Утром, когда Ольга Николаевна проснулась, Андрея дома уже не было. Солнце успело накалить комнату так, что дышать нечем. «Как это я сплю в такой духоте?» Ольга Николаевна откинула одеяло и спустила ноги на коврик перед диваном. Резкая боль – как будто что-то сильно ударило в спину – скинула ее на коврик. Она поняла, что лежит на полу и что неудобно подвернулась нога. Боль была везде и все время нарастала. Последняя ясная мысль: Андрюша вернется домой и испугается. И снова что-то сильно ударило в спину.
…Где же Вася? Что он так долго ищет это лекарство? Оно в шкафу, на кухне. Его надо накапать на сахар; верно, ищет сахар, никогда не знает, где что лежит в доме… Быстрей, я умираю. У Майи ладонь прохладная, как хорошо… Надо сказать Майе, чтобы Андрюшу не испугали – расплачется, бедный… Андрюша. Дора.
«Было это, или мне приснилось, что мама берет меня на руки и идет со мной в море, ступает в эту зеленую, синюю, белоснежную пенистую, шумную воду. Вокруг все визжат, я думаю, что им, как и мне, страшно, и еще крепче держусь за мамину шею – не оторвать, а она говорит: “Не бойся, котенок, не бойся…”»
Было это или не было – спросить об этом не у кого. Может быть, Нонна помнит, ездила ли мама с ней, Катей, к морю, когда Катя была совсем маленькая. Ездили перед тем, как мамы не стало – это Катя хорошо помнит, ей тогда было семь лет. Завтра ей исполняется двадцать семь.
Вадим Петрович Потапенко (даже мысленно Катя не называет его иначе) прислал ей сюда, в Гагру, телеграмму раньше всех: «Дорогую Катюшу поздравляю будь весела и здорова».
Всё вранье – и дорогая, и Катюша. Свои отношения с Вадимом Петровичем Катя ощущает как предательство, хоть Нонна и говорит: «Почему предательство? Лида его любила. Это тот случай, когда виноватых нет».
Мама была всего на четыре года старше Кати, когда умерла, и на четыре года младше, когда встретилась в Вильнюсе с Вадимом Петровичем. Не в Вильнюсе, а в поезде, по дороге в Вильнюс. Как долго играли с Нонной в прятки, пока она не рассказала, наконец, всю историю. Да и то лишь после того, как Катя уже сама многое узнала, найдя тетрадь с мамиными записями среди бумаг бабушки Кати.
Бабушка Катя умерла в страшное лето семьдесят второго года, над Москвой низко висело черное небо, горели вокруг леса и торфяники, густые дымы ползли и ползли и город.
Хоронили в Николаеве. Всё взял на себя Варлам, муж Нонны; Нонна знала, что таково желание Зинаиды Дмитриевны – похоронить сестру в родном городе – хоть она и не высказала этого вслух ни разу. У самой не было сил, а обременять кого-нибудь не хотела.
В Николаев летели самолетом: Зинаида Дмитриевна, Катя, Нонна и Варлам. Боялись за Зинаиду Дмитриевну – она летела впервые в жизни, но как будто и не заметила этого, сидела, как всегда, прямо, смотрела сухими бесслезными глазами, и только рука, которой она держалась за Катю, все время тихонько дрожала.
После Москвы Николаев поразил свежей прозрачностью утра. К фамильному склепу Самариных вместе с Зинаидой Дмитриевной, Катей, Нонной и Варламом пришли неведомые Кате старички и старушки, в основном старушки, в каких-то немыслимых соломенных шляпках, кружевных наколках, и она с острой горечью подумала, что во всем свете только ее бабушка Катя до конца умела быть красивой и не старомодной.
На кладбище Катя не плакала. Ничего не было страшнее той минуты, когда она, войдя в больничную палату, где лежала бабушка, увидела ее пустую кровать. Белье уже сняли, и нянечка, с которой Катя за три месяца успела подружиться, собиралась застилать свежее…
Зинаида Дмитриевна после похорон в Москву не вернулась, осталась в Николаеве и Катю уговаривала: «Зачем ты едешь в это пекло? Ведь каникулы». Но Катя не послушалась, уехала с Нонной.
Через две недели Зинаида Дмитриевна умерла. Не проснулась утром – и всё. На столе осталось письмо, недописанное, с разными хозяйственными наставлениями Кате. Наверное, писала вечером, подумала: «Поздно уже, утром допишу…»
Со вторых – за это лето – похорон Нонна увезла Катю на Кавказ, в горную деревню, где их ждал Варлам. В деревне все жители носили фамилию Патарая и были его дальними родственниками.
В Москву вернулись в сентябре – Катя даже опоздала на занятия, ехать в Кузьминки было страшно, и она сначала поселилась у Нонны.
И Катина свадьба была у Нонны.
Нонна с Варламом жили на Ленинском проспекте, но свадьбу, решила Нонна, надо устроить у матери, в генеральской квартире. Свадьба была одновременно и встречей Нового, 1973 года. Среди гостей был Олег Ардашников.
– Варлам хотел бы позвать Ардашникова. Ты как? – спросила перед этим Нонна.
– Ну конечно, – засмеялась Катя, – очень хорошо!
В какую-то минуту этой шумной, почти нереальной ночи Катя подвела мужа к Олегу Ардашникову.
– В этого человека я была влюблена два года назад, но он об этом ничего не знал.
Ардашников метнулся к столу за шампанским, подошла Нонна, все смеялись, пили, и впереди была целая жизнь и еще эта ночь.
Только через два года после смерти бабушки у Кати хватило духу разобрать ее бумаги. Воспоминания о муже, так и не законченные, еще при жизни Екатерины Дмитриевны с ее ведома забрали сотрудники Третьяковской галереи. Остались бабушкины дневники, письма – тома писем, вырезки из газет – немецких, русских, французских, все двадцатых годов, копии бесчисленных прошений: «Прошу оказать содействие в розыске оставшихся в Германии работ русского художника…» И среди всего этого – общая тетрадь в клеточку, аккуратно завернутая в гладкую голубоватую бумагу. На бумаге рукой бабушки написано: «Лидочкина тетрадь».
Не дневник – письмо, вернее, его черновики, всё переделывалось, перемарывалось, только одно оставалось неизменным – обращение: «Вадим!»
Катя думает, что не тогда она стала взрослой, когда вышла замуж, и даже не тогда, когда родился Коленька. Она стала взрослой, прочтя эту тетрадь. Сколько в ней было горя! Невысказанного, сдержанного горя. Никаких упреков – боже упаси! – и сколько юной мудрости. В двадцать три года жизнь обернулась жестокой стороной, а виноватых, как говорит Нонна, не было.
Несколько раз на страницах тетради попадались одни и те же строчки стихов, они не имели отношения к письму, просто были записаны, как будто для памяти.
Фонари на последнем вагоне.
Как же мы, будто это пустяк,
В бесконечной вокзальной погоне
Умудряемся жить не грустя?
Сначала Катя не обратила на них внимания: стихи и стихи. Но когда увидела их в третий раз, поняла: с ними что-то связано. Вечером, купая вместе со свекровью Коленьку (это было их любимое занятие), спросила:
– Майя Васильевна, вы не знаете, чьи это стихи:
Фонари на последнем вагоне.
Как же мы, будто это пустяк…
У Майи Васильевны глаза сделались больше, чем всегда. Смотрела изумленно.
– Это мои стихи. Откуда ты их знаешь?
…Коленька прибежал красный, не от солнца – от возбуждения.
– Мама! – крикнул он еще издали, – мы строим крепость! Мне нужна твоя шапка.
– Зачем?
– Воду носить!
Схватив ее купальную шапочку, он умчался к морю. Катя повернулась на спину и вытянулась на горячих, отполированных морем камнях.
– …Это мои стихи. Откуда ты их знаешь?
Надо было рассказывать всё или уж ничего не рассказывать. Катя рассказала всё: про мамину тетрадь, которую нашла в бабушкиных бумагах, про разговор на даче в Валентиновке, когда она случайно вошла в комнату, где Нонна сидела перед телевизором, про встречу на Гоголевском бульваре…
Майя Васильевна все время, пока говорили, пила воду: пересыхало горло. Катя тогда впервые услышала про тетю Веру, про музей в Гендриковом переулке, про тот день, в который Майя Васильевна с Андреем приехала из родильного дома, и про то, как через семнадцать лет случайно в издательстве столкнулась с Вадимом Потапенко…
Вадим Петрович пришел к ним, вернувшись из-за границы, в конце семьдесят четвертого года. Нонна, которую Катя звала, прийти отказалась.
– Знаешь, – сказала она, – я предпочитала бы его не видеть.
– Ты же говорила: виноватых нет.
– Да, но это по вашему, самаринскому счету. Я-то вон еще когда порывалась набить ему морду.
– Чего ж не набила?
– Лида сказала, что выпрыгнет в окно, и она это сделала бы, уверяю тебя. Она никого не подпускала к этой истории.
– Ты считаешь, что и мне не надо с ним знакомиться?
– Отчего ж не познакомиться? Тем более тут все так закрутилось…
– Что закрутилось?
– Ну что он оказался знакомым Майи…
Катя поняла, что Нонна чего-то недоговаривает. Или просто она недолюбливает Майю Васильевну, какой-то холодок между ними с той первой встречи на свадьбе в генеральской квартире.
«Дорогую Катюшу поздравляю будь весела и здорова». Телеграмм ей за эти годы ему посылать не приходилось – ограничивался телефонными звонками – и теперь не знал, как следовало подписаться. Вертел в пальцах паркеровскую авторучку, растерянно топтался у высокой телеграфной стойки. В конце концов подписал кратко: Потапенко.
Все равно сплошная фальшь, как ни подпишись. О том, что сын Майи Андрей женат на его дочери, родившейся у той мимолетной вильнюсской знакомой – он и фамилию-то ее узнать не успел, Вадиму рассказала Майя. Рассказала, когда он вернулся после почти двухлетнего отсутствия: работал в Конго.
Уезжая в Конго, Майю не видел, она была в Ленинграде, умерла ее мать. Перед этим Майя долго болела, он жил тогда без телефона в Нагатине, снимал квартиру, когда поругался с женой. Поругался из-за ерунды, но уступать, как всю жизнь уступал, не хотелось. Хотелось, чтобы вышло, наконец, что-нибудь эдакое. Ничего эдакого не вышло: жена приезжала в Нагатино, стирала рубашки и привозила бульон в банке с завинчивающейся крышкой из-под французского джема. Бульон переливала в кастрюлю и ставила в холодильник, а банку забирала с собой. Потом вообще пришлось помириться – в Конго надо было ехать с женой.