Накануне последнего экзамена (это была химия) Катя поехала в школу на консультацию, а оттуда домой, в Кузьминки. Надо было забрать те старинные кружева, которые ей отдала бабушка Зина. Нонна решила, что это будет великолепной деталью для Катиного платья.
– А не получится не comme il faut, vulgar? – спрашивала Катя.
Нонна смеялась:
– Нет, все будет в меру.
Катя, как послушный щенок, усваивала Ноннины уроки. Когда-то она объяснила Кате, как важно – во всем – соблюсти меру. А не comme il faut, vulgar – слова из пушкинского письма к Наталье Николаевне. Давным-давно Лида, Катина мать, прочитала Нонне это письмо…
Катя открыла дверь своим ключом. В комнате звонил телефон, а Екатерина Дмитриевна сидела на балконе, читала и не слышала ни телефон, ни Кати. Она взяла трубку, и вдруг:
– Привет! – Катя его тотчас узнала, хотя давно перестала ждать этого звонка.
– Привет!
– Ты как?
– Нормально. А ты?
– В порядке.
Бабушка Зина каждый раз ужасалась, слыша, как Катя разговаривает по телефону. Что за птичий язык! Екатерина Дмитриевна не ужасалась, только смеялась и даже брала Катю под защиту: «Это их шифр, – говорила она, – они что-то слышат за этими словами».
– А я в Ленинград уезжаю.
– Зачем?
– Буду в училище поступать.
Бабушка Катя услышала ее голос, вошла в комнату, просияла: Катя!
– Давай встретимся, хочешь?
– Хочу.
Договорились на Арбате завтра в шесть часов.
Вадим Петрович Потапенко оформлял документы для поездки во Францию. Выезжать надо было вскоре после майских праздников. Приближалось тридцатилетие «позорной» войны, как называли ее французы: в июне 1940 года немцы без боя вошли в Париж.
Кроме задания редакции, у Вадима Петровича было собственное задание. Для его книги, которая была уже сдана в издательство, не хватало одной, как он считал, существенной подробности. Дело в том, что ему никак не удавалось побывать в Париже именно в июне и своими глазами увидеть этот город в горький день годовщины.
Эту свою книгу он любил больше двух предыдущих. Те, как говорил он жене и еще двум ближайшим приятелям, он просто сляпал, а эту писал давно и трудно. На ней, казалось ему, лежал отблеск любви к той стране, о которой писал, к ее истории, к ее Парижу. Он действительно любил все это. В ТАССе, где он работал сразу после института, и теперь на телевидении его считали хорошим специалистом по Франции. Но было еще одно, тайное, о чем он никому не рассказывал. Эту книгу ему напророчила Майя двадцать лет назад…
…Что творилось в Политехническом! Его брали штурмом, сидели на ступеньках, стояли в проходах.
– Вадим! Потапенко! – крикнули из того ряда, мимо которого он продирался. – Иди сюда, есть место!
Было 14 апреля 1950 года, двадцать лет со дня смерти Маяковского. Та весна в его жизни вообще как-то неожиданно проходила под знаком этого имени. Началось с Гендрикова переулка, с дома-музея, куда он забрел случайно: слонялся по Таганке в ожидании тетки, к которой приехал перехватить денег до стипендии. Тетка жила на улице Большие Каменщики, сто раз бывал здесь, а о существовании музея и не подозревал. Палисадник, деревянное крылечко, прихожая, лестница, ведущая наверх. Внизу – библиотека. Народу почти не было, кроме него, еще трое. Вышла девушка, без смущения посмотрела яркими серыми глазами:
– Пойдемте, я вам все покажу.
Она пошла наверх, уверенно стуча каблучками. На ней были туфли, почему-то разрезанные спереди. Он решил про нее: экскурсовод. Оказалось (это он уже потом узнал), что она из бригады Маяковского, была такая бригада при этом музее, они водили экскурсии просто так, из любви к своему поэту.
Он еще подумал: зачем здесь экскурсовод, и так все ясно: «Лучший, талантливейший», «Я волком бы выгрыз бюрократизм…» Она говорила совсем о другом, и выяснилось, что он ничего про Маяковского не знает и уж подавно вот этих строчек, чуть ли не последних, вот они, в записной книжке, под стеклом:
где сыщешь любовь
при такой неперке?
все равно, что в автомобильном Нью-Йорке
искать на счастье подкову.
Вышел из музея чем-то оглушенный, даже забыл зайти к тетке, вспомнил уже в метро, возвращаться не хотелось. Ладно, завтра, решил он.
Назавтра уже с деньгами от тетки снова свернул в Гендриков. Опять топтался в прихожей, чего-то ждал. Ждал, что выйдет та самая девушка. Вышла другая. И он, как дурак – куда ж деваться! – снова ходил по комнатам, уже зная, что вот здесь жила Лиля Юрьевна Брик, а это трость Владимира Владимировича…
– Скажите, – обратился он к девушке, когда экскурсия закончилась. – А вот вчера здесь проводила экскурсию…
– Вчера? Это, наверное, Майя Юренич из бригады.
– А когда она еще будет здесь?
– Не знаю, – строго сказала девушка, потеряв к нему, по-видимому, всякий интерес.
Он приходил еще три раза, пока, наконец, не увидел ее.
– Вас зовут Майя, – подошел он к ней со свойственной ему самоуверенностью.
– Ну и что? – ответила она.
Так это началось. Началось для него. Она-то ни разу, как у них говорили, в его сторону даже не дрогнула. Уже был Костя, они недавно поженились и все время куда-то носились, спешили: то в консерваторию, то на какие-то лекции, а летом вдруг поехали в Вильнюс, денег не было, стипендии грошовые, «съездили на буферах!» – смеялась Майя.
Всегда была чем-то увлечена до самозабвения, в тот период – Маяковским, вообще – стихами, и сама писала стихи, и вся ее компания считала, что стихи чуть ли не самое главное на свете. Он так не считал, но поддался и этому. С ней, вернее сказать, при ней терял себя. Всегда насмешливо недоверчивый ко всему, здесь верил без оглядки. Во что только не верил! После Маяковского начался Хемингуэй. У них в институте (он учился в МГИМО) тогда этого имени даже не знали. Там вообще его окружали совсем другие люди, тоже вполне головастые, но совсем другие. Прежде всего, это были деловые люди. Они знали, чего хотели. И знали только то, что надо было знать. Обязательно. Хемингуэя тогда еще знать было не обязательно, это потом началось. Для всех. Вообще многое из того, что потом узнали все, он благодаря Майе и ее окружению знал раньше. Какие-то невиданные книги, неслыханные имена! Поль Моран «Открыто ночью», Дос Пассос, Эльза Триоле… Он рот раскрыл, когда ему объяснили, что Эльза – сестра Лили Брик, жена Луи Арагона, что это про нее «Письма не о любви» Шкловского, что они с Арагоном приехали из Парижа на этот вечер в Политехническом…
– Вадим! Потапенко! Иди сюда, есть место!
На сцене рядом с Арагоном – его узнавали по фотографиям – сидела женщина в черном платье с золотой косой вокруг головы. Вадим тотчас же вспомнил: «Она трогала молча волос золотистый пожар» – стихи из сборника «Глаза Эльзы», которые ему давала читать Майя.
Первым из гостей выступал Арагон. «Platon dit»[6], – так он начал. Маяковский, Париж, война и снова Маяковский, и снова война. Всего пять лет прошло, как она кончилась, и десять, как она началась для них там, во Франции. Он читал стихи:
Ô mois des floraisons mois des métamorphoses
Mai qui fut sans nuage et Juin poignardé
Je n’oublierai jamais les lilas ni les roses
Ni ceux que le printemps dans ses plis a gardés[7].
Слова медленно падали в притихший зал. «Запоминай, – сказала Майя, – потом в книгу вставишь».
…Самолет в Париж улетал вечером, и за день надо было еще успеть сделать пропасть всяких дел: в химчистку – забрать плащ, в сберкассу – заплатить за телефон, жена никогда не соберется и телефон отключат, а главное, в издательство, на Зубовский бульвар, пришла внутренняя рецензия на его рукопись, и ему не терпелось ее прочесть.
Редакция помещалась на четвертом этаже. У лифта, как всегда, стояла толпа, и Вадим Петрович не стал ждать. Потом часто думал: от какой ерунды зависит жизнь. Дождись он тогда лифта и, может быть, все пошло бы по-другому. На площадке третьего этажа стояла Майя. Что-то дрогнуло в сердце, и только спустя секунду он понял, что это – она. Они не виделись семнадцать лет, с марта пятьдесят третьего года. Рождение ее сына, похороны Сталина… В тот день он пришел к ним в дом в последний раз. Только в Москве можно вот так расстаться на годы и так неожиданно встретиться.
Она очень изменилась. Тогда, когда он любил ее, она, оказывается, была всего лишь гадким утенком в сравнении с собой теперешней. Но из ярких серых глаз на него смотрела прежняя Майя с той же – казавшейся ему забытой – властью над ним.
Андрей и Катя пошли от Арбатского метро по старому Арбату, потом налево к Зубовской площади и оттуда переулками вышли к Гоголевскому бульвару. Уже переговорили обо всем: о Ленинграде, куда он уезжает, об инязе, в который она собирается поступать. Катя рассказала ему, что, оказывается, он, Андрей, когда-то приходил к ним на Большую Молчановку.
– Тебя приводила мама. Ее зовут Майя?
– Да, Майя Васильевна.
Им обоим это казалось удивительным, выходит, они знакомы давным-давно?
– Ты посиди здесь, – предложил Андрей, – я мороженое притащу.
Катя села на скамейку, солнце грело не по-вечернему сильно, пахло зацветающей липой. Мимо нее медленно прошел Вадим Петрович Потапенко рядом с какой-то женщиной. Катя поразилась растерянному выражению его лица – в телевизоре он выглядел уверенным, даже надменным. Его растерянность – она это почувствовала – была как-то связана с женщиной, легко и свободно улыбавшейся тому, что он говорил.
Катя смотрела им вслед. Чужая жизнь, в которой для нее нет никакого места. А она, дура, чуть было не собралась знакомиться с ним…
– Что с тобой? – спросил Андрей. Он стоял перед ней с мороженым.