– А ты, оказывается, зануда, – сказал он. – Может, мы оставим эту тему?
– Это не тема, а жизнь. И до чего же странная жизнь, чего в нее только не вмещается!..
И тут увидели Костю. Он стоял у подъезда в пиджаке и в домашних тапочках.
– Мы поедем сейчас в Ленинград, звонил Володя Найденов, Андрей попал в больницу. Его сбила машина.
Костя пошел вместе с ней наверх, она уже плакала, хватала Костю за рукав, спрашивала: что с ним, что? – а Вадим побежал ловить такси. Уезжая, Майя крикнула: «Найди Катю, она у Нонны в Валентиновке!»
Неужели это было вчера? Она ничего не знала, говорила о чем-то, не имеющем никакого отношения к этому длинному кафельному коридору, к этой девушке в высоком марлевом колпаке-тюрбане… Операция закончилась два часа назад. Они сидели с Костей на твердом кожаном диване у окна в конце коридора. Костя уходил курить и возвращался, а она никуда не уходила, даже не встала с места.
Какой-то человек шел по коридору, приближаясь к ним. Теперь она знает – хирург, но не тот, что делал операцию, а тот, что ассистировал. Он приближался к ним и было ясно: он что-то должен им сказать. Костя встал, а она все так же сидела и ничего страшней этого в своей жизни не помнит.
– Мы сделали все, что могли, – сказал хирург. – Теперь вся надежда на его молодость.
Она услышала слово «надежда», остальное не поняла.
– Он жив?
– Конечно! – сказал хирург. – Успокойтесь.
Она заплакала. Подошла сестра в колпаке-тюрбане. Наверное, ее подозвал хирург. Принесла какое-то лекарство в стеклянной мензурке и воду в стакане, заставила Майю выпить.
Операция закончилась два часа назад. Это вторая операция. Первая была вчера, когда его привезли. В кармане нашли записную книжку. Вот эта сестра в марлевом тюрбане – ее зовут Галя – звонила по разным телефонам, потом напала на Найденова… Вся надежда на молодость, вся надежда на молодость.
Нонна звонила в Ленинград, но там никто не отвечал. Она разыскала Потапенко, позвонив на телевидение, спросила, не знает ли он подробностей. Он не знал, сказал, что посадил Катю в самолет, что Косте звонил из Ленинграда какой-то Володя, не то Найденов, не то Непомнящий…
Оставалось одно – ждать. Но ждать Нонна не умела. Она позвонила знакомому геологу, который работал в Ленинграде и был человеком пробивным и энергичным.
– Найду, – ответил он, выслушав ее и записав имя, отчество и фамилию Андрея, – найду и вечером позвоню.
Вечером он позвонил. Было две операции, положение очень тяжелое, но есть надежда, потому что организм молодой, сильный.
Оставалось ждать. Теперь у Нонны был телефон больницы, она могла сама звонить в справочное, что, впрочем, было делом безнадежным – справочное всегда занято.
Не должно это свалиться на Катьку, он не умрет. Он молодой, он выкарабкается. Он не умрет.
Ее охватывала паника. Все время казалось: надо что-то делать, а делать было нечего – что можно сделать? Только ждать, чтобы вывезла молодость. Только ждать, чтобы вывезла молодость. Семь лет было Катьке, когда умерла Лида. Потом – в один год – обе бабушки. Он не умрет. Не может это свалиться на Катьку…
По длинному кафельному коридору идет Катя. Идет медленно и очень прямо. «Почему она так медленно идет? – думает Майя. – Она боится, вот почему. Она боится узнать».
Майя встает и идет ей навстречу. Вот Катя уже миновала столик дежурной сестры – дежурит не Галя, Галя сменилась, дежурит Таня, – вот Майя уже видит Катины глаза, в которых застыл страх.
– Есть надежда, – говорит Майя, – хирург сказал, что есть надежда.
На кожаном твердом диване невдалеке от реанимационной палаты они теперь сидят втроем – Майя, Костя и между ними Катя. Вдруг в коридоре зажигается свет, уже вечер. В палату то и дело входят врачи, а выходя, они не смотрят в ту сторону, где сидят Майя, Костя и Катя.
Кто-то сказал: утром. Кажется, это тот, кто оперировал, сказал: утром все станет ясно. Более или менее. Надо, чтобы прошла ночь.
Надо, чтобы прошла ночь. Надо пережить эту ночь. Костя уходит курить и возвращается, Майя и Катя неподвижны у окна на диване. Страх тупой болью сидит под сердцем. Иногда разрастается и занимает все пространство. Тогда для надежды не остается никакого места. Потом страх как будто съеживается, уменьшается.
«Он жив, он должен быть жив, он жив, жив…»
Утро наступает рано, в четыре часа совсем светло. Но это еще не то утро. Все станет ясно, когда придут врачи. В коридоре светло, белеют кафельные плитки. Оказывается, врачи здесь, они никуда не уходили. Они выходят из ординаторской – табличка с этим словом висит на дверях комнаты в другом конце коридора. Они выходят из ординаторской – тот, кто оперировал, и его ассистент – и идут в палату, где лежит Андрей.
Проходя что-то говорят Тане, дежурной сестре, и она входит в палату вместе с ними. Катя закрывает глаза. «Он жив, жив, он будет жив, будет жить…»
– Он будет жить?
– Да, – говорит хирург, тот, который оперировал.
Его зовут Николай Сергеевич.
– Да, – говорит Николай Сергеевич. Какая у него прекрасная улыбка! Он улыбается и смотрит на Майю Васильевну. – Не плачьте, нам еще много чего предстоит трудного, но самое трудное позади.
Он будет жить, самое трудное позади. Кате хочется бежать, но она не может встать, ноги ее не слушаются. Нам еще много чего предстоит трудного. Ерунда, это мы всё переживем. Мы пережили эту ночь. Надо, чтобы прошла ночь, сказал вчера Николай Сергеевич. Как это было давно!
Костя убедил Майю, что ей надо поехать домой и немного поспать.
– Мы с Катей останемся и через час тебе позвоним.
И вот она едет домой. Туда, где живут Катя, Андрей и Коленька. Где жила мама. И отец. Отец жил здесь совсем недолго, всего полтора года. Тюрьма, ссылка и война сделали свое дело. Майя и Костя привезли сюда Андрюшу, когда ему не было еще и двух лет. По вечерам Костя разговаривал с ее отцом, а она укладывала Андрюшу, потом приходила к ним.
Он будет жить. Самое трудное позади. Два дня назад она и знать не знала, что существует на свете Николай Сергеевич, а сейчас он главный в ее жизни. Он может помочь ее мальчику, а она ничем не может ему помочь.
Кто-то уступил Майе место в автобусе. «Наверное, у меня такое лицо, – подумала она и провела рукой по глазам. Рука стала мокрой от слез. – Разве я плачу?»
Как плакал Андрей, когда умерла мама! Плакал ночью в подушку, Майя слышала, как он стонет сквозь зубы. Сама уже не плакала, сидела в кухне, чтобы не разбудить Костю, ночь была светлая, свет не зажигали. Держала на коленях старый отцовский портфель, в котором мама хранила всякие бумаги, искала документы.
Попадались справки, квитанции, старые облигации. Откуда-то выпал листок со стихами, переписанными маминой рукой. Майя вспомнила, как мама спросила ее однажды:
– Ты знаешь такие стихи у Ахматовой: «Простившись, он щедро остался, Он насмерть остался со мной»?
Майя знала.
– А что? – спросила она.
Мама ответила странно:
– Я бы их написала, если б умела писать.
Автобус уже шел мимо «Электросилы», сейчас ей выходить. Не надо было уезжать из больницы, зачем она послушалась Костю?
Самое трудное позади, сказал Николай Сергеевич, самое трудное позади.
Майя достала ключи и открыла дверь. В пустой квартире говорило радио, его забыли выключить. «Девятнадцать часов по московскому времени, – услышала Майя, – передаем последние известия».
Этого достаточно
Памяти моих родителей
«Я родился 12 июля 1901 года в городе Заласентгрот (Венгрия). В 1917 году я вступил в Венгерскую социал-демократическую партию и был избран секретарем местной социал-демократической организации. После победы пролетарской революции и создания советской власти в Венгрии я работал в Будапеште в ЦК партии руководителем отдела местной печати. Был делегатом партсъезда и съезда Советов. Участвовал в выработке резолюции, принятой Центральным Комитетом по поводу падения советской власти в Венгрии. Во время белого террора 25 сентября 1919 года я был арестован контрреволюционными властями, но через два месяца бежал из тюрьмы и работал в нелегальной группе, организованной партией. В конце 1919 года по распоряжению ЦК, который счел мое дальнейшее пребывание в белой Венгрии безусловно опасным, я бежал в эмиграцию, где пробыл 20 месяцев (сначала в Австрии, потом в Чехословакии). В сентябре 1920 года, будучи нелегальным курьером между ЦК и Центральным Европейским бюро Коминтерна, я был арестован при попытке перейти границу и сидел три месяца в венской тюрьме. Венский суд решил передать меня в распоряжение чехословацких властей, которые меня давно разыскивали, но на венском вокзале мне удалось сбежать от полицейских и явиться в венский секретариат нашей партии за дальнейшими указаниями.
Меня послали в Братиславу ответственным редактором партийного органа и руководителем конспиративного кружка имени Либкнехта. Во время стачки состоял членом стачечного комитета, был арестован и предстал перед судом по обвинению в мятеже. Во время судебного разбирательства мне удалось бежать из тюрьмы, перейти границу и добраться до Берлина, где я снова был арестован и снова бежал.
Через Берлин и Вену нелегально я вернулся в Венгрию для подпольной работы. Был членом ЦК и Будапештского комитета партии, нелегальным курьером между заграничными комитетами партии и венгерским ЦК. Был председателем комиссии, выработавшей Устав партии и политические тезисы о задачах Компартии Балканского полуострова. 16 сентября 1922 года был арестован в Будапеште и приговорен к 13-летнему заключению. Просидев в тюрьме 26 месяцев, был освобожден путем обмена на военнопленного офицера австро-венгерской армии правительством Советской России и 27 ноября 1924 года приехал в Москву…»
На всех вокзалах мира одинаково пахнет горьким дымом. Горький дым и чужая речь. Мокрые дощатые платформы и снег. Летит в лицо и тает под ногами. Москва. Это надо было еще научиться произносить. А пока так: Москау.