– Помнишь, ты сказал: наплевать и забыть?
– Про твоего отца?
– Да. Он только что прошел здесь.
Андрей посмотрел в направлении ее взгляда.
– Их уже не видно, – сказала Катя.
– Он был не один?
– С какой-то женщиной.
– С женой, наверное.
– Нет, – уверенно сказала Катя, – это была не жена.
Доехали до Кузьминок. Катя сказала:
– Зайдешь к нам?
– Может быть, неудобно?
– Ну вот еще! Бабушки Зины нет, она в Николаеве, увидишь хоть мою бабушку Катю.
Андрея поразили картины. Их было много, некоторые стояли на полу в золоченых багетовых рамах.
– Их некуда вешать, – объяснила Екатерина Дмитриевна, – потолки низкие, да и стены, видимо, не выдержат этой тяжести.
Она ушла в кухню и вскоре оттуда запахло ванилью и еще чем-то вкусным.
– Это картины деда, он был художником, бабушка Катя жила с ним за границей, в Германии, потом она приехала сюда, когда должна была родиться моя мама, а он остался там и внезапно умер. Многие его картины так и пропали в Германии.
– Он был известный?
– Он, представь себе, сейчас стал известный, к нам даже из Третьяковки приезжали. А тогда его то признавали, то не признавали…
– Дети! Чай пить! – позвала из кухни Екатерина Дмитриевна.
Она говорила Андрею «вы» и находила, что он похож на своего деда, Василия Федоровича.
– Вы ведь, должно быть, его не помните?
– Нет…
– Он был замечательный человек, большого ума и большого мужества. Дай Бог вам во всем быть на него похожим.
Интересно, что именно это ему всегда говорила мама: хочу, чтобы ты был похож на моего отца.
После чая Екатерина Дмитриевна ушла в свою комнату. Этот мальчик напомнил давнее. Ленинград, Лиде два года. Тогда не принято было ездить просто так, она поехала просто так, от тоски. Жизнь была кончена, и даже могилы не осталось, над которой плакать. В Германию не пустили, картины никто не захотел вывозить, сказали: «Мазня, кому это нужно?» И кому нужна была она с ребенком на руках, без профессии? На бирже труда в графе «Профессия» не знала, что писать. Профессией было быть его женой, его любовью, натурщицей, нянькой, переводчицей, толмачом. Это он так говорил: «Ты мой толмач». Она знала немецкий с детства, как русский. С отцом-адмиралом жили в Штеттине, где он принимал корабли на верфях, перед японской войной. Потом еще раз приезжали с матерью и Дорой в Швейцарию.
Именно немецкий язык и стал в конце концов профессией: делала технические переводы, занималась с учениками. Все это придумал для нее Василий Федорович, муж Ольги. Столько силы и жизни было в нем, и он щедро делился этим с другими. Вот с ней, например. Приехала умирать, лишь бы подальше от Зины, не на ее глазах, а осталась жить…
У Маечкиного сына тот же крутой лоб и та же привычка сводить брови. Как удивительно это продолжение одного человека в другом! Зина все не устает повторять, что жизнь – череда потерь. Но разве все теряется?
Долгий июньский день кончался. Лес за окном из зеленого становился синим. Пора было прощаться.
– Ну, – сказал Андрей, – мне пора. Приезжай в Ленинград.
С балкона Кате было видно, как он дошел до угла, не оборачиваясь. Не знал, что она стоит на балконе, иначе бы обернулся. Кате стало грустно, хоть плачь. Она вспомнила, как Вадим Петрович Потапенко уходил сегодня по бульвару, и что-то происходило между ним и той женщиной, к чему Катя и ее жизнь не имели никакого отношения.
Перед отъездом в экспедицию Нонна не успела заехать к Самариным попрощаться, и теперь это грызло, как вина, в которой виновата. Девочка мучается мыслями об отце, поговорить ей не с кем, возможно, чувствует себя сиротливо, заброшенно. Из Хабаровска Нонна отправила Кате телеграмму, глупейшую, но ничего другого не придумалось: «Держи хвост пистолетом».
В экспедицию можно было, конечно, не ехать, она уже не в том возрасте и не в той должности, чтобы мотаться по Сахалину, и если не хитрить перед собой, то совершенно ясно, что напросилась сюда с тоски. Во-первых, осточертело Управление, это бабьё с их глупейшими разговорами. Во-вторых, и это главное, мучили отношения с Сергеем Ильичом Иваницким, заместителем директора по науке. Нонна всегда считала, что, для того чтобы быть заместителем по науке, Сергею Ильичу не хватает по крайней мере еще двух мозговых извилин. Но с тех пор как ее пригласил к себе директор и попросил подумать о должности своего заместителя, Нонна перестала разговаривать с Иваницким дерзко, чувствовала себя неудобно, двусмысленно и именно оттого сбежала сейчас на Сахалин, объявив директору, что не принимает его предложения.
– Делаешь очередную глупость, – сказал ей Никита накануне отъезда. Они обедали вместе в столовой Управления.
– Тебя послушать, я только глупости и делаю, – огрызнулась Нонна.
Но Никита, несмотря ни на что, был верный друг, он сказал:
– В сорок два года, мадам, пора подбивать бабки, а у тебя ни карьеры, ни семьи. Для женщины, впрочем, карьера – вещь необязательная, но ты ведь женщина особого сорта.
– Ну, хватит, – рассердилась Нонна, – почему это я не сделала карьеру? Я начальник отдела.
– Тебе не начальником отдела здесь быть, а командовать всей этой шарагой. Тебя приглашают командовать, а ты сбегаешь. Трусишь, что ли?
Он был кругом прав. Действительно, ни карьеры, ни семьи. Ну подумаешь, начальник отдела, ну подумаешь, кандидат наук. Все получалось легко, все казалось, что это пока, а потом еще что-то будет. И вот, пожалуйста, сорок два года, пора подбивать бабки, мадам…
Второй муж Нонны, в отличие от Никиты, не был ей другом, скорее врагом. Если он узнает, что Нонна отказалась от выгодного, как все считали, предложения, будет злорадствовать. Он тоже геолог, но бездарный, однако доктор наук, чуть ли не членкор. «В Академии наук заседает князь Дундук», – говорили про него приятели Нонны, когда его пригласили работать в академию, а за его лошадиную трудоспособность называли «научный рабочий». Говорили и тогда, когда она еще была с ним. Все было давно понятно, но не было сил разойтись, расстаться, опять быть одной по вечерам и в праздники.
Этим летом, впрочем, совсем не была одна. Весь июнь кружился вокруг нее хоровод знакомых, которых привозил на дачу в Валентиновку Варлам Патарая. Он был оператором на «Мосфильме», москвич в четвертом колене, но с южными черными глазами и непременными усиками над белозубым ртом.
– Нонна, причешись, – говорил он ей, входя первым на террасу, – возможны женихи.
Это необычайно забавляло Катьку, она, так же как и Нонна, знала, что из всей компании только Варлам мог всерьез считаться женихом.
– Ты выйдешь за него замуж? – спрашивала она у Нонны.
– Неприлично выходить замуж в третий раз, – смеясь отвечала Нонна.
Но даже Катька понимала: все, что делает Нонна, не может быть плохо или неприлично, а только хорошо. То же самое сказал ей Никита, когда она спросила его, прилично ли выходить замуж в третий раз.
– Для тебя – да, – ответил он.
– Почему для меня – да?
– Потому что ты все делаешь искренно, а искренность ненаказуема.
– Это записано в твоем уголовном кодексе?
– Вот именно.
Уезжая на Сахалин, Нонна сбегала еще и от этого, от необходимости что-то решать.
В конце июля Ольга Николаевна получила письмо от Зины, в котором та звала ее к себе погостить. «Выберись, наконец, – писала она, – а то так и не увидишь своих родных мест».
– Я, пожалуй, поеду, – сказала Ольга Николаевна Андрею. – Как ты думаешь?
Он жил теперь у нее, в училище поступать раздумал, целыми днями сидел на балконе или лежал на диване, читал. В основном Достоевского. И еще книги деда – Гегель, Платон, Аристотель. Было непонятно, что собирается делать. Спрашивала: «Ты что-нибудь собираешься делать?» «А разве я ничего не делаю?» – отвечал он. Так проходили дни. Ольга Николаевна написала дочери: «Приезжай и разбирайся сама, я не знаю, будет ли он поступать в институт и вообще, что будет делать».
Майя позвонила из Москвы и долго говорила с сыном, а ей сказала коротко: «Оставь его, он должен найти себя». Удивительная мать, легкомысленна до изумления!
От всего этого Ольге Николаевне хотелось уехать как можно скорее, и она собралась в два дня. Андрей провожал ее на вокзал. Опять хотелось спросить: «Что ты собираешься делать?» – сдержалась, не спросила. Сказала только: «Поливай цветы и газ не забудь выключать».
Всю дорогу до Николаева мучилась тем, что уехала. Мальчик на распутье, теперь остался один, что он еще выкинет?
…С Витебского вокзала Андрей пошел к Пяти углам и по Владимирскому вышел на Невский. Там было светло и многолюдно, несмотря на двенадцатый час ночи и завтрашний будний день. Он свернул на Фонтанку и пошел вдоль чугунных перил до Московского проспекта. Здесь было тихо, безлюдно, светлая вода медленно покачивала отражения домов.
Андрей сунул руку в карман и нащупал ключи. Ощущение свободы захлестнуло его. Сколько-то времени он будет один, совсем один, никто ни о чем не будет его спрашивать!
У подъезда его настиг тоненький писк. Под водосточной трубой жался к дому серый пушистый котенок. Андрей протянул к нему руку, и тот вдруг смешно выгнул спину и зашипел.
– Глупый, кто же тебя, такого маленького, боится! – сказал ему Андрей и понес вверх по лестнице. Котенок умещался на ладони.
Дома он немедленно забрался под диван и выходить оттуда не пожелал. Андрей поставил у дивана блюдце с молоком и, не зажигая света, все с тем же ощущением свободы лег спать и сразу заснул.
Ночью ему приснились стихи. Он знал, что не он их написал, и все-таки это были его стихи, и счастливое сознание их совершенства пьянило и радовало. В первые секунды пробуждения он еще помнил их, но они сейчас же уплыли, растаяли. В луче солнца, падавшем из балконной двери, сидел котенок и неумело пытался помыть лапкой мордочку, при этом все время заваливаясь набок.