– Ах, сука Милованов! – сказала Вика.
– Ты думаешь – Милованов? – У Майи моментально высохли глаза. Стало страшно.
– А кто же еще?
Через неделю после истории с переводами Майю вызвали в деканат.
– Майя Васильевна, – сказал, вставая ей навстречу, декан, – в следующем году у нас сокращается преподавание испанского языка. Мы хотим заранее предупредить вас об этом.
– Именно меня?
– Да. – Он говорил вкрадчиво, улыбался льстиво. Но это было не в издательстве – там чужие порядки. Это было в своей, такой знакомой конторе, как называла институт Вика, в этой конторе не следовало сдаваться без боя.
– А почему же, – спросила Майя, – на последнем заседании кафедры нас ориентировали совсем иначе?
– Как? – растерялся декан.
– На увеличение нагрузки – вот как.
– Это какая-то путаница, Майя Васильевна, я уточню…
– Он что-то еще пытался сказать, старый дурак, – рассказывала Майя дома Косте, – видно, получил стратегические инструкции, да не продумал тактику.
От всего этого было невесело. Но больше всего беспокоил Андрей. Ольга Николаевна писала дочери, что с Андреем что-то происходит, «он мрачный, в юности человек не должен жить с таким настроением…».
Программа жизни, которую он излагал отцу, стоя с ним на мосту, ведущем с Петровского острова на Крестовский, казалась тогда самому Андрею ясной и четкой. На деле вышло не так. Работать и учиться теперь, когда было очевидно, что Катя и в мыслях не держит выходить за него замуж, казалось бессмысленным. Можно было бы только учиться. Тем более на стройке, где работал Андрей, делать ему, по существу, было нечего. Стройка часто простаивала, рабочие по очереди бегали за пивом и играли в домино. Андрей садился в стороне, читал газеты, томился.
На заочном отделении матмеха таких, как он, семнадцатилетних, почти не было, все были старше, и он ни с кем особенно не сходился. Скучал по Москве, не понимал, почему ему показалось, что жить надо здесь.
Сдав зимнюю сессию, на стройку не вернулся, написал заявление об уходе и уехал в Москву.
Мартовское солнце заливало город потоками синей – от неба – воды. Еще недавно было так много снега – не снега, снега в Москве уже давно не бывает – смерзшихся черных ледяных глыб, что, казалось, это никогда не растает. И вот уже никаких глыб – одна вода. Вдоль Рождественского бульвара вниз на Трубную со звоном текут настоящие реки. Нонна достала из сумки темные очки: невозможно смотреть, так слепит глаза. Здесь, на Трубной, договорились встретиться с Катей, чтобы ехать в больницу к Екатерине Дмитриевне.
Год назад (был такой же март, и так же текли ручьи, похожие на реки) Нонна вышла замуж за Варлама Патараю и даже, к удивлению знакомых, сменила фамилию. При двух мужьях оставалась Голговской, а теперь стала Патарая. Нонна Патарая. Это экзотическое сочетание ее забавляло. Тогда же в марте Нонну назначили заместителем директора по науке. Сергей Ильич Иваницкий, ее идейный недруг, подал в отставку, подал не сам, его, как водится, выдвинули на ответственную работу в министерство.
Очень скоро, как думает Нонна, начальник Управления горько пожалел о ее назначении. Нонна начала революционно. Никита Малинин был прав, когда говорил, что ей надо командовать «этой шарагой». Однако не все так думали. Начальник, вовлеченный в Ноннину бурную деятельность, чувствовал себя, по-видимому, неуютно.
– Ты себе шею не сломаешь? – спрашивал Варлам.
Нонна смеялась. Все может быть. Но попробовать-то надо. Попробовать настоящей работы после этой службы от сих до сих.
Весь год была очень занята, у Самариных почти не бывала, Катю видела редко. Вскоре после прошлого Нового года, который Катя встречала в ее компании, она приехала к Нонне с новой – модной – стрижкой и отчего-то, как показалось Нонне, чужим лицом. Нонна вгляделась, ахнула:
– Мать, кто же ляпает на морду столько косметики? Чему я тебя учила? Всё, что сверх меры… – И вдруг поняла: Катька ее не слышит. Глухое, непроницаемое лицо.
Дожились, горько усмехнулась Нонна, но вслух ничего не сказала, дожились до старой истины: чужой опыт – не опыт.
Пыталась вспомнить: и мы такими были? И не было авторитетов? Для нее-то, положим, авторитет был: Екатерина Дмитриевна. Если она про что-нибудь говорила «это плохо», Нонне переставало нравиться.
Иногда в Катьке прорывалось прежнее, и Нонна успокаивалась: все тот же щенок, хоть и сильно размалеванный.
Целый год, однако, Катька ходила неузнаваемая – какой-то глупо-независимый вид и дерзкое молчание, якобы скрывающее тайну. А всей тайны-то было, как потом узнала Нонна, – влюбилась в Олега Ардашникова, который встречал с ними прошлый Новый год.
Выяснилось уже перед этим, 1972-м. Катя пришла к Нонне и долго ходила вокруг да около: где вы будете с Варламом, а кто там еще будет? Нонна, признававшая только прямой разговор, не выдержала.
– Что ты хочешь выведать?
– Знаешь что, – сказала Катька прежним доверчивым голосом, – я хочу узнать, где будет Ардашников.
Нонна обомлела.
– Он что, подбивал к тебе клинья?!
Нельзя было так спрашивать. Надо было иначе, тоньше. Катька опять замкнулась и смотрела на Нонну независимо и отчужденно.
С Олегом Ардашниковым по приказанию Нонны поговорил Варлам.
– Катя? Та девочка, у которой умерла мать, а Нонна была ее подругой? Старик! За кого ты меня держишь!
Нонна, когда Варлам передал ей этот разговор, на всякий случай спросила: «Ему можно верить?»
История на этом кончилась. В феврале с Екатериной Дмитриевной случился инфаркт, и с Катьки все слетело как шелуха.
Нонна издали увидела ее белую шапочку и белый шарф, которые связала для Кати Ноннина мать. Катя шла не одна, с каким-то очень высоким светловолосым парнем. В одной руке он нес большую коробку, в другой свою шапку.
– Это Андрей, – сказала Катя, – он тоже поедет навещать бабушку.
Видимо, он вырос. Когда-то Катька, рассказывая о нем, сокрушалась, что ростом он ниже ее. Нонна знала, что обе Катины бабушки очень хотели, чтобы их внучка подружилась с этим, как они говорили, «мальчиком из хорошей семьи». Появился Ардашников и спутал карты.
«Но, может, не окончательно?» – думает Нонна, глядя на Катино оживленное лицо.
Екатерина Дмитриевна к их приходу (знала, что придут, но не ожидала увидеть Андрея) надела кофточку поверх больничного халата и тщательнее обычного причесалась, несмотря на боль в левой руке. У Нонны и у Кати одинаково сжалось сердце, когда они увидели эти попытки скрыть то, что скрыть было нельзя. Екатерина Дмитриевна очень похудела, волосы потускнели, обвисли.
– Андрей! Его не узнать, как вырос!
– Бабушка передает вам привет. – Андрей, смущаясь, положил перед Екатериной Дмитриевной коробку конфет с изображением Медного всадника.
– Это надо забрать домой, – решительно сказала Екатерина Дмитриевна. – Когда вернусь из больницы, приходите к нам чай пить. Вы теперь в Москве?
И снова у Кати и у Нонны сжалось сердце.
– Нет, – сказал Андрей, – я ведь учусь в Ленинграде, я приехал только на три дня.
Когда шли обратно, долго оборачивались на окно, за которым стояла Екатерина Дмитриевна. Она не махала им, просто смотрела вслед.
У больничных ворот Нонна схватила такси, чмокнула Катю в щеку и, кивнув Андрею, умчалась.
– Изменилась бабушка, да?
– Не очень, – соврал Андрей.
– Не ври, чего уж, – грустно сказала Катя и, будто только что увидела его, спросила: – Как живешь?
Андрей стянул с головы шапку, ему стало жарко.
– Да я плохо живу. Я скучаю без тебя.
Катя остановилась и смотрела с изумлением.
– Ты что? Ты правду сказал? Ты же куда-то пропал.
– Это ты пропала.
– Я была влюблена в киносценариста Олега Ардашникова. Знаешь такого?
– Нет.
– Ну что ты на меня так уставился? Это уже прошло.
Андрей молчал. «Чего это меня несет?» – подумала Катя, но остановиться не могла, новая роль неожиданно нравилась. Андрей смотрел испуганно, покорно.
– Ну ладно, – снисходительно сказала Катя, – поехали к нам, меня бабушка Зина ждет.
…Жизнь превратилась в ожидание. Каждое утро просыпалась с надеждой: может быть, сегодня Катюшке станет лучше. Ждали, что покажет кардиограмма, потом – что скажет профессор, в среду – профессорский обход. Ждали новое лекарство. Его должен был привезти из Парижа какой-то знакомый Майи, Ольгиной дочери.
Скоро придет Катя, она поехала в больницу с Андреем. Вдруг объявился Андрей, пропадал, пропадал целый год, а сегодня позвонил. Верно, это Ольга его послала. Не надо было ему идти в больницу, Катюшка разволнуется. А может быть, ничего, может быть, обрадуется, ведь она тоже хотела, чтобы они подружились…
Неужели мне суждено пережить Катюшку? Я не могу этого, Господи, не наказывай меня этим. Весь год после выставки она так хорошо себя чувствовала, так радостно. Говорила: мне словно двадцать лет скостили. Вот тебе и скостили… Не надо было соглашаться писать эти воспоминания, это они так подействовали. Всю свою жизнь заново перестрадала – зачем было это делать? И ведь я говорила, но разве меня слушают?..
Ключ в замке повернулся раз и еще раз. Катя от порога увидела в устремленных на нее глазах вопрос – что?
– Ничего нового, – быстро сказала Катя, – бабушка велела эти конфеты забрать домой. Сказала, когда вернусь, будем с ними чай пить.
Только теперь Зинаида Дмитриевна заметила за Катиной спиной Андрея.
– Что ж я стою! Проходите, ради бога, Катя, руки мыть! У меня такой бульон вкусный и пирожки…
«Кто ответит на вечный вопрос: зачем человек живет на земле? Есть ли смысл в том, что мы родимся, любим, теряем и умираем?»
Взгляд Андрея случайно упал на страницу, где мелким четким почерком были написаны эти слова. Было стыдно читать дальше, но он стал читать.
«Может быть, смысл в том, что жизнь бесконечна и ничего не пропадает. Если ты родил человека, он повторится в другом, если ты написал картину, она останется…»