А потом жизнь как-то развела нас, но теперь, к счастью, снова свела, изменившихся, многое переживших.
Тогда она была быстрой, тоненькой, очень красиво курила, изящно подшучивала над обожаемым Мотей (Матвеем Фроловым), врывавшимся к ней чуть ли не среди ночи с очередными указаниями.
Умной была всегда, а сейчас еще больше помудрела, любую проблему (житейскую ли, политическую) с ней интересно обсудить.
А еще можно позвонить Бранским – Владику и Наташе, Борису Фрезинскому, Гале Зябловой… «Мы одной крови – ты и я…»
И уж совсем неожиданно года два назад в борьбе с коммунальными службами за тепло в наших квартирах я встретила Лену Левину из соседнего подъезда. Оказалась не просто единомышленницей, а человеком той самой одной крови. Вот так.
«Человек один не может ни черта». На всю жизнь уверовала я в эту истину, так кратко выраженную Хемингуэем. Нужна среда, среда, «на лестнице колючей разговора б!». Благодарение Богу, этого у меня было сполна, потому что сполна мир наполнен людьми, телефонными звонками, близкими знакомыми голосами.
«Узнаешь?» – «Конечно!»
Это – Лена Невзглядова. Как обрадовала она меня недавно, прочтя в сентябрьском номере «Знамени» отрывки из той самой рукописи, которую я держу сейчас перед собой.
«“…радость и горечь жизни перетекают одна в другую, как улицы и площади Парижа”, – процитировала она наизусть и добавила: – Ехала сейчас в троллейбусе и вспоминала твои фразы».
А каких замечательных друзей подарила мне вместе с Италией Марина – Олю Тимофееву и Володю Харитонова, наших итальянских спутников.
Графиня Эмилия —
Белее чем лилия,
Стройней ее талии
На свете не встретится.
И небо Италии
В глазах ее светится,
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии.
В детстве эти лермонтовские стихи звучали для нас с сестрой как шутка про нашу маму. Ее звали Эмилия, она была хороша собой и весьма строга к нашим провинностям. Жили мы тогда в Киргизии, эвакуированные из Москвы, в городке, окруженном Тянь-Шанскими горами. Синее-синее небо и ослепительно-снежные вершины гор…
Детские впечатления, как известно, живучи и незабываемы. Конечно, Италия и Бастилия были для меня тогда понятиями абстрактными. Кто мог предположить, что годы спустя, – да что там годы! – жизнь спустя я увижу в Париже площадь Бастилии, а в нынешнем октябре – Италию. Жаль до слез, что мама не дожила до таких непредставимых перемен в нашей общественной и личной жизни…
Итак, Италия. Синее-синее небо и горы, к которым у меня после Тянь-Шаня особая любовь. Только Апеннины – не Тянь-Шань. Никаких снежных вершин – леса и леса, а вечером – высоко в горах огни-огонечки и всюду жизнь.
Прилетев в Рим, мы отправляемся на вокзал и едем поездом до города Салерно, где нас ждет «элегантный, как рояль» шофер Винченце. Он прислан за нами из замка князя Бельмонте, где нас, журналистов из Москвы и Петербурга, уже ждут.
Бельмонте – фамилия в Италии известная. Когда-то это семейство владело чуть ли не половиной всех южных провинций страны. Но дед и отец нынешнего князя были заядлыми игроками и просадили в карты и рулетку чуть ли не все имение. Кое-что уже удалось вернуть, тем более что главное – фамильный замок, построенный в XVII веке, проиграть не успели. В него-то мы и едем. Справа – море, слева – горы, дорога петляет мимо ферм, пастбищ, старых подворий. «Вот здесь, – говорит Винченце, – делают лучшую в Италии моцареллу». Мы останавливаемся и покупаем в маленькой лавке при ферме знаменитый итальянский сыр. Путь наш – в городок Santa Maria di Castellabate: узкие улочки упираются в море, городская площадь с ресторанами, старая церковь – это Санта-Мария, а улицы, поднимающиеся уступами наверх в горы, – Кастеллабате.
Главная достопримечательность, по-нынешнему бренд, здешних мест – это, конечно, замок. Он высится над морем, но, чтобы увидеть его, надо войти в парк, раскинувшийся на пяти гектарах. Старая каменная ограда, массивные ворота, пальмы, эвкалипты, самшитовые деревья, цветы, цветы… В замке три этажа, в верхнем – княжеские покои, а в двух нижних – номера для туристов, вполне современный бизнес.
Что привлекает сюда, на южную оконечность итальянского сапожка? Красота и море. Море и красота. И еще зримое прикосновение к древности. Теплый, нагретый солнцем камень стены под твоей ладонью – это семнадцатый век. Фамильные портреты в старинных рамах, мраморные бюсты предков (в роду князей Бельмонте были и папы, и кардиналы), книжные фолианты в высоких шкафах красного дерева (одна из старейших частных библиотек Европы), оружейный зал (алебарды, шпаги, пистолеты), столовая со столом в пятнадцать квадратных метров (кто только не сиживал здесь за четыреста лет!).
Все это мы увидели, когда были приглашены к князю, где пили великолепное кьянти под шум и ярость грозы. Прямо-таки кинематографический кадр: молнии освещали море, гром грохотал, заглушая голоса, и бился в стрельчатые окна ливень, усиливая ощущение Времени, пронесшегося над этой землей.
Такое же таинственное впечатление остановленного мгновения испытываешь в Помпеях среди развалин бывшей здесь когда-то жизни. Мы приехали туда в сумерках, было совсем безлюдно и… страшно. Страшно от нависающего надо всем темно-лилового Везувия. Он спит, но спящее его жерло может когда-нибудь проснуться.
А внизу и вокруг бывшей жизни – сегодняшняя: беспечный яркий город, толпы гуляющих, музыка, машины, мотоциклы… И безмолвный Везувий вдали, словно ждущий своего часа.
Но пока он спит, мир веселится. Так устроено человечество. Мудро устроено. «Мы-то ведь не умрем», – заметил когда-то с горькой иронией Солженицын.
В Риме, где причудливо спутаны, переплетены эпохи, можно посмотреть на дом, в котором жил Муссолини, на балкон, стоя на котором он произносил свои безумные речи. В Петербурге тоже есть балкон (особняк Кшесинской на еще недавно Максима Горького, а ныне Кронверкском проспекте), с которого Ленин призывал изменить мир. Изменили. Потом мучительно возвращались к прежнему порядку вещей. До сих пор возвращаемся.
Но в Италии, в Помпеях, Пестуме, да и в Риме с его бурлящей рядом с древними развалинами и величественным Колизеем жизнью, отчетливо понимаешь: есть нечто, что выше идолов, живых и мертвых, выше всяческих слов, призывов, войн и революций – спящий Везувий.
Молитесь, чтобы он не проснулся.
Возвращаюсь, однако, к «стихам из троллейбуса». Пока он едет, я играю с собой вот в такую игру: смотрю по сторонам, как будто только что впервые сюда приехала и вижу все так ясно и незамыленно. Как же он красив, этот город! Как он классически красив!
Над церковью святой Екатерины,
Над крышами домов твоих старинных,
«Гранитный город славы и беды»,
Шумит – гуляет непременный ветер,
Всегда сырой от ладожской воды,
И опускается весенний вечер
На шумные гостиные ряды
И сумрачные тихие сады.
А лет пять назад я в первый раз за много-много лет пришла в свой Московский университет, чтобы подарить Ясену Николаевичу Засурскому ту самую книгу «Как жаль, что так поздно…», пришла в то здание, где Ломоносов (факультет-то при нас был там, где Герцен и Огарев, но общие лекции читались здесь, в Комаудитории).
В солнечную Комаудиторию
Ворвалась нежданная гроза.
Как же вышла вся эта история,
Почему я раньше не сказал?
Это – Иодковский про историю с персональным делом: девушку, в которую влюблен лирический герой, на комсомольском бюро «прорабатывают» за то, что не поехала в колхоз на субботник и, кроме того, «не читала “Молодую гвардию”, предпочитая ей Ростана».
Истинная картинка из нашей жизни. Да, так оно все и было – и Коммунистическая аудитория, и комсомольское бюро, и персональные дела…
Но была еще балюстрада, знаменитая университетская балюстрада, где знакомились, дружили, влюблялись, объяснялись, читали стихи, где мы с Юлей Хорицкой зубрили конспекты… Когда я вошла и увидела балюстраду, испытала шок, настоящее потрясение. Она все та же! Господи, сколько же мы бегали, суетились, уезжали, приезжали, а она стоит здесь и ждет, когда же мы вернемся?
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера…
Сначала – цитата: «Двадцать лет назад я приехала в этот город насовсем. Тогда, впрочем, ничего не казалось “насовсем”. Насовсем уезжаю из Москвы? Да вы что! Оказалось, насовсем».
С тех пор, как я написала это в одном из своих рассказов, прошло тридцать восемь лет. Тридцать восемь и те двадцать – вот как давно я живу здесь. Если бы не война и не эвакуация из Москвы в киргизский город Пржевальск (теперь он, как и прежде, называется Каракол), если бы не школа имени Пржевальского, где в одном классе со мной училась девочка из Ленинграда, я бы никогда не попала в так случайно возникшие обстоятельства своей судьбы.
Девочку ту звали Наташа. Вместе с мамой и двумя младшими братьями ее вывезли из блокады. А в блокадном городе остались родственники, рассказы про которых я все время слышала: про Елену Ивановну, тетю Лёлю, про ее сына Бориса, Наташиного брата…
С ним она и пришла встречать меня, когда я приехала из Москвы к ней в гости. Это было 28 апреля 1953 года.
Могла ли я думать, ступая на перрон незнакомого вокзала, что этот город станет моей судьбой, а этот высокий застенчивый парень – главным человеком моей жизни?
И жизнь, прежняя привычная жизнь с Арбатом, рядом с которым (на Знаменке) я тогда жила и в одном из переулков которого родилась, с Московским университетом, в котором я училась, окажется всего лишь прологом к ленинградско-петербургским десятилетиям. Именно здесь обычное существование станет настоящей жизнью с личными, общественными, профессиональными страстями, с горечью потерь и счастьем обретения. А 28 апреля – навсегда памятным днем.