И снова, как в былые годы,
К твоим ногам бросаю груз
Вдруг опостылевшей свободы.
Эти ее стихи (со ссылкой на нее, разумеется) я взяла в повесть «Что будет». Мы всегда подозревали, что Володька – сын не Белова, а Шенгели, но доподлинно этого и сам Володька, я думаю, не знал. Но когда Шенгели умер, он рыдал в голос в доме у Вернандер. В том старом бревенчатом доме на Бауманской.
И вот уже нет на свете Володьки. И нет Иры Дешко, нашей «киевской Ирки». Как пронзила нас ее внезапная смерть! И последние слова, про которые нам рассказали: «Не хочу».
Таинственна ли жизнь еще?
Таинственна еще.
В 1976 году мы с Борисом уехали с Васильевского на Петроградскую. Первая в нашей жизни отдельная квартира, но «коммунальный синдром» еще долго преследует меня в снах: будто переехали в новую квартиру, а там (как же так?!) – соседи. Теперь соседи только внизу, вверху и сбоку. «Сбоку», то есть на той же лестничной площадке – Коркины, Юра и Федя. А была Лена, с которой я очень дружила. Лена умерла, долго и тяжко болела. Я через стенку буквально чувствовала ее отчаянье, как теперь Юрину безутешность. Мы и попали-то в этот дом благодаря Лениной матери, которой очень хотелось, чтобы в соседках у ее дочери оказалась я.
Однажды мы заливаем тех, что внизу. Старый татарин на ломаном русском ругается матом: «Думаешь, если ты на черной “Волге” ездишь, тебе все позволено!» «Триста лет мы жили под татарами – теперь они под нами», – замечает по этому поводу Борис.
«Были сборы недолги – сели в черные “Волги”», – острил Юра Николаев. Между прочим, вот как разительно изменилась жизнь: когда мы сюда приехали, наши «жигули» были единственными во дворе – сейчас не пройти, не проехать.
На черной служебной «Волге» я в самом деле ездила пять лет, пока была редактором «Ленинградского рабочего», но потеря этой «привилегии» не произвела на меня никакого впечатления, а вот то, что, как игрушку из рук, отняли газету… Именно к этому времени я, как мне казалось, по-настоящему научилась в ней работать, понимать, ориентироваться в жизни города, области… Так было жалко – не передать!
Таинственность жизни – в ее нескончаемости. Что бы ни случилось, она (пока она есть), как вода, находит лазейки и течет себе, течет, утекает. «Доверься жизни, – сказала мне как-то Наташа Крымова. – Она сама найдет выход». Разговаривали в квартире Александра Моисеевича Володина, где она тогда остановилась. В том же доме, в двух кварталах от меня, она обычно жила у Нели Пляцковской, своей (ставшей и моей) ближайшей подруги. Теперь так странно видеть на этом доме, на нашей с Нелей общей Большой Пушкарской профиль Александра Володина, запечатленный в камне…
Когда-то, в начале 60-х, Володин приходил к нам на Васильевский, приносил свои магнитофонные пленки с записями окуджавских песен. Он знает Окуджаву! – вот что было тогда главным для нас в нем. Но и ставши классиком, он совсем не забронзовел. Неля по праву дружбы называла его Шуриком.
– Шурик прочел твою книгу и собирается тебе позвонить.
– Да?! А что он сказал? Что?
– Ну, услышишь…
О, это было счастье – услышать. Я разревелась прямо в телефонную трубку.
– Почему ты плачешь? – удивился он. А сказал вот что (я сразу записала, пока помнила, его слова):
4/VII-99 г.
А. М. Володин (по телефону):
Ошеломительная книга. Я уже несколько дней живу в твоей книге. Это – целый мир. Ты создала целый мир удивительных людей, подробностей. Это – моя жизнь с 30-х годов, когда тебя еще не было, и до сегодняшних дней, когда я еще есть. Столько наблюдений, характеров, как ты замечательно помнишь все. Я думаю, боже мой, как я бедно жил! С кем я общался? С массой народа, но я их не помню. Столько случайного! А среди каких прекрасных людей жила ты! Это твои знакомые, родственники, я их вижу – это целый мир. Ошеломительная книга! Я прочел «Московский роман» и снова стал его читать… И рассказы… Эту книгу все должны прочесть. Там так много сказано, так много…
Таинственность жизни еще и в том, что никогда не знаешь, куда она тебя развернет, во что ввергнет. Вот так неожиданно в 1984 году я стала редактором спортивной (!) газеты.
Когда умер Брежнев (главный фигурант той абсурдной авроровской истории), я написала в обком заявление с просьбой дать мне работу и получила примечательный (он до сих пор у меня хранится) ответ: просим прийти в такой-то кабинет в свободное от работы время.
Пришла в ненавистный, до боли знакомый коридор, в кабинет, где когда-то сидел Саша Осипов. В это время он, уже изгнанный Романовым из Ленинграда, работал в Москве, в ТАССе. Но это уже в 1989-м, а пока еще 1984 год, апрель, и я, не зная, что мне сейчас предложат, вхожу в бывший осиповский кабинет.
Предлагают быть редактором «Спортивной недели Ленинграда».
– Да ты что! – говорю я хозяину кабинета. – Я же ничего не понимаю в спорте!
– Какая разница? – отвечает он. – Зато ты в газете все понимаешь.
Борис в больнице, в Сестрорецке, где ему вынимают гвоздь из шейки бедра. Год назад он (в очередной раз!) сломался, упав с велосипеда на шоссе под Сестрорецком.
Это, кстати, спасло его от увольнения из университета, отделался партийным выговором за положительную рецензию на отрицательный (по мнению Смольного) сборник по семио-тике. Так называемое застойное время проехалось катком по нашей семье. А уж тем более по Владимиру Иосифовичу Свидерскому, о котором я, отдавая дань его памяти, написала в одной городской газете…
Он был человеком своего времени и мог бы, как тысячи других, сказать о себе словами поэта Александра Межирова:
Я прошел по той войне,
И она прошла по мне,
Так что мы с войною квиты, —
имея в виду не только войну, но и эпоху в целом.
Он рискнул стать философом, то есть человеком мыслящим, в стране, где мысль была объявлена вне закона и всякая самостоятельность подвергалась подозрению. Надо было быть мужественным и смелым, чтобы противостоять этому. Он и был мужественным и смелым.
Владимир Иосифович Свидерский родился в Петербурге в 1910 году. Окончив школу, пошел слесарем на «Красный Выборжец» зарабатывать себе рабочую биографию, без которой нечего было и думать поступать в университет. Философского факультета тогда еще не открыли, и он пошел на физический, который более других отвечал его интересам к естественным наукам. Получив диплом, преподавал детям физику в средней школе и только после этого был принят, наконец, в аспирантуру философского факультета. Но за дверью уже стояла война.
С первых ее дней Свидерский – политработник 8-й армии. Ленинградский фронт. Ленинградская блокада. Ему был поручен, в частности, анализ речей нацистских лидеров. Владея немецким языком, он часами слушал у радиоприемника геббельсовские бредни, чтобы разоблачать их в листовках, что разбрасывались потом над вражескими позициями.
Но даже война не смогла помешать его философским занятиям. Он продолжал думать над диссертацией, писал ее урывками и в сорок пятом, незадолго до Победы, получил спецкомандировку с фронта в Москву, в Институт философии Академии наук. «Проблема пространства и времени в квантовой теории» – так называлась тема диссертации, которую блестяще защитил человек с орденскими планками на груди, прошедший вместе со своим народом пространство и время войны.
Но сколько еще трудного было впереди! В 1949-м преподавателя философского факультета Свидерского изгоняют из ЛГУ с убийственной формулировкой: «За троцкистский выпад против тов. Сталина».
Он ждал ареста, дома по ночам не спали, прислушивались: идут? не идут? А «троцкистский выпад» состоял вот в чем. Как-то Владимира Иосифовича попросили прочесть лекцию для пропагандистов в Василеостровском райкоме партии. Излагая печально знаменитую в те годы четвертую – философскую – главу «Краткого курса истории партии», Свидерский произнес фразу: «Посмотрим, какие аргументы можно найти в подтверждение…»
Один из слушателей тотчас же поднялся с места: «Разве нужны аргументы, чтобы подтвердить сказанное товарищем Сталиным?!»
Дальше все пошло обычным ходом – донос и Дело. Хорошо еще, что не уголовное.
Только в 1953 году, после смерти «отца народов», Свидерский вернулся на философский факультет. Защитил докторскую, стал профессором, заведующим кафедрой. Его научные статьи, книги становились событием, а его ученики – доцентами, профессорами, заведовали кафедрами в других вузах.
В 1972-м грянула новая беда. Одна из ассистенток кафедры Лена Рихтер (между прочим, родственница знаменитого Рихтера) уехала вслед за мужем в Израиль. Свидерский опять поплатился работой, его отстранили от заведования кафедрой – на этот раз «за потворство международному сионизму». Сейчас звучит анекдотом, а тогда было истинной трагедией: у человека буквально из рук насильно вырывали его дело, его детище.
Он стал профессором-консультантом, но и этого места в конце концов лишился. На излете тоталитарной эпохи, под занавес, коммунистический режим еще очень больно жалил неугодных ему. В 1983 году стряслась последняя в жизни профессора Свидерского неприятность такого рода.
Должен был выйти в университетском издательстве сборник научных статей, посвященных проблемам семиотики. Ученики Свидерского оказались причастными к изданию. Один был автором, поместившим в сборнике статью, другой – рецензентом, похвалившим сборник, а третий… пошел с доносом в обком партии. Разразился скандал, сборник объявили идеологически вредным, посыпались санкции и кары. Университет опять – в который раз! – «потерял лицо» и, забыв, что он аlma mater, а не злая мачеха, вытолкал из стен своих родного сына. Гордиться бы университету профессором Свидерским, а его без всяких почестей отправили на пенсию за провинности.