ще. Он отошел.
«Москвич» все еще стоял у кладбищенских ворот.
– Ну теперь куда? – с готовностью спросил частник.
После тихого и сумрачного кладбища базар оглушил солнцем, красками, гомоном голосов…
На другой день Вадим улетел в Москву.
В Педагогическом институте, где Майя преподает испанский язык, устраивали вечер поэзии. Она решила не ходить, думала ехать в Ленинград, «разбираться» с Андреем, как просила мама. Но Костя остановил ее.
– Не надо. Без нас он лучше во всем разберется.
Майя вовсе так не считала, терзалась беспокойством, но ослушаться Костю не посмела. Позвонила Андрею по телефону, не из дома – из автомата на Центральном телеграфе, целую пятерку прозвонила, но так ничего толком и не добилась. «Что ты собираешься делать?» – кричала она. Он отвечал несуразное: «Ты не беспокойся, я еще не придумал…»
С телеграфа поехала к Вике. Той, как всегда, дома не было, но у Майи был ключ, она открыла квартиру и села на свою любимое место – в старую качалку.
Когда Андрею не было еще трех лет, он заболел воспалением легких. Приехал врач и строго сказал, что сейчас же заберет ребенка в больницу. Тогда впервые поссорились с тетей Верой – она была против больницы, а Майя побоялась не согласиться с врачом и села вместе с Андреем в санитарную машину.
Когда его, маленького, ничего не понимавшего, взяли у нее из рук и куда-то понесли, она почувствовала себя предательницей. Дома, не раздеваясь, села на пол у дивана и, задыхаясь, плакала, уткнувшись в Андрюшины одежки, которые ей вынесла нянечка.
Так ее застал Костя. Узнав, в чем дело, сказал: «Не плачь, я его привезу». И привез. До макушки закутанного в больничное одеяло. От слез он совсем осип, голоса не было, только длинно всхлипывал. Вдвоем с тетей Верой выходили его очень быстро, через две недели был почти здоров. А одеяло больничное так и осталось в доме, не собрались отвезти, хотя тетя Вера и сердилась: отвезите же, наконец, неудобно…
Неужели это тот мальчик где-то один без нее решает важное для себя?
Она не стала дожидаться Вику, написала записку и уехала домой. Костя был дома.
– Плакала? – спросил он, заглянув ей в лицо.
Она не плакала.
– Не страдай, – сказал Костя и взял ее за плечо. – Вот увидишь, он все правильно придумает.
И вдруг что-то отпустило внутри, как будто резинка лопнула.
…Вечер латиноамериканской поэзии был обставлен чрезвычайно торжественно. Пригласили известных переводчиков, знатоков-испанистов, приехал даже консул по культурным связям из кубинского посольства и ждали самого посла. К изумлению Майи, он прибыл в сопровождении Юрки Милованова, необычайно солидного и респектабельного сверх меры, но такого же противного, как всегда. Юрка кивнул Майе так, будто видел ее вчера.
– А ты где теперь? – успела она спросить.
– В МИДе, – сказал он и прошел туда, где в окружении институтского начальства находился посол.
Увидев Юрку, Майя решила, что не станет читать своих переводов.
– Еще чего! – грозно сказала Вика (она была одной из устроительниц вечера). – При чем здесь Юрка? С ума ты сошла?!
Все время, пока студенты читали по-испански стихи и пели песни, холодок страха сжимал Майино сердце. Был обычный страх перед выходом на сцену – так и не избавилась от него, хотя столько лет уже преподавала студентам, – и был еще старый страх перед Юркой. Не страх даже, а какое-то опасение, беспокойство.
Наконец девушка-распорядительница объявила: Майя Васильевна Юренич – переводы из Николаса Гильена и Пабло Неруды. Это были те переводы, которые у нее совершенно неожиданно – устроила Вика – взяли в сборник латиноамериканской поэзии.
Она видела, как насторожились переводчики, когда она начала читать. «За такие переводы не стыдно», – всегда говорила Вика. Ей долго хлопали, особенно студенты, и когда она шла со сцены, то пожалела, что ее не видит Костя.
В перерыве Юрка снова подошел к ней.
– Ты хорошо выглядишь, – сказал он удивленно. – Как живешь, с кем живешь?
К счастью, подбежала Вика и, глядя на Юрку с ненавистью, спросила:
– С чего это ты так растолстел?
Юрка поморщился и отошел.
Дома Костя встретил неожиданным вопросом:
– Ты помнишь Толю Лещенко из Пржевальска?
– Конечно! А что?
– Представь себе, я получил от него письмо. – И он протянул Майе конверт.
«Костя, наверняка ты будешь долго гадать, кто это тебе пишет. Но вспомни Пржевальск, школу имени Ленина и третью парту от окна. Там с тобой рядом сидел Толька Лещенко – вспомнил? Он жил на улице Пчеловодной и таскал тебе из своего сада апорт. Так вот это я тебе пишу…»
Это письмо принесли сегодня Косте в лабораторию из университетской канцелярии. Он в самом деле не сразу вспомнил, кто такой Толя Лещенко. Костя редко вспоминал Пржевальск – слишком тяжелое связано с ним.
«Я прочел твою монографию и подумал: не может же быть такого совпадения, конечно, это ты. Навел справки через знакомых ребят».
С месяц назад кто-то с соседней кафедры спрашивал Костю: «Вы когда-нибудь жили в Киргизии?» Он удивился: «Почему вы спрашиваете?» «Вас разыскивает один человек». Костя потом забыл об этом разговоре.
«…и вот что удивительно: я, как и ты, занимаюсь физикой и даже сходными проблемами, работаю во Фрунзе. Приезжай, поедем в Пржевальск, вспомним детство. Я часто вспоминаю все, что тогда было. Как играли в альчики (теперь уж никто в эти игры не играет), в лапту. А помнишь Майю и Мэлу? Кажется, мне нравилась Майя, а тебе Мэла, или наоборот?..»
Тот, кто не умер, не пропадает, и каждому находится место. Разве не удивительно? Где-то рос, и вырос, и живет Толя Лещенко. На Пчеловодной улице у его родителей был собственный дом. В классе дети делились на местных и эвакуированных. Водиться с эвакуированными для местных считалось зазорным. Был такой Володька Мищенко, он называл себя атаманом, носил в кармане кастет со свинчаткой, и ссориться с ним было делом опасным. Мальчишки боялись Володьку еще больше, чем девчонки, заискивали перед ним и ему в угоду издевались над очередной Володькиной жертвой. Когда очередь дошла до Майи, за нее вступился Толя Лещенко.
Было неслыханно вступиться за девчонку, да еще эвакуированную, да еще наперекор Володьке Мищенко! Толя вступился, и в какой-то день на пустыре за школой, отгороженном от глаз учителей густыми зарослями карагача, была назначена драка.
Майя и Мэла в ужасе бросились в учительскую, перебивая друг друга, умоляли спасти Толю от неминуемой гибели. На пустырь к мальчишкам вышел военрук Николай Николаевич, а Майя и Мэла прятались за карагачем, переживали.
Какое странное имя было у Майиной подруги – Мэла. А мальчишку с их улицы (вместе с матерью и сестрой он был эвакуирован из Минска) звали еще странней – Партликдер, что сокращенно означало: «Партия, лицом к деревне!» Его, впрочем, все называли Паля, Палька.
Сколько воды утекло в арыках с тех пор!
Дом под зеленой крышей, где размещался лекарственно-растительный трест и где им, эвакуированным, в первое время предоставили жилье, может быть, и сейчас стоит на улице Кирова, 24. Потом перебрались на улицу Калинина, жили у хозяев, отделенные от их половины сенями. В этот дом пришел отец, когда вернулся…
Тот, кто не умер, не пропадает, и каждому находится место. Юрка Милованов не только не пропал, но, судя по всему, укрепился еще прочнее. Какое дело Майе до Юрки? Но что-то скребет на сердце после сегодняшнего вечера.
Юрка объявился на другой же день, позвонил по телефону.
– Старушка, – сказал он, – я бы не прочь встретиться, а ты?
Немыслимо было ответить единственно нужное: «Пошел к черту!» Мямлила что-то про занятость, про Андрея, к которому надо ехать в Ленинград.
Через неделю он позвонил опять. «Ну что, съездила в Ленинград?» Деваться было некуда, и она пригласила его заходить. Теперь надо это как-то объяснить Косте. Как? При всей своей забывчивости Милованова Костя, конечно, помнит. Он даже повторяет иногда знаменитую миловановскую шутку: «Все вы еще у меня в приемной насидитесь!»
Это у меня от мамы, думает Майя, заячья душа. Мама всю жизнь чего-то боится, и мне это передалось. От страха и неуверенности никуда в свое время не сунулась со стихами. И теперь с переводами. Если бы не Вика, так и валялись бы в «архиве».
Милованов не позвонил и не зашел, он поступил иначе. Заехал за Майей в институт на серой «Волге» с шофером, не менее респектабельным, чем сам Милованов. В «Праге» их посадили за отдельный столик, и Милованов, протягивая ей меню, спросил: «Что будет пить синьора?»
В то время, когда они учились в университете, в бывшем ресторане «Прага» была библиотека имени Некрасова, Некрасовка, как у них говорили. Каждый выбирал себе библиотеку по душе: кто ходил в Ленинку, кто в Некрасовку, кто в Историчку. Майя ходила в Некрасовку. И еще у нее была одна самая любимая библиотека в Москве – в музее Маяковского, в Гендриковом переулке. Но это и не библиотека была даже – родной дом.
Милованов – светский человек – старался вовсю. Он развлекал Майю рассказами о своих зарубежных поездках. Где он уже только не побывал: Рим, Париж, Копенгаген… Майе было скучно его слушать, но из приличия полагалось хотя бы заинтересованно улыбаться.
Вдруг ее точно током обожгло. Оказывается, этот тип был у Хемингуэя! Сопровождал кого-то в пятьдесят восьмом году на Кубу, были приглашены в Финка Вихия, к Хему (он так и сказал – к Хему). Этого она уже не могла вынести!
– Слушай, – сказала в самодовольное лицо, – лучше бы ты мне этого не рассказывал!
– Почему?
В самом деле, почему? Что она может ему объяснить? Напомнить, как он считал ее любовь к Хемингуэю буржуазным влиянием? Как не мог даже правильно произнести это имя? Мало ли что и как было! Вот он видел Хемингуэя, а она – нет. И ничего тут уже нельзя поправить.
– Пойдем, – сказала она устало, – мне пора.
Он отвез ее домой и сказал, что позвонит.