сказал, что задыхается. Это последнее, что он успел сделать до того, как потерял сознание.
Ленка позвонила в ночи из Ростова кошатнице Люсе с шестнадцатого этажа, с которою Лена и Св-кий дружили на почве четвероногих (у Св-ких семь кошек, у Люси – восемь).
Люся сбежала вниз и стала с переулка стучать в окно мальчику Вите П., потому что у него горел свет, он был дома, но рассудил так: мало ли кто стучит, вот еще – открывать ночью.
Тогда Люся затарабанила к Ахмету с Гюлей, которые давно спали.
Они не богема, встают в шесть утра.
Ахмет вскочил, впустил Люсю, выбил дверь к Св-кому и вызвал скорую. Врачи приехали очень быстро и сказали, что еще минут пять – и было бы поздно: у Св-кого начался отек легких. Час длились реанимационные мероприятия на месте: кислород, уколы. Св-кий был уже совсем синий. Через час он порозовел, и Ахмет с водителем, единственные мужики, подняли рослого и упитанного Св-кого и дотащили до скорой. Московский мальчик Витя П. и тут не вышел… хотя через деревянную дверь слышно было и что происходит, и кто участвует.
Сегодня, слава Богу, Св-кого подлечили, он уже дома.
Третьего дня Ахмет рассказал мне, как бы между прочим, эту историю. Улыбаясь, добавил, что Лена больше уже не думает, что он из ИГИЛ, носит ему шоколадки, а они с Гюлей их уже видеть не могут, потому что, пока он возил торты, они попробовали и шоколадных, и с розочками, и с вафельками… Но Ленкины шоколадки Ахмет берет из вежливости – и для меня.