Нонна тоже удивляется.
– Что за идиотское слово – приятельницы? С приятельницами только к косметичке ходить, ну или еще в сауну…
Таких подруг, какой была Нонна для Лиды, Катиной мамы, или такой, какой была Вика для Майи Васильевны, у Кати, конечно, нет.
С Викой, впрочем, все не просто.
– Тоже мне подруга! Смылась и – салют! Она же тебя предала, – сказал однажды за обедом Андрей Майе Васильевне, и Катя помнит, как у Майи Васильевны запылало лицо, а Константин Григорьевич резко, что на него непохоже, оборвал сына: «В каком тоне ты об этом говоришь!» Тон, пожалуй, в самом деле, был легкомысленным.
У Кати нет подруг. Зато у нее есть Нонна, которой можно доверить все. Нонне Катя рассказала, как боится, что Андрей ее разлюбит.
– Я не понимаю, почему он меня любит, за что?
– Выбрось это из головы, – сказала Нонна.
Надо забирать Коленьку и уходить, жарко. Сейчас пойдем на почту, может быть, от Андрея уже есть телеграмма, должен же он прислать ей сегодня телеграмму.
Телеграммы на почте не было. И даже от Нонны не было. Получается, что только один Потапенко на всем свете помнит, что у Кати сегодня день рождения.
…Плотный жаркий воздух окружил Андрея на бетонной дорожке адлеровского аэропорта. Автобус на Гагры был переполнен, но он как-то втиснулся в него и с облегчением вылез, как только въехали в Гагры, хотя ехать надо было – он знал – до универмага.
Швейцарское здание гостиницы «Гагрипш», пальмы, павлины и лебеди были все те же. Прежде всего надо окунуться в море, смыть с себя эту бессонную ночь, раскаленный воздух аэропорта, липкую духоту автобуса.
Он плавал долго, пока не устал, и еще некоторое время лежал на горячей гальке, ни о чем не думая.
Найдя улицу, где снимали комнату Катя и Коленька, стал волноваться: сейчас он их увидит. А что она увидит в нем?
Первым его заметил Коленька. Он сидел в саду и что-то нагружал в грузовичок, который когда-то подарил ему Андрей.
«Подарок! – вдруг вспомнил он. – Я же не купил Кате подарок». Но она уже выбегала из дверей и что-то говорила, восклицала, загорелая, сияющая, любимая…
Дочь генерала Голговского Нонну Патарая пригласили на встречу ветеранов армии, воевавшей под командованием ее отца на Кавказе. Приглашали и вдову генерала, но мать ехать в Леселидзе – там происходила встреча – отказалась. Когда-то, когда еще был жив отец, провести лето в Валентиновке считала наказанием. Сейчас из Валентиновки было не вытащить. Поезжай одна, сказала она Нонне. Той не хотелось и некогда, дел на работе по горло, но не приехать неудобно.
– Поеду, – сказала она Варламу, – а потом заеду к Катьке, это ведь рядом.
…Генерал, узнав, что ей надо попасть сегодня в Гагры, лично распорядился дать машину. Как хорошо, радовалась Нонна, приеду в день рождения.
На заднем сиденье «Волги», когда она села в нее, лежали цветы и стояла корзина с вином и фруктами. Нонне, однако, показалось, что этого недостаточно, и она попросила молоденького сержанта, сидевшего за рулем, остановиться сначала возле универмага, когда приехали в Гагры.
На втором этаже очередь стояла на лестнице. «Джинсы дают», – возбужденно сказала Нонне толстая тетка в тренировочных трикотажных штанах. «А вам-то зачем?» – хотела ответить Нонна, но сдержалась. И вдруг увидела Андрея.
– Ты?
– Вот это да! Нонна Георгиевна, откуда вы?
– Из Леселидзе, я там была на встрече ветеранов из отцовской армии.
– Катя послала меня за вином, а я сначала зашел сюда – приехал без подарка.
– Вино есть, меня нагрузили целой корзиной вина…
Катька визжала почти так же, как Коленька, когда увидела рядом с Андреем Нонну – они шли с цветами, с корзиной и еще какими-то свертками.
Только что было светло и вот уже ночь, густая, как запахи южных деревьев и трав. Трещат цикады, дрожат звезды. Коленька спит, а они – Катя, Андрей и Нонна – все сидят за столом. Как странно, думает Катя, счастье бывает осязаемым, протянул руку и потрогал его…
Утром, когда Нонна вышла из комнаты, где ночевала (хозяева были знакомыми Варлама и, разумеется, нашли для нее свободную комнату в своем, казалось, таком перенаселенном доме), она с изумлением увидела Катьку: сухие, вытянутые в нитку губы и помертвевшие глаза. Она вдруг напомнила Нонне Лиду там, в Вильнюсе, в душной комнате университетского общежития.
– Что с тобой? – спросила Нонна.
– Все кончено, – ровным голосом ответила Катя.
– Что кончено?
– Все кончено у меня с Андреем.
– А где Андрей?
– Он ушел с Коленькой на пляж.
– Почему у тебя с ним все кончено?
– Ах, не спрашивай меня ни о чем! – Катька подошла к кровати и легла на нее лицом к стене.
– Он изменил тебе?
Катька мгновенно повернулась.
– Откуда ты знаешь?
– Как я могу это знать! Я просто догадалась.
Догадалась! Оказывается, об этом можно догадаться! Об этом невыносимо думать, невыносимо, что ты осталась жить, а жизни нет, нет этого неба, солнца, моря – ничего нет. И нельзя вернуться в Ленинград, где против Филармонии стоит эта ужасная гостиница…
– Я не могу, понимаешь, не могу теперь жить, как раньше. Я не могу его видеть! – Катька плакала.
«Ну слава богу, – подумала Нонна, – это лучше, чем вытянутые в нитку губы. Черт бы его побрал с его откровенностью, кому это было нужно!»
Плача, Катя рассказала Нонне про мсье Шаброля, про письмо и про переводчицу.
– Ее зовут Мария Алексеевна…
– Ну и что? Ну и черт с ней! – Нонна взяла полотенце со спинки кровати и вытерла Катьке глаза, но они сразу же наполнились слезами.
– Как это – ну и что? Как это – черт с ней? У меня в жизни из-за этого все кончено!
– Послушай меня, – терпеливо сказала Нонна, – ты сейчас не можешь рассуждать, ты просто поверь мне, ты ведь мне всегда верила. Поверь и на этот раз. Как бы это ни казалось тебе сейчас ужасно, это пройдет. Знаешь, почему это пройдет?
– Почему?
– Потому что Андрей тебя любит.
– Нет! – закричала Катька. – Не говори мне даже этого слова! Если бы он любил меня…
Нонна снова вытерла ей глаза полотенцем.
– Он любит тебя. И его откровенность (дурацкая, подумала она про себя) от любви. Он хочет быть перед тобой, какой есть, ничего не скрывая. Это от любви. Жизнь сложна, в ней черт знает что бывает, но любовь перетянет, если она есть. Пока она есть. Поверь мне!
– Нет, – сказала Катька, но уже что-то дрогнуло в ее голосе, в нем не было прежней отчаянной уверенности. – У нас все кончено.
– Ты даже не представляешь себе, как вам еще далеко до конца, – сказала Нонна.
Володя Найденов, получив в шесть часов утра (самолет Анд-рея улетал в шесть тридцать) инструкции насчет кота, которого надо кормить рыбой, предварительно сварив ее, отправился вечером на Московский проспект. «Можешь прочесть то, что лежит на столе справа», – сказал ему Андрей. Сварив рыбу и накормив кота, Володя взял со стола тонкую стопку машинописных страниц.
«Дом стоял у самого залива. Чайки ходили по улицам, как куры, выискивая что-то в траве. Сюда приехали, потому что обоим казалось, что эта серая вода, и серое небо, и узкая улочка, по которой ходят чайки, не просто напомнят прежнее, но вселят уверенность, что ничего не должно меняться, когда и небо, и залив, и чайки остались такими же, не изменились.
Всю жизнь человек только и делает, что обманывает себя, думал Сергей, шагая утром по знакомой дорожке вдоль берега, которая в городе называлась старинным словом “променад”. Я обманываю себя, считая, что – талантливый архитектор. Какой я, к черту, талантливый!
И – Алла. Я ее не люблю. Давно уже не люблю. Иногда – ночью. Но днем уже нет…»
Володя отложил написанное, вышел на балкон. Случалось, они спорили с Андреем: нужен ли опыт пережитого или достаточно воображения? Володя считал, что надо пережить, чтобы написать. Андрей возражал.
– Ты ведь и одного раза не можешь умереть, чтобы пережить смерть, а писатель, возможно, описывает ее десятки раз, и ты ему веришь…
Сейчас, читая то, что пишет Андрей, Володя готов был с ним согласиться. Иначе выходит, что разочарование – в чем? – уже разъедает его. Думать так не хотелось.
– Знаешь, – сказал ему как-то и сам Андрей, – может быть, стихи можно писать в смятении. Не знаю, не писал. Но прозу – только в состоянии покоя и даже в состоянии согласия с самим собой…
Через два дня Андрей вернулся. Придя вечером кормить кота, Володя издали увидел, что дверь на балкон открыта, а он помнит, что закрывал ее.
– Ты чего так быстро?
– Так, – коротко ответил Андрей. Он был мрачен. – Пошли куда-нибудь, прошвырнемся, ни черта не работается.
Вышли из дома и молча дошли до метро. Молча доехали до «Петроградской» и пошли по Кировскому к Островам.
– Я прочел то, что у тебя там лежало.
– К черту! – сказал Андрей. – Я брошу эту лажу. Меня знаешь, что сейчас занимает? Вот дойдем до скамейки, я тебе покажу одну штуку.
Дошли до скамейки. Андрей вытащил из кармана письмо – он его теперь все время таскал с собой.
– Прочти.
Володя взял в руки пожелтевший конверт:
«Катя! Зина! Неужели это письмо дойдет до вас и вы его прочтете! Сердце мое чувствует: вы живы. Я тоже жив, я люблю и помню вас, и эта память – мое главное сокровище…»
– Понимаешь, – сказал Андрей, когда Володя прочел письмо (мрачность его исчезла, глаза сделались живыми, блестящими), – я теперь все время думаю об этом человеке. Что это была за жизнь? Что он любил и от чего страдал?
– А кто это? Кому это письмо?
– Зина и Катя – это Катькины бабушки, две сестры, у них был брат, Андрей Дмитриевич Самарин, офицер, окончил в Петрограде кадетский корпус. В девятнадцатом году эмигрировал. Во Францию. В пятьдесят восьмом вернулся и почти сразу же умер. Дора – это его так звали в семье. Катька, к сожалению, его почти не помнит. Он участвовал в Сопротивлении, но это они уже потом узнали… Вот жизнь, понимаешь, целая жизнь!