Он наклонил голову, вопросительно подняв одну бровь:
— Ваше полночное ча-ча-ча с Кевом уже кончилось.
Она с обидой взглянула на него:
— Отойдите. Дайте посмотреть, что вы там жжете.
— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил он.
— Потому что вы сами знаете ответ, как знали и то, что я не буду сниматься для каталога.
— Но вы мне сказали…
— А вы были так чертовски довольны собой, думая, что знаете обо мне все, — перебила она. — Я из гордости так сказала. — Вы любите такую яичницу или нам надо начинать все сначала?
— Нам?
Она посмотрела на него. Он не то чтобы улыбался, однако лицо его стало более приветливым.
— Мне очень хочется есть. Я ведь пропустила ужин.
— А кто в этом виноват? — На этот раз его губы чуть изогнулись с выражением легкой иронии.
Оставив вопрос без ответа, она вручила ему сковороду:
— Поставьте в раковину. Когда остынет, можно будет ее отмочить. А сейчас придется сделать новую яичницу.
— Я взял последние, больше яиц нет, — сказал он, унося сковородку.
— Ну… найдется еще что-нибудь съедобное.
Лайон негромко засмеялся.
— Есть жареное мясо.
— Сделаем сэндвичи. — Она направилась к огромному холодильнику. — А вы найдите хлеб.
— Что-то вы раскомандовались среди ночи.
Эмили открыла холодильник, потом повернулась и посмотрела на него. Вздернула подбородок и самодовольно усмехнулась:
— А вы наверняка не умеете готовить — ни ночью, ни днем. — Она наклонилась, чтобы вынуть все нужное для сэндвичей, а когда повернулась, он уже стоял рядом. Не дав ей опомниться от испуга, взял у нее из рук мясо и специи. — Неужели обязательно подкрадываться? — смогла наконец сказать она.
— Извините. Ходьба босыми ногами по деревянным полам, как правило, бывает беззвучной.
— Нет, — отвергла она это объяснение, идя за ним к длинной кухонной стойке. — От ходьбы босыми ногами по деревянным полам получается шлепающий звук.
Он посмотрел на нее, его глаза искрились. И она улыбнулась, поражаясь тому, что так свободно себя чувствует. Это, наверное, оттого, что над ними здесь не светит луна.
Она разрезала хлеб и пододвинула к нему.
— Вот, намазывайте теперь горчицей.
Лоб его разгладился, и он взял нож.
— Мне нравится ваш наряд.
Его комплимент почему-то смутил ее. Может быть, оттого, что он был так близко, или оттого, что у него в глазах тлела хмельная искра. В надежде, что он не думает о том, как бы раздеть ее и преподать урок номер четыре, она быстро переменила тему:
— Выходит, вы — узник собственного успеха, не так ли?
Он пристально посмотрел на нее.
— Какой поразительный вираж. Что вы хотите этим сказать?
— Вы не вольны даже пережарить яичницу, когда вам этого хочется.
Она бросила взгляд на его руки. Они не двигались, дело изготовления сэндвичей было забыто.
— В мире нет ничего идеального, мисс Стоун, — сквозь зубы проговорил он.
— О, вы назвали меня «мисс Стоун». — Положив нож, она быстро взглянула на него. — Скажите мне, мистер Гэллант, что было бы идеальным с вашей точки зрения?
Он прищурился и посмотрел в сторону, как бы раздумывая.
— Наверно, еще больший успех.
Она была ошеломлена.
— Еще больший? — недоверчиво переспросила она. — Куда же вам еще больше?
— Мой милый папочка учил меня: «Тот, кто умирает с самой большой кучей игрушек, — выигрывает».
Она недоуменно поморгала.
— Ваш отец?
— Он никогда не чувствовал себя счастливым, — продолжал Лайон, рассеянно намазывая горчицу на хлеб, — потому что так и не получил того признания, в котором нуждался для самоутверждения. У него никогда не хватало для меня времени, пока я не принял от него каталожный бизнес и не сделал его богатым.
Эмили удивило, что у нее и у всемогущего Лайона Гэлланта в детстве было столько общего — властный отец и желание заслужить его одобрение. Испытывая к нему нечто вроде родственного чувства, она спросила:
— А где сейчас ваш отец?
— Умер четыре года назад. — Лайон бросил на нее короткий взгляд. — Но умер богатым человеком.
Она снова принялась нарезать ростбиф, но делала это вяло, аппетит у нее пропал.
— И счастливым?
— Более счастливым, чем тогда, когда был беден, — усмехнулся Лайон.
— Стал ли он вас больше любить после того, как вы сделали его богатым?
Он искоса взглянул на нее, темные глаза вспыхнули былой обидой.
— Он знал, что я живу на свете.
Ее сердце затопила волна нежности. Сколько раз отец давал ей понять, что его любимица — Элси? Сколько раз она делала все возможное, стремясь заслужить его одобрение? Лишь после того, как Элси сбежала в Нью-Йорк, он признал Эмили достойной своего внимания. Немного помогло и то, что она стала учительницей, но только немного. Потерю Элси он оплакивал до своего смертного часа.
Эмили захотелось взять Лайона за руку и крепко обнять — словно маленькая покинутая девчушка, утешающая маленького покинутого мальчика. К сожалению, они больше не дети. Они взрослые. И она уже побывала у него в объятиях, уже знает, что такое было бы безумием, какими бы благими намерениями ни диктовалось. Стараясь направить свои мысли в более безопасное русло, Эмили взяла приготовленные им ломтики хлеба, положила на них листья салата, а сверху — куски мяса.
— А ваша мать? — спросила она.
— Мать умерла, когда мне было три года. Я совсем ее не помню.
Руки Эмили замерли. Похоже, с родителями Лайону Гэлланту повезло меньше, чем ей. Она по крайней мере до пятнадцати лет чувствовала любовь и поддержку матери.
— А женщины? Или и о женщинах вы тоже думаете как об игрушках? — Она тут же пожалела, что у нее вырвался этот вопрос. Но ее сердцу нужно было знать.
— О женщинах я думаю как о прекрасных игрушках, охотно участвующих в игре.
На долю секунды она закрыла глаза и подождала, пока к ней вернется самообладание.
— Я, наверно, показалась вам нудной. — Она отвернулась и попыталась проглотить стоящий в горле горький комок. Стараясь выдержать спокойный тон, сказала: — Хорошо бы положить еще ломтик помидора на сэндвич. У вас есть помидоры?
— Понятия не имею.
Заглянув в несколько выдвижных ящиков холодильника, она нашла помидоры и взяла один. Когда она повернулась, Лайон был уже тут как тут и выхватил помидор у нее из рук. Он улыбнулся, и на этот раз она прочла в его глазах откровенное желание обольстить.
— Вы были не такой уж нудной, дорогая. Я уже говорил вам сегодня, что вы прекрасны. Просто у вас старомодные моральные принципы.
Она хотела, чтобы он обнял ее, ив то же время не хотела этого. В ее чувствах царил такой хаос, что она с величайшим трудом сдерживалась, чтобы не закричать и не выбежать из комнаты.
— А вы… а у вас есть лекарство от старомодных моральных принципов, надо полагать?
— Надо полагать.
Она взяла у него помидор и отошла к разложенным на стойке сэндвичам. Откромсав ножом несколько кружков, поняла, что нож повернут тупой стороной. Но было уже поздно. Помидор выглядел так, словно побывал под колесами поезда.
— У нас есть соковыжималка, — заметил он. — Я думал, вы хотите нарезать помидор кружочками.
Она сгребла помидорное месиво с дощечки для нарезки и разложила кучками на сэндвичи.
— Так вам понравится еще больше, — буркнула она, прихлопнув капающую массу куском хлеба. — Готово.
Он взял тарелки и перенес их на стол.
— А теперь что касается моего лекарства от девственности… — Он поставил тарелки рядышком на стол.
Эмили застыла.
— Я никогда не говорила, что я девственница!
Он ответил ей многозначительной усмешкой:
— Вы говорили это тысячей способов, дорогая. — Выдвинув для нее стул, он жестом пригласил ее сесть. — Я ведь целовал вас, не забыли?
Она почувствовала себя униженной. Схватив свою тарелку, перешла на другой конец стола. Она сама не понимала, зачем это сделала, потому что теперь ей просто кусок в горло не полезет. Желудок судорожно сжимался. Почему она не повернулась и не ушла?
— Я такая неспособная, что мне следовало бы поселиться в приюте для старых дев. Так?
Он наклонился вперед. Руки лежали на столе, а длинные загорелые пальцы оказались совсем близко от ее руки. Она тут же убрала руки на колени, чтобы не дать себе сделать какую-нибудь глупость — например, вцепиться в него и умолять о любви.
Хотя между ними не было физического контакта, он взглядом поймал ее глаза и не отпускал их, и от этого ей стало трудно дышать. Эмили снова вгляделась в его лицо, ища признаков того, что он ее дразнит или обманывает, но не находила ничего, кроме искренности. Ее сердце трепыхнулось в груди, тревожно и радостно.
— Если хотите, мы можем снова вернуться к уроку номер четыре.
Она слушала его мягкий, убеждающий голос, смотрела в его обольщающие глаза. Больше всего на свете ей хотелось получить от него урок номер четыре, но она знала, что если этот урок состоится, то она уже никогда не сможет жить так, словно ничего не случилось.
Он уже говорил ей, что женщины для него — игрушки. Приятные, охотно играющие с ним куколки. Она сцепила руки на коленях. Быть для него просто игрушкой — это невозможно!
— Я… я не хочу, чтобы вы занимались со мной любовью, — сказала она сквозь стиснутые зубы, надеясь, что это прозвучало более убедительно, чем было на самом деле.
Лайон хохотнул без всякого веселья и покачал головой.
— Вы умеете сделать парню больно.
— Уверена, что эта боль быстро пройдет. Мир полон куколок, которые охотно поиграют с вами.
Он разглядывал ее с выражением сомнения.
— Хочу убедиться, что правильно вас понял. Вы хотите знать о телесных любовных утехах, чтобы быть сексуально привлекательной, но на пути каждый раз встают ваши моральные принципы. Правильно?
Она кивнула и бессильно откинулась на спинку стула.
— Наверно, глупо надеяться, что можно иметь и то, и другое. — Этот разговор был отвратителен и непристоен. Она чувствовала себя круглой дурой.