Майя ни разу, как ни умолял, в Нагатино не приехала. Говорила: «Пошлость, не хватало мне еще одной такой сцены, как с Миловановым!»
Про Милованова Вадим слышал и даже видел его на каком-то приеме во французском посольстве – мужик как мужик! – но в устах Майи сравнение с Миловановым было худшим оскорблением. Он, впрочем, не оскорбился, только сказал:
– До чего ж в тебе живучи моральные запреты нашей идиотской юности!
– При чем тут запреты? И как можно называть свою юность идиотской, как будто еще одна будет!
В Конго про Майю думалось, как о чем-то абсолютно далеком, не то что недосягаемом, нет, просто далеком.
В первый же день, когда он вернулся в Москву и пришел в редакцию, позвонила Майя.
– Вадим! Я тебя едва дождалась, надо срочно увидеться!
Он сразу понял: что-то случилось. Не с ней, нет, о себе она редко с ним говорила. Что-то случилось с ним, про что она знает, а он – нет.
У него были ключи от той нагатинской квартиры, и он предложил встретиться там. Ей, по-видимому, было все равно, только нетерпеливо спросила: «А от метро далеко?»
От метро было совсем близко, но в квартире пыль, запустенье – зачем было сюда приезжать, неужели он еще на что-то надеялся?
Она пришла почти вслед за ним, он только успел открыть форточки, чтобы проветрить комнаты.
Она была все такой же. И он все так же любил ее.
– У меня невероятная новость! – сказала она, стоя еще в дверях.
Он притянул ее к себе.
– Как я рад тебя видеть! Ты и не знаешь, как я рад!
– Мой Андрей женился, – сказала она, высвобождаясь из его рук.
– Ну и что?
– Мой Андрей женился на твоей дочери.
Та девушка в Вильнюсе. Ну да, ее звали Лида. А фамилию он так и не узнал.
– Какая подлость! – сказала Майя. – Даже фамилию не узнал.
– Что ты понимаешь в мужской жизни! – ответил он.
Они сидели в кухне, разделенные столом с пыльной клеенкой. Он еще пытался шутить.
– Сюжет для небольшого романа: твой сын, моя дочь… И значит, Самарин А. Д., которого я помогал Саньке разыскивать, – родной дядя той самой Лиды? Это чудеса, так не бывает!
Но, вглядевшись в ее суровое лицо, шутить перестал. Она сказала:
– Тебе надо познакомиться с ней, если она захочет.
Уже был Коленька, он родился за два месяца до его возвращения. Никогда не было детей, и вдруг, оказалось, есть внук. Их с Майей общий внук. Вот и породнились. Что-то невозвратимо кончилось в жизни, ускользнуло…
До метро шли молча, начинался дождь. В метро, взглянув на Майю, не понял: это дождь или она плакала.
– А ты-то что обо всем этом думаешь? – спросил он.
– Я, наверное, не столько думаю, сколько чувствую. Мне смертельно жаль Лиду Самарину, мне стыдно перед Катей, хоть и нет моей вины, и мне страшно жить. Не потому, что в жизни все связано, а потому, что она жестока. Я терзаюсь – вот и всё.
Всю дорогу, пока ехал домой («Не провожай меня», – сказала Майя), Вадим злился. На нее – за то, что вечно все усложняет, на жену – опять придется оправдываться, почему так поздно, на заведующего отделом, который сегодня чересчур официально сказал: «Отчет через неделю и поподробней», как будто Вадим в чем-то провинился.
Дома, уже засыпая, вспомнил, как Майя сказала: «Тебе надо познакомиться с ней, если она захочет». Скажите, пожалуйста, если захочет!
В назначенный день он пришел к Майе и Косте, где тогда вместе с Коленькой жила Катя. Она еще училась в институте и жила в Москве, Андрей же почему-то оставался в Ленинграде и учился там. Кости дома не было. «Мудро, – подумал Вадим, – не пожелал присутствовать при встрече блудного отца с дочерью».
– Здравствуйте, Вадим Петрович, – сказала Катя.
Она держала на руках Коленьку так, будто держалась за него. Высокая, худенькая, в брючках и свитерке. Его дочь?
– Здравствуй, Катя! Покажи мне своего Коленьку.
С первой минуты, с первых слов все выходило фальшиво. Не то чтобы он не знал, как держаться (это бы как раз, пожалуй, сошло), дело в том, что он знал, как надо держаться – ему, во всяком случае, казалось, что знал, – а выходило фальшиво.
Пили чай с тортом, который он принес, гремели над Коленькой погремушками, которые час назад Вадим выбирал в «Детском мире»; говорить было не о чем, все это чувствовали – и он, и Майя, и Катя. Коленька растягивал в улыбке беззубый рот, ему было лучше всех – он еще ничего не понимал.
С тех пор встречались редко, а когда она, закончив институт, уехала в Ленинград, еще реже.
Нигде так медленно и хорошо не думается, как на морском пляже под шум волн. Катя и Коленька приходят утром на одно и то же место и радуются, если оно не занято. Катя расстилает на камнях привезенную с собой из Ленинграда циновку, поверх нее – махровую простыню, устраивается с комфортом. Коленька вытаскивает из ее большой сумки ведро, мячик, крокодила, держась за которого можно плавать. Начинается день.
Когда-то в этот день, когда еще жили на Большой Молчановке, бабушка Катя пекла именинный пирог. Он так и назывался – именинный. На стол его подавали со свечами, и маленькие Катины гости дули на них изо всех сил, чтобы свечи погасли.
Если бы Андрей вдруг взял и приехал! Наплевать, что нет денег, их все равно никогда нет. Коленька этой зимой два раза болел воспалением легких. Врач сказала, что хорошо бы его весной отвезти к морю. Сказала при Майе Васильевне, та приехала из Москвы, когда он во второй раз заболел, – помогать Кате. В апреле Майя Васильевна прислала деньги и позвонила по телефону: «Собирайся на юг». Потом позвонила Нонна, продиктовала адрес в Гаграх, сказала: «Варлам обо всем договорился». И вот они здесь уже третью неделю.
Андрей не приедет не только потому, что – деньги, он сидит над своей повестью, едва дождался, чтобы они уехали, небось, и телефон отключил…
Катя набрала в руку горсть мелких камешков и загадала, если четное число – приедет. Вышло четное. «Все равно не приедет», – подумала она и пошла к морю.
Однажды, года три назад, Нонна с Варламом повезли их с Катей в Дом кино – это было в Москве – на какой-то просмотр. Потом сидели в ресторане, и рядом за соседним столиком оказался тот самый писатель, которого Андрей обожал и постоянно перечитывал. Считал, что из всех живущих, может быть, только его и стоит перечитывать. Не читать – читать можно многих – перечитывать. Писатель сидел с кем-то, кого Андрей не знал, и рассказывал, как когда-то в юности мучился тем, что в его рассказах вроде бы «ничего не происходит, просто идет жизнь, и всё».
Удивительно, именно эти мысли постоянно мучили и Анд-рея. Он боялся пропустить хоть слово из того, что говорят за соседним столом.
– …ничего не происходит, просто идет жизнь, и всё. И ты знаешь, как он мне прекрасно ответил?
– Как?
– Он сказал: а разве должно быть иначе? Жизнь – не детектив, что в ней происходит, кроме нее самой? Так и в настоящей литературе ничего не происходит, кроме жизни…
Кто-то подошел к соседнему столику, и разговор прервался, потом тот писатель вообще встал и ушел, Андрей посмотрел ему вслед. Этот человек уже знает то, в чем Андрей мучительно плутает, как в потемках.
Ничего не происходит, кроме жизни… Как интересно, что он это услышал! Он не понял только, кто это говорил. Неважно. Важно, что тот, кого Андрей обожал, в свое время воспринял это, как урок. Жизнь – не детектив, что в ней происходит, кроме нее самой?..
Две недели в пустой квартире, где нет Кати и Коленьки и выключен телефон. Ему было жалко тратить время на столовую, он и не ходил никуда. Яичница и чай, и пачка сигарет, и целый день, и еще половина ночи, и завтра, и послезавтра, и кажется, что все получается, голова ясная, а внутри какая-то дрожь от нетерпения.
Вот эту дрожь он любил больше всего, она была признаком настоящего.
С тех пор, как здесь, за этим же столом, Андрей писал свой первый рассказ, прошло очень много времени – целых девять лет. Все изменилось. Тогда была бабушка и не было Коленьки, и Мышонок был маленький и шустрый, а теперь вон какой степенный. Андрей зовет кота Мышонком, а мама и Катя – Тишкой. Кот, не обижаясь, откликается на оба имени. Коленька, когда был маленький, называл кота Тиса-Мыса. Уезжая, Катя набила морозильник рыбой. «Не забудь кормить Тишку!» – крикнула, когда поезд уже тронулся.
Ничего, кроме жизни… Когда вышла его книга – двенадцать рассказов – он думал: событие, все заметят, будут ему писать. Может быть, даже напишет и тот, на кого он все время боялся быть похожим, так нравились его манера, его обыкновение начинать как бы уже с середины…
Никто ничего не написал, никто ничего не заметил. «Про-шли, знаешь, времена Григоровича и Чехова», – сказал ему Володя Найденов, которого Андрей посвятил в свои ожидания.
Володя был его единственным другом здесь, в Ленинграде, а может, и вообще единственным. Остальные – приятели. С Найденовым познакомились когда-то в университетской столовой. Он прошел как раз тот путь, по которому хотел в свое время пройти Андрей: закончил матмех и аспирантуру философского факультета и уже был кандидатом наук.
Все, что Андрей пишет, он читает Володе. Сначала ему, потом уже Кате. Катя обижается, но он ничего не может здесь изменить. Найденов был тогда, когда Кати еще не было, когда Андрей мучился со своим первым рассказом, а потом решился и прочел его Володьке.
Тот сказал: «Ты знаешь, я давно уже ничего подобного не читал. Это не просто хорошо, это очень хорошо». И Андрею стало так весело, так замечательно жить! А рассказ был, конечно, слабый; теперь-то он это знает, и Володька это наверняка понимал, но если бы он тогда не похвалил его так убежденно, кто знает, может, никогда бы ничего и не получилось.
Андрей, конечно, отключает телефон, и дозвониться до него невозможно, сам же позвонить никогда не догадается. Третий день Майя лежит дома с температурой и традиционным диагнозом в бюллетене: ОРЗ. За окном дождь и холодно – плохая весна. Звонила Нонна, передавала привет от Кати, у нее все хорошо.