В отпуск поехали в Ленинград. Ольга Николаевна все еще гостила у Зинаиды Дмитриевны, Андрей жил один.
– Не один, а с Мышонком.
– Дикая фантазия назвать котенка Мышонком, – рассердилась Майя. – Его будут звать Тишкой. У меня когда-то был ежик, его звали Тишка.
Целый день она, выставив из дома Андрея и Костю, мыла, чистила, перетряхивала квартиру – лучший способ избавиться от ненужных мыслей. Котенок с удивлением наблюдал за ней, но не вмешивался, сидел смирно.
Костя и Андрей поехали на Острова.
– Сначала на Петровский, – сказал Костя.
На Невском сели в 7-й троллейбус. Андрей, как гостеприимный хозяин, уступил отцу место у окна.
– Нравится тебе Ленинград? – спросил Костя.
– Знаешь, – ответил Андрей, – я бы хотел здесь жить всегда.
– Это гены, – засмеялся Костя, – твоя мама тоже всегда хотела жить в Ленинграде.
На Петровском острове остановились на деревянном мосту напротив Дома ветеранов сцены, смотрели на залив. Когда-то, в первый свой приезд в Ленинград, так же стояли здесь с Майей. По вечерам – правильнее было бы сказать по ночам, потому что засиживались допоздна, – разговаривали с Василием Федоровичем, Майиным отцом. Сколько этот человек знал и понимал в меняющемся мире! Как многому он у него научился…
– Ну что же ты решил? – спросил он сына.
Тот ответил не задумываясь, потому что ждал этого вопроса и был к нему готов.
– Я останусь у бабушки, пойду учиться на заочный и поступлю работать на стройку. Потом пойду в армию, а когда вернусь, буду опять учиться.
– Ого! – сказал Костя. – Готовая программа. А где будешь учиться?
– Сначала на матмехе, я уже документы подал, потом на философском.
– А почему непременно работать и учиться, а не только учиться?
– Так, – коротко ответил Андрей. Он не мог объяснить отцу, что собирается жениться на Кате, а для этого надо, по крайней мере, работать.
– Ну что ж, – Костя посмотрел на сына не то с удивлением, не то с уважением, – давай попробуем.
…В конце августа Ольга Николаевна вернулась в Ленинград. На вокзале ее встречали Андрей и Костя. Майя ждала дома, готовила обед.
Когда сели за стол, Ольга Николаевна сказала:
– Зинина внучка тоже поступила учиться в Институт иностранных языков.
Майя увидела, что Андрей багрово покраснел. «Вот как! – мгновенно догадалась она. – Ведь они здесь познакомились на праздниках…» Она перевела разговор на другое. Андрей стал весел, смеялся, шутил.
«Он влюблен в Катю Самарину. Какая она?» – думала Майя, и неясная тревога жила в ней вместе с этой догадкой.
Проводив Ольгу, Зинаида Дмитриевна начала раньше обычного собираться в Москву. Катя, сестра, написала, что как будто принято решение открыть выставку работ ее покойного мужа не то в самой Третьяковке, не то в выставочном зале на Кузнецком мосту. «На всякий случай, – писала она, – привези и ту акварель, что висит у тебя над столом…»
Зинаиду Дмитриевну это известие необычайно взволновало. По сдержанному тону Катиного письма она поняла, что и у той сердце не на месте. Подчеркнутая сдержанность всегда была у сестер Самариных признаком крайнего душевного волнения.
Она сняла со стены акварель, бережно упаковала. Неужели будет выставка? Это же счастье! Еще недавно даже надеяться на это было смешно. Всю жизнь картины провисели на Большой Молчановке, а те, что не поместились на стенах, стояли завернутые за роялем. Лидочка, бывало, говорила: «Давайте менять экспозицию!» Вытаскивала стремянку, снимала одни картины, вешала другие. Целый день уходил на это.
Катька, когда была маленькая, требовала, чтобы ей перед сном «рассказывали картины».
«Расскажи мне вот эту картину!» – говорила она. «Эту же вчера рассказывали». – «Ну ничего, еще раз расскажи».
И теперь – неужели? – работы будут выставлены и кончится многолетняя немота, в которой они существовали!
Катин муж был великий оптимист, как он верил в то, что делал! И Катю убедил, и она верила вслед за ним, что это – настоящее. Зинаида Дмитриевна жалела Катю: как бедствовали! А ее помощь была так мала – что можно было в те годы заработать музыкальными уроками? Никто не хотел учиться музыке. Была тапершей в кинематографе. Когда Катя приехала из Германии, жили, по существу, только на этот заработок. Тогда как раз находились покупатели на картины, но Катя сказала, что она лучше себя продаст…
Когда Зинаида Дмитриевна вернулась в Москву, подготовка к выставке уже шла вовсю. В Кузьминки то и дело приезжали какие-то люди, что-то отбирали, совещались, выясняли – готовили каталог.
Екатерина Дмитриевна написала Ольге. Когда-то она подарила им – Ольге и Василию Федоровичу – один из любимых пейзажей: старая церковь в Городне, небо, деревянная изгородь… Ольга, верная душа, сохранила картину, во всех своих мытарствах возила с собой. Екатерина Дмитриевна и думать не думала, уверена была: церковь в Городне пропала. А Катька, вернувшись из Ленинграда, сказала: «Знаешь, у Ольги Николаевны висит дедушкин пейзаж».
Теперь написала Ольге, просила как-то переслать картину сюда, для выставки. От всех волнений этого лета (то выставку назначают, то отменяют, потом нет, не отменяют – откладывают, да еще Катькины экзамены в институт) чувствовала себя плохо, сердце работало с перебоями, пугала мысль: умру и не увижу выставку. От этого становилось еще хуже, временами даже голос пропадал от слабости.
Нонна привезла знакомого врача, тот прописал какое-то новое средство и советовал побольше дышать свежим воздухом (у вас же здесь дача!) и поменьше волноваться.
Выставку назначили на декабрь. Позвонила Ольгина дочь Майя, сказала, что привезла картину, спрашивала, когда можно прийти. Можно было, конечно, отвезти ее прямо на выставку, но Екатерине Дмитриевне так захотелось увидеть пейзаж, что она попросила Майю, если не трудно, приехать завтра.
При Майе картину распаковывать не стали, пили чай, расспрашивали об Андрее, рассказывали о Кате. Той дома не было, уехала с институтом на картошку. Восхищались тем, как Майя выглядит: «У женщин это бывает, в сорок лет иногда делаются еще интереснее, чем в двадцать».
Майе было досадно, что она не увидела Катю. Рассматривала фотографии: обыкновенная девочка. Прощаясь, обещала обязательно прийти на выставку.
Екатерина Дмитриевна, когда гостья ушла, развязала бечевки и сняла бумагу, в которую была завернута картина. Знакомое светлое небо и серый мокрый цвет дощатой изгороди… Нет, все-таки жизнь была не зря. Были страсти, муки и сомнения, и бессонные ночи… Но и этот серенький день в Городне, когда небо над колокольней вдруг просветлело, и он схватился за кисти, чтобы удержать в памяти и, главное, в руке этот, теперь уже недостижимо далекий и все же никуда не исчезнувший миг.
Когда Майя и Костя подходили к выставочному залу на Кузнецком мосту, от тротуара отъехала серая «Волга». Майя увидела: Милованов, обернувшись назад, с кем-то разговаривает.
«Вот гад, – подумала Майя, – и небось в голову не приходит, что дочь этого художника, которого теперь ходит смотреть “вся Москва”, та самая Лида Самарина, чуть было не бросившая университет из-за персонального дела, которым ей грозил Милованов. Лида носила фамилию матери, да и вообще мало ли таких, как Лида, было на его пути – где ему всех запомнить!»
Майя пришла на выставку во второй раз. Захотелось привести сюда Костю. В тот – первый – раз ничего толком не разглядела. Было открытие, люди, речи. Она даже не подошла к Екатерине Дмитриевне – такая густая толпа окружала ее.
Сейчас снова поразил автопортрет художника, установленный посреди зала. Эти глаза что-то такое знают, о чем мы еще не догадываемся, – удивительное лицо, резкое, неправильное.
Майя подвела Костю к портрету Екатерины Дмитриевны: «Вот женщина, правда?»
В следующем зале рядом с сестрами Самариными стояла Катя. Майя узнала ее не по фотографии, а по необычайному сходству с только что увиденным портретом. Не было ничего общего между этой высокой девочкой и той обольстительной женщиной на портрете, написанной как будто и не красками, а какими-то соками жизни, но что-то неуловимо узнаваемое было в Катином все время меняющемся лице. Она стояла рядом с бабушками, и Екатерина Дмитриевна, помолодевшая, в черном платье и черной же кружевной накидке, что-то говорила ей.
Майя видела, что, когда она подходила, Катя смотрела на нее с изумлением.
– Это мой муж Костя, Константин Григорьевич, – сказала Майя. Ее смущал Катин взгляд. – Поздравляю вас, Екатерина Дмитриевна! Мама пишет мне, что тоже очень хотела бы приехать на выставку…
«Почему она на меня так смотрела?» – думала Майя, возвращаясь домой.
…Значит, та женщина, которую она видела рядом с Вадимом Петровичем Потапенко на Гоголевском бульваре, – мать Андрея, дочь Ольги Николаевны! Катя была уверена, что это не просто его случайная знакомая; она помнит, как он смотрел на нее. Зависимо – вот как он смотрел.
Новость была так невероятна, что Катя перестала слышать, о чем говорит ей бабушка.
– Катя, что с тобой, на тебя словно столбняк напал! – Зинаида Дмитриевна взяла ее за руку. – Надо увезти Катюшку домой, хватит ей здесь быть!
Зинаида Дмитриевна называла внучку Катей, а сестру Катюшкой.
Екатерина Дмитриевна уже третий день жила в ощущении праздника. Утром вставала рано, бодрая, выставка открывалась в одиннадцать, надо было все успеть: принять ванну, уложить волосы. С вечера приготовленное платье – вчера была в синем, сегодня снова в черном – висело не в шкафу, а на дверце шкафа, чтобы не помялось.
Зина не понимает, что лучше всяких лекарств и свежего воздуха для нее сейчас быть там, в этом жужжанье голосов, скрипе и шарканье шагов, среди улыбок, восторгов.
Зина боится, что она не выдержит, устанет, сляжет. О нет! Она не устанет. Как можно устать от счастья!
– Ты заметил девочку, что стояла рядом с Екатериной Дмитриевной?
– Нет, – сказал Костя, – а что?