– А что, – спросила однажды Зинаида Дмитриевна, – отец Никиты тоже из этих новых генералов?
Следовало обидеться, но Екатерина Дмитриевна весело рассмеялась и, обращаясь к Нонне, сказала: «Зининого чванства хватило бы и на двух генералов».
На самом деле никакого чванства не было, она вполне имела право так сказать. Этот самодовольный генерал Малинин! А как говорил, будто резолюции зачитывал: «Вместе с тем необходимо отметить, что на сегодняшний день…»
Отец Нонны тоже не любил будущего свекра дочери. Отец был веселый, добрый человек. «Не усложняй», – говорил он Нонне, когда она при нем начинала спорить с матерью.
С матерью спорила и ссорилась почти так же часто, как с Никитой, но с Никитой ссоры были легкие, а с матерью тяжелые, ненавистные. Никогда друг друга не понимали.
– Тебе бы за генерала Малинина замуж выйти – вот была бы пара, и отца бы не изводила!
Это было худшим оскорблением. Мать знала, что отец ее не любит, но Нонна, не должна была этого знать и уж, во всяком случае, говорить об этом. Это вообще был стиль семьи – умалчивать правду. Она была слишком убийственной, эта правда.
В двадцать восьмом году, за год до рождения Нонны, ее отец встретился с матерью в столовой Академии Генерального штаба, где он учился, а она работала буфетчицей.
Нонна очень хорошо представляет себе эту, как она говорит, раскладку сил. Мать – смазливая женщина, отец – сильный и слабый одновременно и, на беду свою, порядочный.
Так в доме Голговских появилась Нонна и ее мать. Нонну полюбили сразу и безоговорочно, мать так же безоговорочно возненавидели. Она платила тем же, к счастью, не очень досаждая своим присутствием. Главным занятием ее жизни было ни на минуту не упускать из виду мужа, поэтому она ездила с ним и на Дальний Восток, и на Север, а когда началась война, привычно подкинув дочь свекрови, укатила на фронт. Благо к началу войны он уже командовал корпусом, а жены комкоров, было принято, жили при мужьях.
В лето знакомства с Лидой отца послали в Германию, мать осталась в Валентиновке, впервые в жизни остановленная его бешеным окриком:
– Хватит меня караулить! Дочка в институт поступает, раз в жизни хоть останься с ней!
И мать струсила, осталась и теперь злилась на весь свет: на свекровь, которая так некстати умерла этой зимой, на домработницу за то, что вечно где-то пропадает, и в особенности на этих новых знакомых Нонны – Лиду, ее мать и тетку. Лида еще так-сяк, а эта Екатерина Дмитриевна и ее сестра корчат из себя черт знает что, графинь каких-то!
После четвертого курса – это было лето пятьдесят второго года – Нонна с Лидой собрались в Вильнюс. Лида вообще в первый раз куда-то ехала, кроме как у тети Зины в Николаеве, нигде не была, Екатерина Дмитриевна все волновалась, что денег не хватит, Нонна не решалась сказать – да у нее есть, хватит… Наконец поехали.
В поезде познакомились с Вадимом, он тоже ехал в Вильнюс. В тамбуре, куда Нонна вышла покурить, пялился на нее до неприличия. «Что?» – спросила она вдруг. Это был испытанный прием, на нее всегда пялились, и она уже относилась к этому спокойно.
Позже выяснилось, что он, как у них говорили, «положил глаз» вовсе не на Нонну, а на Лиду. Они читали друг другу стихи, Лида была большим знатоком в этой области. А это чье? А это? Это была ее любимая игра, и Вадим неожиданно оказался достойным партнером. Нонна лежала на верхней полке, листала журналы, радовалась: не сбываются пророчества тети Зины. «Тебе, Лида, – говорила та, смеясь, – невыгодно дружить с Нонной, слишком уж она красива…»
Остановились в общежитии университета. По утрам Вадим заходил за ними, шли пить кофе с какими-то невиданными пирожными из ревеня. Нонна вдруг встретила знакомых ребят с геологического, спортсменов, у нее всюду были знакомые, они ехали в Каунас на два дня и взяли ее с собой.
Когда вернулась, не узнала Лиду. С воспаленным горячечным лицом та лежала в душной комнате общежития, глаза ее были закрыты. Нонна ухитрилась вызвать врача, тот хотел забрать Лиду в больницу, температура была под сорок. Нонна упросила, оставили до завтра, и назавтра Лида встала с постели здоровой, только очень слабой и бледной.
– А где Вадим? – спросила Нонна.
– Вадима нет.
– Как нет?
– Он уехал.
– Почему? Что изменилось за два дня?
Лида потом рассказывала Нонне, как она удивилась этому вопросу: в самом деле, только два дня!
К концу этого второго дня он прочел Лиде стихи, которых она не знала, но запомнила сразу же.
Фонари на последнем вагоне…
Как же мы, будто это пустяк,
в бесконечной вокзальной погоне
Умудряемся жить не грустя?
– Кто это написал? – спросила Лида.
И его как прорвало, он рассказал о той, что написала эти стихи, всё: и про то, что любит ее, а она замужем, ждет ребенка, и про то, что приехал сюда только потому, что она рассказывала об этом городе, была здесь в прошлом году…
Кажется, он говорил «прости, не сердись, что так вышло», кажется, она сказала ему «не провожай меня», шла сюда, в общежитие и очень хотелось пить, наверное, поднималась температура, у каждого киоска пила газировку с сиропом, потом тошнило от этой газировки…
Они уехали в Москву. «Как ты с такой мордой войдешь в дом!» – волновалась Нонна. Но, наверное, только она что-то видела в Лиде. Дома ее нашли похорошевшей и удивлялись, почему они так рано вернулись.
«…Разве я не имела права сказать Катьке, что не знаю этого типа? За семнадцать лет я его ни разу не видела, а что по телевизору – не в счет».
Как хотелось тогда разыскать, набить морду, но Лида сказала: «Попробуй только, я выпрыгну в окно». Сказала так, что Нонна мгновенно поверила: выпрыгнет. Искали врача, никто не соглашался, было запрещено, и Лида тоже ездила куда-то вместе с Нонной договариваться, а ведь прекрасно знала: никакого аборта не будет, будет ребенок.
Кто-то сказал Нонне: посоветуй ей поднять что-нибудь тяжелое, например, рояль. Давились от смеха, в соседней комнате Екатерина Дмитриевна как раз играла на рояле. «Что вы смеетесь?» – крикнула им, и вдруг Лида – только она умела совершать такие неожиданные поступки – сказала:
– Мама, у меня будет ребенок.
После майских праздников для Кати началась суровая жизнь. Не поднимая головы, сидела над книгами. Бабушка каждый вечер занималась с ней немецким. Катя решила идти в иняз. Зинаида Дмитриевна выговаривала сестре: ты ее перегружаешь, пусть сначала получит аттестат. Катя выходила на балкон – слово «лоджия» в доме не привилось – и смотрела на Кузьминский лес.
Как и Екатерина Дмитриевна, Катя терпеть не могла Кузьминки («Зато воздух, – говорила Зинаида Дмитриевна, – что твоя дача»), всё надеялась, что смогут обменять эту квартиру и поселиться среди прежних привычных улиц. Поэтому второй год жили как будто временно, книг не распаковывали. Катя ездила в старую школу, в Столовый переулок, переводиться в здешнюю не захотела.
Кузьминский лес изумрудно зеленел за частоколом башенных кранов.
Приезжала Нонна, смотрела испытующе, но ни о чем не спрашивала, может быть, догадывалась, что Кате уже не хочется появляться перед Вадимом Петровичем Потапенко и говорить ему: я ваша дочь. После Ленинграда что-то в ней изменилось, хотя непонятно пока, что.
Гуляли в Летнем саду, на Островах, ездили по Неве до Петрокрепости, и там, на пароходике, борясь с ветром, раздувавшим подол платья, Катя рассказала Андрею эту историю с отцом. Он отнесся легко, наплевать и забыть, зачем тебе этот отец, он и знать о тебе не знает!
Все-таки, вернувшись в Москву, выяснила его имя, отчество и фамилию. Значит, она могла бы быть Екатериной Вадимовной Потапенко. А она Екатерина Дмитриевна Самарина. Звучит гораздо лучше. Наплевать и забыть.
Уже две недели, как вернулась из Ленинграда, а Андрей не позвонил ни разу. С вокзала он доехал с ней до Кузьминок и проводил до самого дома, а она не пригласила его зайти. Дура, мещанка, не знала, как отнесутся бабушки. Наверное, он обиделся. И правильно сделал, она бы тоже обиделась.
Бабушки расспрашивали про Ольгу Николаевну со всеми подробностями: что говорила, чем угощала… Уже идя спать, Катя сказала:
– Там еще внук ее был, Андрей.
– Да что ты! Это Маечкин сын, сколько ж ему лет?
– Столько, сколько мне.
– Да, верно. Ты помнишь, Зина, Майя приходила с ним однажды на Молчановку?
– К нам? – Катя вернулась от дверей. – Он был у нас на Молчановке? А он не говорил мне об этом.
– Он, должно быть, и не помнит, он был так мал. А он понравился тебе?
Катя почувствовала, что краснеет, сказала уже в дверях:
– Парень как парень.
Сказала неправду. Конечно, он ей понравился, а вот она ему – нет. Иначе бы позвонил.
Он позвонил в середине июня, когда она давно и ждать-то перестала. Перед последним экзаменом жила в Валентиновке. Нонна шила ей платье для выпускного вечера. Бабушки, особенно бабушка Зина, просто умерли бы, увидев, как Катя проводит время перед экзаменом. Вставали поздно, ложились за полночь. Приезжали Ноннины друзья, начинался, как говорила Нонна, великий треп. Кате почти все очень нравились, но лучше всех была Нонна. Никто не умел быть такой молодой и веселой, так варить кофе и делать шашлыки, никто не умел сказать все, что приходило в голову, не заботясь о впечатлении, которое это производило, никто не умел так лихо сплясать канкан, да еще спеть при этом «хоп-топ, Зоя!».
На даче, кроме Кати и Нонны, жила еще Ноннина мать, но она ни во что не вмешивалась, целыми днями вязала, сидя в саду. После смерти генерала Голговского вдруг растолстела, почти расплылась и превратилась в добродушную матрону. Нонна изумлялась этому превращению: была ожесточенной, злой, куда что делось? Видимо, со смертью отца ушло, наконец, вечное беспокойство, что он ее бросит. А теперь не бросит, можно спокойно вязать, варить варенье, ездить по комиссионкам. В последнее время, живя с отцом за границей, пристрастилась к фарфору, вся ее комната увешана тарелками…