На углу Крестовоздвиженского стоял длинный одноэтажный дом, на дверях которого висела табличка: «Отдел внешних сношений». Тетя Вера очень рано выучила Андрея читать, и это была чуть ли не первая вывеска, которую он самостоятельно прочел. Майя помнит, как смеялись, не знали, как объяснить ребенку эти слова. Дом принадлежал стоявшему напротив монументальному зданию Министерства обороны. Кажется, в те годы оно еще называлось Министерством вооруженных сил. Тетя Вера, впрочем, помнила, как здесь учились юнкера. Она вообще много чего помнила и знала – как несправедливо, что и это уходит с человеком.
– Что значит – несправедливо? – возразил Костя. – Законы природы не могут быть справедливыми или несправедливыми, но то они и законы.
– Ты считаешь беспамятство законом природы?
– Ты, как всегда, спутала разные понятия, – холодно ответил Костя. – С человеком уходит то, что он знал и никому не передал. Это закон. А если передал, тебе, например, твой долг сохранить и передать дальше.
Вот так всегда. Сначала он обозлит ее своей холодной логикой, а в результате все-таки окажется прав.
Да, у нее есть долг перед тетей Верой. Эти зимние вечера над Андрюшиной кроваткой, их разговоры, ее необычайные рассказы и редкое умение умиротворить, успокоить, так мудро все рассудив в ней, Майе…
До войны тетя Вера работала старшим корректором в одном из московских издательств. Книги по корректуре, словари, вообще все, что было тети Вериной жизнью, они еще вчера перевезли к Гале. В комнате остались разные мелочи, но и они были памятны Майе. Костяная щеточка из розовой замши для полировки ногтей. Сломанный веер с наполовину выцветшими райскими птицами. Кубики с ерами и ятями, которые когда-то подарили самой тете Вере, потом с ними играл Костя, а потом Андрей… Все это Майя, беззвучно плача, сложила в плетеную корзину для белья.
Галя достала из сумки скатерть, три рюмки, три вилки и даже три салфетки. Молодец, Галя, все предусмотрела: в этой комнате нельзя было сесть за голый стол, который при жизни тети Веры всегда так тщательно сервировался.
Молча разлили водку, молча, не чокаясь, выпили.
– Надо было все-таки привезти Андрея из пионерского лагеря, пусть бы тоже сидел здесь, – сказала Майя.
– Да ладно, – печально отозвался Костя, – насидится еще в таких ситуациях.
И все они подумали об одном и том же.
Еще раз разлили водку, еще раз выпили, не чокаясь.
– Какая все же глупость была ничего не предпринять с этой комнатой, за здорово живешь подарить ее государству. Удивительно непрактично.
Майя сжалась. Сейчас Костя начнет ругаться с сестрой, он не терпит этих ее практических рассуждений. Но он промолчал.
Обратно ехали на метро. Сначала вместе, потом Галя вышла, у нее была пересадка на «Площади Свердлова», а Майя с Костей поехали дальше, до «Кировской». Жаркий июльский ветер взметал над бульваром строительный мусор. Вокруг все что-то строили, ломали. Пыль оседала на лицах, скрипела на зубах.
Дома Майя прежде всего заперлась в ванной и с наслаждением встала под душ. Слезы мешались с водой; вот где можно было плакать, не таясь, о том, что еще одного человека, так хорошо понимавшего ее, нет на земле.
Сонный дождь и окно без огня,
Долгий путь по размытому следу.
Напиши, что ты помнишь меня,
Напиши, что ты любишь меня,
Что тоскуешь и ждешь – я приеду.
Листок с этими старыми, так и недописанными стихами валялся в столе вперемешку с какими-то полузабытыми телеграммами, записками, железнодорожными и театральными билетами…
– Самое ценное в нашем доме, знаешь что? – смеясь, внушал Костя Андрею, когда тот был еще совсем маленьким.
– Что? (Он говорил «сто».)
– Мамин архив.
Теперь она открывает этот ящик все реже и реже. Некогда живая жизнь постепенно в самом деле превратилась в архив: черновики уже не нужны, стихи эти никогда не будут дописаны. И вот эта телеграмма – от кого она и по какому поводу отправлена? «Кусаем рельсы тоске несбывшихся надежд…» До чего они все любили когда-то посылать такие смешные телеграммы, вообще смеяться, дурачиться. Как все это сочеталось с грозным и скудным временем, в котором жили?
Тетя Вера умерла накануне десятилетия их с Костей свадьбы. Сегодня, когда пили водку после похорон, Майя хотела сказать об этом, но не решилась. Наверно, это прозвучало бы неуместно. Ведь ни Костя, ни Галя об этом не вспомнили. Вот и сейчас Костя ушел, когда она была в ванной, ничего не сказал, непонятно, когда вернется.
Майя искала письмо, которое тетя Вера написала ей в больницу, когда Майя болела желтухой. Из инфекционного барака ничего нельзя было уносить с собой – ни книг, ни записок, но это письмо Майя сохранила и тайком вынесла.
Много лет назад она впервые услышала о тете Вере от своей мамы, Ольги Николаевны, подружившейся в эвакуации с сестрой тети Веры Надеждой Порфирьевной – матерью Гали и Кости.
– Если со мной что-нибудь случится, дайте знать моей сестре Вере, она заберет детей, – сказала Надежда Порфирьевна Майиной матери, и та, взволнованная, зачем-то передала этот разговор дочери, хотя Майя была так мала, что ничего не могла понять, только спросила: «А что случится?»
С Костей Майя училась в одном классе, пока школу не разделили на мужскую и женскую. Двумя классами старше – в шестом – училась Костина сестра Галя. Их отец погиб под Москвой в ополчении в первые месяцы войны.
Весной сорок четвертого года Надежда Порфирьевна умерла от скоротечной чахотки. Майя помнит, как Костя, маленький, вихрастый, спотыкаясь, шел за гробом, и это воспоминание – через столько лет! – заставляет Майю плакать.
Отправить двоих детей через всю страну к тете Вере оказалось делом совсем нелегким. Ничего бы и не вышло, если бы летом того же года не вернулся с фронта отец Майи Василий Федорович, «смывший кровью» то, за что его арестовали перед войной.
Майя помнит, как он идет вдоль арыка и потом неловко перепрыгивает через него – мешает раненая нога. Она почему-то знает, что это ее отец, хотя они не виделись очень давно – целых семь лет. В тридцать седьмом году шестилетнюю Майю, больную, желтую от хинина – болела малярией – мать на руках увезла из Ленинграда в ссылку сначала в Караганду, оттуда на Украину к каким-то дальним родственникам, потом в эвакуацию, в Киргизию.
…Через арык в том месте, где босиком в теплой пыли стоит Майя и греются хозяйские куры, перепрыгивает высокий седой человек, про которого Майя почему-то знает, что это – ее отец. А он не знает, спрашивает:
– Девочка, где тут живут…
– Это я, – говорит Майя испуганно, – я, Майя Юренич.
Он-то и отправил Костю и Галю в Москву, к тете Вере. Майя плохо помнит, как все это происходило, как они уезжали. С тех пор как вернулся отец, она видела только его, поглощенная новым для нее ощущением устойчивости мира.
Неужели, думает она иногда, Андрей вот так же воспринимает Костю? Почему-то трудно в это поверить. Что же изменилось? Иная дистанция возраста? Или, может быть, то была дистанция опыта? Несоизмеримая с нынешней?
Она знает, как трудно жил ее отец, но не знает, был ли он счастлив. Она не успела его об этом спросить.
– Да он бы и не ответил тебе, пожалуй, – сказала как-то Ольга Николаевна. – Что значит, счастливо ли жил? Это детский вопрос. Он жил достойно, что бы там ни было, а это совсем немало.
Майя легла щекой на холодную поверхность стола. Хорош же Костя! Хоть бы записочку оставил. В такой день.
Она не заметила, как уснула, а когда проснулась, увидела, что в соседней комнате горит свет. Вернулся. Она открыла дверь. За столом сидели Андрей и Костя. В синей вазе, которую он ей когда-то подарил, стояли розы.
– Мама! – закричал Андрей. – Папа приехал за мной, потому что – десятилетие!
Майя заплакала и села к столу, уткнув лицо в ладони.
Проходит еще десять лет, и многое меняется в мире, а многое остается неизменным.
Майя и Костя уже не живут в Потаповском переулке в большой и старой коммунальной квартире, где у них было две комнаты, а в угловой, очень узкой, жила мрачная, всегда недовольная всеми старуха Федосовна. Больше всего на свете она беспокоилась о том, как из ее узкой двери вынесут гроб, когда она умрет. «Да чего тебя выносить, – сказала ей как-то в сердцах другая коммунальная старуха, – ты и так-то живешь, точно в гробу».
Федосовна замахала на нее руками, зашипела и шипела, кажется, еще целую неделю. «Вот так у нас раньше примуса шипели», – не унималась соседка.
Всего этого на свете больше нет. Дом снесли, на его месте магазин и пивной бар, на новом московском жаргоне именуемый стекляшкой.
Многое истлевает в мире, а многое остается нетленным. Нетленны воспоминания.
Майя помнит, как Костя вез ее с Андреем на такси из родильного дома по Москве, потрясенной похоронами Сталина.
Улицы в центре были оцеплены, едва добрались до дома тети Веры, где тогда жили. У шофера были красные от слез глаза, он неодобрительно смотрел на счастливо улыбавшегося Костю. Было неприлично быть счастливыми в такой день.
Вечером пришли Галя, Вадим, а еще раньше Вика, зареванная, с оборванными на пальто пуговицами. Глядя на Майю страшными глазами, рассказала, как ее сейчас чуть не задавили на Сретенке. Шла со всеми вместе в университетской колонне, а потом все куда-то растерялись, у Щербаковского ее буквально затянуло на Сретенку, а там – «Ужас, что творилось, ужас! Я не шла, меня просто несли! Тысячи людей – и все молчат, потому что даже дышать уже трудно, так давит».
Какой-то парень с грузовика (Сретенский бульвар зачем-то перегородили грузовиками) протянул ей руку и вытащил из толпы, и она на ватных ногах не спрыгнула – сползла по другую сторону грузовика на бульвар.
Тетя Вера заставила Вику выпить валерьянки, принесла ей горячего чаю, а ее все трясло. «Ужас, – повторяла она, – ужас». Кажется, так и не подошла в тот день к бельевой корзине, в которой спал Андрей.