Помню, не могли меня принудить лечь на супертехнологичную синюю каталку скорой – мне все хотелось бегать и размахивать руками.
Четверо красавцев-санитаров в оранжевых формах и прелестная югославка-докторша едва заставили меня поехать в больницу. Там, быстро и ни секунды не медля, сняли кардиограмму, взяли анализы, что-то щупали, за что-то брали – я видела все, как во сне, потому что мысленно прощалась с маленькой дочкой, оставшейся в Москве, и молилась, будучи совершенной атеисткой.
– Вы должны сесть в кресло и переехать в другую палату, – сказало вдруг нависшее лицо докторши по-немецки (хмурый от волнения муж переводил из-за кадра).
– Зачем?
– Это интенсивная терапия, вашу койку отдадут тем, кому действительно нужна срочная помощь.
– А мне – уже нет? – попыталась кисло сострить я из последних сил.
– Вы совершенно здоровы, только у вас пульс сто шестьдесят, – сказала красавица-доктор, – вы боитесь, от этого пульс стучит еще сильнее, а от этого вы еще сильней боитесь. Это называется «Тойфелькрайс» (кажется, так, переводится как чертов круг, то есть «порочный»). Вам сейчас дадут успокоительное, и все пройдет.
На соседней койке лежал весь в трубках изнеможенный старик. Пергаментно-серый и слабый. Кажется, ему-то было действительно плохо.
– Как сказать по-немецки «желаю вам поскорее поправиться?» – спросила я, но измученный тревогой муж уже не слышал, что-то обсуждал с докторшей.
– Ихь вюнше инен гуте бессерунг, – с чудным русским акцентом вдруг сказала мне на ухо нянька, катившая меня на кресле.
Я повторила.
Старик чуть улыбнулся и шевельнул рукой в проводах.
На следующий день все было совершенно в порядке, и меня выписали.
Помню, как ярким вешним днем шла с мужем пешком из клиники, жевала снег, плакала от счастья и не верила, что позволено еще пожить.
Но приступы эти так со мною и живут до сих пор.
Вот ничего-ничего, а вдруг налетает, бьет набатом в ушах, течет липким потом по спине, все кругом становится смазанным, как герой вуди-алленовской картины, страшно, тошно, иррационально и непонятно – с чего это вдруг?
Человек шесть психотерапевтов за много лет пытались меня вылечить от этой пакости всевозможными методами.
Скучно думать, сколько было изведено денег.
Помню, ходила к одному, молоденькому и щупленькому, на Фили.
Квартира была однокомнатная, я сперва думала, что он живет один, такой аутичный холостяк-фрейдист.
Сидела я там с ногами на его психами засиженном диване и что-то рассказывала про родителей, ранние любвя и утонувшего приятеля. Он включал какие-то техники, и я вдруг нет-нет да и ловила себя на том, что почти сплю и разговариваю бесконтрольно.
Осознав это, и я еле-еле удерживалась от того, чтоб, под видом откровения в трансе, не рассказать ему какую-нибудь престранную враку… Но, пока придумывала, оплаченный сеанс заканчивался.
Один раз кто-то потаенно шуркнул на кухне, а потом я, уходя, заметила дамские туфли и крохотные детские ботиночки в прихожей.
Это значило, что, пока я там, на диване, беззастенчиво, за свои деньги, мела пургу про свое в общем-то совершенно счастливое и безмятежное детство, его семейство молча сидело на кухне, и мама еще небось делала страшные глаза ребеночку, чтоб заткнулся, пока папа денежку зарабатывает…
Мне стало ужасно стыдно, и с тех пор я ходить к этому молодому специалисту перестала.
Была еще какая-то невыносимо вульгарная, крашенная во все цвета радуги авантажная дама с признаками ведьмы из Тропарево, которая велела мне закрыть глаза и вывалила мне на колени из банки несколько омерзительных резиновых трепенькающихся пауков.
Это, наверное, шокотерапия такая была. Я страшно испугалась, хотя ненадолго, потом стала хохотать и сравнивать пауков с разными публичными личностями.
Ведьма обиделась и сказала, что я сама несерьезно отношусь к своей проблеме и иронией загоняю внутрь все свои переживания.
Пауки мне не понравились, и к ней я тоже прекратила ходить.
В школе, где я работала тогда, местный психолог предлагал мне посетить какие-то групповые занятия по изжитию травмы, с мудреным названием, но я как-то, задержавшись за рисованием декораций к детскому спектаклю, открыла нечаянно дверь в класс, где занималась эта группа, и увидела несколько дам средних лет, сидящих кружком и гавкающих друг на друга. На эту группу я, разумеется, тоже не пошла.
Но атаки не прекращались.
Кроме того, они стали отвоевывать у меня мои любимые территории. Я очень любила ездить в метро, но с некоторых пор именно там, в любимой и уютной московской подземке, сосредоточился для меня весь ужас жизни. Причем устраивал это все демон у меня в мозгу, а не объективность, давка, толпа и пр. Как-то возвращаюсь я в полупустом вагоне с удачной встречи, а на Кропоткинской он и говорит мне отвратительным бэби-слэнгом: «И где это мы едем? Не в метро ли?» – «Баа!» – восклицаю я и сразу вылетаю на ночную Пречистенку с бьющимся сердцем.
Я любила переворачивать ноты всяким любимым артистам, и меня охотно звали (нотно-грамотная и на вид ничего). Но как-то атака пришла прямо на сцене, и я уронила ноты на руки играющему Баха Майкапару, а он, бедный, шевелил под листками ослепшими пальцами и беззащитными очками глядел на опустевший пюпитр….
И вот мы посовещались с мужем и решили, что мне надо полежать в клинике неврозов.
Помню, когда муж с такой неожиданной готовностью согласился месяц прожить без меня, водить в школу «квази-дочь» Лизочку (она у меня от первого брака) и готовить, я поняла, как, наверное, настряла я ему со своими непонятными страхами, хватанием себя за пульс и ночными просьбами «походить по мне ногами» (почему-то это оттягивает, пока идет атака, – такое вот БДСМ необычное).
Медицинских справок со всякими непонятными записями, вроде ВСД, АГ, МДП и ПМС, у меня было на тот период достаточно, и осенним утром, предъявив все это, я вдруг оказалась в Соловьевской больнице, недалеко от стены старого московского монастыря, в палате еще с тремя дамами.
На ближней от меня кровати лежала Лелька.
Она была совершенно как я: все время щупала себе пульс, глядя на часики, глотала таблетки, впадала в ступор с остаканившимися глазами, звонила мужу с просьбой поддержать ее в моменты тревоги, много и охотно болтала со мной про свои панические атаки в разных ситуациях и нетерпеливо жаждала, чтоб ей были предоставлены все способы лечения, которыми только располагала больница.
Но была гораздо активнее меня.
Например, послали нас на циркулярный душ.
Я знай себе моюсь, подставляя бока под струйки, бьющие с разных сторон, а Лелька зорко смотрит по сторонам: ага, в том же помещении есть еще душ Шарко, а его нам не прописали – безобразие.
Надо поскандалить.
Я говорю: «Давай не будем, а то пульс поднимется».
Она: «Ладно, ок, действительно опасно».
Но под душ Шарко хотелось.
А это как – стоишь ты, как в фильмах про фашистов, у кафельной стены, а тебя жарят из шланга, – больно, но очень бодрит. Почти как если ногами кто-то походит по тебе.
Я говорю: «Ну что будем делать?»
Тут обнаружилась еще одна разница между нами: Лелька была замужем за бизнесменом, читай – бандитом (дело в девяностые происходило).
А я – за набоковедом-литератором.
Лелька решила заплатить, и за бумажку, суваемую в карман баб-Ани со шлангом, корячилась под душем Шарко.
А я пела в циркулярном. Голос тогда еще не прокурила, да и дочь моя – вокалистка – была юна и не морщилась при каждом издаваемом мною звуке, как сейчас это происходит.
И вот стою я и пою:
– Ну что сказать вам, москвичи, на прощаааанье. – И роняю мыло.
А баб-Аня говорит:
– Ну чо замолчала? Пой еще!
А я:
– Да как-то забыла все, знаете…
А баб-Аня:
– Иди, я тебя оболью, сразу вспомнишь!
Так мы и принимали душ от баб-Ани: Лелька – за деньги, а я – за песни.
На второй неделе наши дела с Лелькой пошли на поправку. Нас неделю кормили амитриптилином, который тормозит сознание и делает людей такими почти овощами. Считалось тогда, что мозг за это время отдыхает от каких-то опасных импульсов. Амитриптилин полагался в течение всего лечения в клинике, но мы с Лелькой довольно быстро поняли, что он – никудышный друг. Ну, отдохнули, хорошо. Но потом хочется же и потрепаться, и посплетничать, и понаблюдать. А под амитриптилином можно только по стенке ходить и спать.
И мы стали его прятать в наволочку или выкидывать.
Тут же обнаружились общие интересы.
Лелька говорит:
– Ты знаешь, Катюха, тут хорошо – дыхательная гимнастика, йога, режим, бассейн, анализы, – но немножко стыдно, что ты не в семье (у нее тоже был сын «на воле»).
– Эх, да, – говорю я (сама все бегала к телефону спрашивать: как там моя Лизулька).
– Но мы же, вроде как – больные психотической депрессией, – говорит Лелька серьезно, ища поддержки.
– Точно, мы больные, но, кажется, депрессивным психозом, – уточняю я, кивая.
– Ну, не важно, – говорит Лелька, – важно знаешь что?
– Что? – спрашиваю я.
– Да то, что скоро начнется второй сезон «ER» по телеку! Ты смотришь?
– Нет, – говорю, – а что это?
– Ну, даешь! – шипит Лелька и рассказывает мне, что это зашибись какой американский сериал про врачей, где все существуют на пределе возможностей и на грани жизни и смерти (тут Лелька отвлеклась и пощупала себе пульс). Там доктор Грин, ему тридцать три года, он – вроде как Христос, потом еще доктор Даг Росс, его играет офигенный актер, секси полное, будет звезда, забыла, как зовут. Потом еще Питер, негритос-хирург, страшно харизматичный, но циник и закомплексованный, потому что негр, и еще симпапулька невозможная студент Картер, из богатенькой семьи, роды принимал прямо из машины! – Ты что – не видела??? Ну, даешь.
– А когда это будет-то? Может, нас уже выпишут? – спросила я с тоской.
– Нет! В понедельник начнется, – затосковала Лелька, – прям даже не знаю, что делать.