Спустя десять лет, в ноябре 1994 года, Владимир Иосифович умер. Готовясь к уходу, написал завещание, где перечислял свои научные труды, именно их, как главное богатство, оставляя в наследство живущим…
И вот я приезжаю в Сестрорецк и рассказываю про эту самую «Спортивную неделю», о существовании которой даже не подозревала. А Борис, оказывается, очень хорошо ее знает: «Все, кто в городе интересуется спортом, читают ее». Я спортом на тот момент совсем не интересуюсь, но соглашаюсь принять обкомовскую «милость».
– Зачем? – возмущается Стреляный. – Надо книгой заниматься, а не газетой.
Но я – рабочая лошадь, и меня тянет в стойло. Особенно если газетное. А книга? Книга все еще кажется мне чем-то эфемерным – неужели она все-таки когда-нибудь появится?
Она бы и не появилась, если бы не Стреляный. Он, можно сказать, заставил меня ее написать.
Умру я
без этой великой,
без этой проклятой
игры.
2 мая 1984 года я впервые в жизни пришла на футбол. Поразило все: семьдесят тысяч человек на трибунах, какая-то необыкновенная вольность во всем – в том, как кричат, как свистит ветер, какое широкое небо над зеленым полем…
В этот год «Зенит» стал чемпионом страны, а я, не пропустив ни одного «домашнего» матча, в любую погоду приезжала на стадион. Бывало даже так, что Борис оставался дома у телевизора, а я уезжала на Кировский.
Другой моей любовью стал баскетбол: «Спартак» и «Жальгирис» – великие команды. Однажды я уговорила Галю Зяблову поехать вместе со мной на турнир в Каунас. Сабонис, Куртинайтис, Хомичюс и наши во главе с Кондрашиным, и армейцы – с Гомельским. Была зима, мороз, а литовские модницы с высокими прическами ходили без шапок – тогда это поразило, а сейчас стало общим местом. Обратно возвращались через Вильнюс, билетов не было, и ленинградцев разместили в вагоне-ресторане.
– Билеты в кассе только для участников войны, – сказал кто-то.
– Мы тоже участники войны. С Гомельским, – сострил один из наших.
А в Ташкенте, куда я ездила на спартакиаду школьников, была, наоборот, несусветная жара. По этой жаре я пошла искать дом, в котором жила Ахматова. Длинная-длинная улица Жуковского, давно пересохшие арыки и почти такие же, как в Пржевальске, тополя…
Дом не сохранился, а старый базар я еще застала, это возле цирка, где проходили детские соревнования по боксу и было прохладно, не то что на улице.
Все это есть в моем рассказе «Слышно, как падают желуди». Про футбол – «Ложа прессы». А про баскетбол – рассказ «Высшая лига», нигде не опубликованный, как и «Улица Воровского», «Инга», «Конспект романа», большинство стихов, да мало ли что еще… Волнует ли это меня? Нисколько. Все в жизни случайно, и мое «писательство» в том числе. Вот чувство долга, ощущение чего-то невыполненного, кому-то, кто в этом, возможно, нуждался, недоданного – мучает всю жизнь. Особенно по ночам, проснешься и начнешь вспоминать: не сказала, не сделала, не позвонила, обидела, ничего уже не вернешь. Вот это – ужас.
Одиннадцать лет (сама себе удивляюсь!) я проработала и спортивной газете. Пятнадцать – в «Скороходовском рабочем», пять – в «Ленинградском рабочем», четыре – в «Авроре»… «Оглянешься – бог мой, давно ли?..» Лучше не оглядываться. Инерция жизни сильнее ее таинственности.
Года четыре подряд после майских праздников, числа шестого обычно, я уезжала в Хаапсалу, заставляла себя уезжать. Жила в гостинице и выполняла самой себе заданную норму: пять страниц в день. За десять дней выходило примерно два листа (печатных). После чего возвращалась к «спортивным заботам».
Встречает и дразнит
Нас осень кленовым листом.
Да здравствует праздник,
Который приходит в наш дом!
Да здравствуют книги,
Ведь с них начинается путь
И в высшие лиги,
И в жизнь – в ее дело и суть.
Пусть нас не остудят
Ветра, что качают листву.
Да здравствуют люди,
Учившие нас мастерству!
Эти стихи (если это вообще стихи) из цикла «На затычку». (Еще у меня есть стихи «Из троллейбуса», но об этом после.) Помню, как в Краснодаре, в «Комсомольце Кубани», мы с Инной делали полосу на сборе урожая, и ответственный секретарь сказал: «Вот здесь остается дырка, надо бы ее чем-нибудь заткнуть. Хорошо бы стихами». Но тех своих стихов я, конечно, не помню, а эти помню, написанные по такой же просьбе: «Магда Иосифовна, хорошо бы сюда стихи, а то – дырка».
Когда началась новая (перестроечная) жизнь, мы из маленькой четырехполосной «Спортивной недели» сделали большую (шестнадцать полос) газету «Спорт. Человек. Время» («СЧВ»). И почти все спортивные журналисты города собрались около нее. Было шумно и весело, и молодо, и свободно, и казалось, что это теперь – навсегда. Но почти сразу же начались проблемы. Финансовые. И в конце концов они всё задушили. И все разошлись – кто куда.
Одно время мы работали на двух «площадках» – на канале Грибоедова (Екатерининском) и на Фонтанке, что и нашло отражение в такой вот моей песенке:
Пока нас век не доконал
Всех до останков,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка
Нам будут сниться по ночам,
Как знак удачи
Всем, кто газету тут начал,
А может, начал.
Здесь наша участь решена
В горячке буден,
Здесь нам профессия дана —
Другой не будет.
Другой не будет потому,
Что нету лучше!
Здесь нас встречали по уму
На всякий случай.
И если тянут, как канат
И как свиданка,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка —
Так, значит, все с тобой окей,
Как с птицей Феникс.
И ты напишешь про хоккей,
Футбол и теннис.
И сам Кондрашин, как отец,
Тебя похвалит.
И может, выдаст, наконец,
Зарплату Валя.
Ах, «СЧВ», в любви к тебе
Признаюсь!
В твоей неласковой судьбе
Моя вина есть.
Но ты сомнения отверг —
Живешь, не помер.
И после дождичка в четверг
Выходит номер.
Мы действительно поначалу выходили по четвергам, и в рекламной листовке написали: «В четверг и больше никогда». Так назывался знаменитый фильм Эфроса.
От спортивной газеты у меня остались, во-первых, любовь к футболу (и не только), а во-вторых, замечательные ребята, с которыми я работала. Теперь это уже «солидные» люди, газетные начальники. Сережа Лопатенок – ответсек газеты «Спорт. День за днем», а литературным редактором в ней – Кирилл Легков, Костя Осипов пишет книги о боксе, Боря Ходоровский – «известный петербургский спортивный журналист», как недавно написали о нем «Известия».
Все они пришли ко мне юными, начинающими, но, в отличие от меня, прекрасно разбирались в спорте. И я не обижалась, а смеялась вместе с ними, когда они написали в спецвыпуске к моему дню рождения, что «редактор “Спортивной газеты” ничего не понимает в спорте».
Недавно Кирилл пришел к нам в Союз журналистов со своим сыном Антоном, которого мы с Мариной Скалдиной (ее мне тоже «подарила» спортивная газета) помнили едва ли не грудным. «Магда Иосифовна, определите, пожалуйста, может ли он стать журналистом, он хочет поступать на журфак…»
Ничего себе просьба. Мальчик в одиннадцатом классе, но очень похож на себя маленького. Сколько же это лет прошло! Вот так и замечаешь, как движется время и как мы движемся вместе с ним.
В следующем году исполнится шестьдесят… Давным-давно, когда был мальчишкой и начинал играть, шестидесятилетние казались древними стариками, ископаемыми. Через год он станет ископаемым. Почему через год? Он уже ископаемый…
За иллюминатором – ослепительно белый плотный туман. Смотреть в иллюминатор тягостно. И тягостно думать, что – стар, стал брюзгой, испортился характер, а Полина, конечно, забыла положить синие носки, в которых только и можно выходить на игру, иначе проиграем.
В гостинице, распаковав тяжелую, длинную, как ракета, сумку, увидел: про носки Полина позабыла. «А-а, – подумал с раздражением, – все равно проиграем».
Володе Сорину снился судья. Он оглушительно свистел над ухом, и Володя проснулся. Солнце теплыми квадратами лежало на полу, в одном из квадратов босиком стоял Саша Григорьев по прозвищу Гриня и брился свистящей японской бритвой.
– Это ты свистишь, – сказал Сорин, натягивая на плечи простыню, – а мне приснилось, что судья.
Гриня засмеялся:
– Ну и сны у вас, сэр! Мне лично снятся женщины.
Когда шли на завтрак, встретили главного тренера. Он возвращался к себе в номер и был таким, как всегда, неулыбчивым, недовольным. Здесь, в тбилисской гостинице, где с самого утра солнце вламывалось в окна, было особенно неприятно видеть его угрюмую уходящую походку.
«Ну, опять», – сникнув, подумал Сорин, а Гриня сказал, усмехнувшись:
– Наверно, носки синие забыл, вот и злится.
Вечером проиграли. В последнее время проигрывали часто, чаще, чем выигрывали. Ни на кого не глядя, Юрий Михайлович ушел из зала.
– Больно смотреть на тренера, – по-русски, но с сильным акцентом сочувственно сказал женский голос сверху, когда Юрий Михайлович проходил под балконом.
Он поднял голову: свесившись, на него смотрели люди. Поймав его взгляд, улыбались. Обыкновенные люди, никто не хотел ему зла. «Больно смотреть на тренера». У женщины получилось: «трэнэра». Яркие, оживленные грузинские лица. Все радовались своей победе, но никто не хотел ему зла.
На душе вдруг полегчало, раздражение ушло. Пустой номер – выиграть в Тбилиси, кто этого не знает? Ничего страшного, что не выиграли. Он со спокойным лицом вошел в притихшую раздевалку.
– Разбор будет? – озабоченно спросил второй тренер.