– Говорят, что будет высшая мера. – Анисимов налил себе боржоми в высокий стакан. – Допрыгались.
Мура решила, что это тот случай, когда она должна увидеть Лёлю. Опасно, конечно, но она решилась и, раздобыв на другой день адрес в справочном, поехала на Ольховку.
Лёли не было, а квартиру опечатывали. Двое. Мужчина и женщина.
– Вы кто же, извиняюсь, будете? – спросил мужчина, глядя поверх очков.
– Знакомая, – спокойно ответила Мура. И поинтересовалась: – А что же с квартирой будет?
– А квартиру заберут, раз за нее платить некому. Семья-то в эвакуации.
И Мура внезапно поняла, что надо платить. Надо платить за эту квартиру, а там видно будет. Ничего страшного, перечислять со счета, вот и все. Как перечисляют за свою квартиру и за теткину комнату.
Прямо с Ольховки, чтобы не передумать, Мура поехала в сберкассу и оставила распоряжение…
«…И он же подцепил их в сорок втором». Тогда в Стокгольме на улице шепотом Анисимов сказал ей, что многое, очень многое зависит от Чернопятова. «Что?» – спросила Мура. И он вдруг ответил: «Жизнь».
Вот оно что. Значит, и от Чернопятова зависит, кого казнить, кого миловать? Казнить Анисимова или миловать? В первый раз видела своего дурака испуганным. А с ней страшный Чернопятов притворялся покорным и заискивающим. «Можно мне называть вас Мурой? Нюсе – можно, а мне – нет?» «Вы еще не заслужили», – дерзко отвечала Мура. Со страшными только так – дерзко и независимо.
С тех пор, вот уже пять лет, Чернопятовы – первые гости, Нюся – лучшая подруга.
– Иван Данилович, – сказала Нюся Анисимову, входя в прихожую. – Займите пока моего благоверного, а я похищаю Муру.
Женщины ушли в спальню.
– Что-нибудь случилось? – спросила Мура, садясь на кровать.
– Да ничего особенного. – Нюся остановилась перед высоким зеркалом, внимательно разглядывая себя круглыми синими глазами. – Ты знаешь такую фамилию – Гараи?
– Да, – неуверенно произнесла Мура, лихорадочно соображая, что именно известно лучшей подруге. – А почему ты спрашиваешь?
– Жоржа арестовали.
– Жоржа?
Ах да, Жорж – первый муж Нюси, разошлись еще до войны, лет десять назад.
– Оказывается, его во время войны забирали, – тараща глаза, рассказывала Нюся. – А потом освободили, актировали. Ну есть такая форма, мне Чернопятов объяснил (Нюся всегда называла мужа по фамилии), это когда человек уже все равно умирает. Но Жорж выжил, представляешь, вернулся, выжил, а сейчас его опять забрали. И главное, Чернопятов мне ни гугу. Представляешь? Я это все узнала от Изольды. Она мне позвонила, сестра Жоржа. Как-то разыскала меня, плакала, как будто я что-то могу…
Мура закурила длинную – дамскую – сигарету. Напряженно ждала: при чем тут Гараи?
– Ну я нажала на Чернопятова, ему и выяснять не понадобилось, сразу мне сказал: «За связь с семьей врага народа». Есть, говорит, такая Гараи, мне любопытно, что за женщина?..
Лёля! Нельзя скрывать от Нюси, что она ее знает, они вместе работали, это легко проверяется.
– Мы вместе работали в Наркоминделе, черт знает когда!
– Да, Чернопятов говорит, что ты должна ее помнить, – озабоченно сказала Нюся. – Красивая она?
Чернопятов знает, кто что должен помнить.
– Красивая? Была красивая, да ведь сколько лет прошло! – Мурины пальцы, вцепившиеся в деревянную спинку кровати, побелели.
Знает или не знает, что с анисимовского счета несколько лет переводились деньги нa оплату квартиры для семьи врага народа? Знает или не знает? Хорошо, она хоть не виделась с Лёлей, когда вернулась из Швеции. Порыв, толкнувший ее когда-то на Ольховку, давно прошел. Зачем видеться? Каждому, в конце концов, свое. Zeden das Seine, как говорили в доме Иеронима Боша.
Тетка, которую Мура, приехав из-за границы, командировала по известному ей адресу, разузнала, что семья Гараи вернулась из эвакуации и живет в своей квартире. Ну и пусть живет.
– Мне Жоржа жалко, – пропела Нюся, проводя пуховкой по лицу.
– Чего ж ты не попросишь своего Чернопятова? – засмеялась Мура.
Кажется, не знает, подумала она. Нюся тоже засмеялась:
– Да-а, допросишься у них. Чернопятов ничего не может…
Ничего не может? Вот так новость! Зачем же этот прием со свечами? («Мой Чернопятов обожает свечи, уверяет, что при свечах мы, женщины, делаемся красивей».) Ничего не может? А как же Иван-дурак? Он-то считает, что Чернопятов – его главная ставка в этой карусели. Любимое слово Анисимова – карусель. «Что можно понять в этой карусели? Сегодня ты подписываешь приговор, а завтра сам оказываешься на кругу!» Все же прилепился к Чернопятову, считал: охрана. Чем страшней, тем надежней. Выходит, уже и Чернопятов ничего не может? Переменились времена?
– …Ничего не может, потому что Жорж связан с семьей Гараи, а сам-то Гараи числится за Чернопятовым.
Времена не переменились. Прием продолжается. Дело Генриха Гараи числится за Чернопятовым – вот почему он (даже если бы захотел, что сомнительно) не может помочь бывшему мужу Нюси. Просто такое неудачное совпадение! А все остальное он может. Анисимов не прогадал!
– Слушай, брось ты себе голову забивать! – веселым голосом сказала Мура. – Пойдем к мужчинам. Нельзя их так долго оставлять в обществе моей тетки!
– Думаешь, опасно? – засмеялась Нюся.
Дыхание Чейн-Стокса. Рылись в медицинском справочнике – подарок Георгия Константиновича, – искали, что это означает. И не переставая плакали.
– Неужели он может не выздороветь? – спросила Марта.
Ирма, всхлипывая, листала справочник. Второй день в доме не выключалось радио. «Как на вокзале», – подумала Елена Николаевна. Она лежала на диване под старой беличьей шубой, закрыв глаза.
Наконец отыскали про дыхание Чейн-Стокса. «Какой ужас!» – всплеснула руками Ирма.
«Еr ist Verbrecher. Он преступник», – много лет назад говорил Генрих. Лёля умоляла, требовала: «Перестань! Подумай о детях! Что ты себе позволяешь?»
Он позволял себе думать и понимать. Как горько и зло смеялся: «Сталин – это Ленин сегодня. Нет, ты только послушай! Verbrecher!»
– Неужели он может не выздороветь? – снова спросила Марта.
Она не решилась сказать: «Неужели он умрет?» Слово «умрет» в применении к этому имени звучало немыслимо, ошеломляюще. Никто и не говорил: «умрет».
И вот – умер.
Verbrecher… Как это все соединить, понять? Траур неподдельный, плачут мужчины, войну прошли, а тут не стыдятся слез. Verbrecher?
Елена Николаевна твердо сказала дочерям, что на похороны их не пустит.
– Нет, нет и нет! Ни одна не пойдет. Там бог знает что будет твориться!
И вдруг поняла, что пойдут обе и что слов ее просто не слышат.
По радио – оно у них так и не выключалось – объявили, что доступ в Колонный зал открыт. Дикое, безрассудное объявление! Москва, миллионами ног топча ровный мартовский снег, повалила в Колонный зал.
У каждого времени свои слова. Вдруг со всех концов зазвучало: «Реабилитация».
– Вы подали на реабилитацию? – спросила у Лёли Софья Васильевна, старший корректор.
Лёля покраснела. Выходит, они знали, где ее муж, а она так старательно все скрывала!
– А куда надо подавать?
– Ой как же вы не знаете! В военную прокуратуру, на Кировской…
И вот этот день наступает: Елену Николаевну Гараи, подавшую прошение о реабилитации своего мужа Генриха Александровича Гараи, приглашают за ответом в приемную Главной военной прокуратуры.
Сквозь затянутые желтоватым шелком окна пробивается солнце. На жестких стульях с высокими спинками, стоящих вдоль стен, молча ждут своей очереди люди с замкнутыми взволнованными лицами. Елена Николаевна видит: волнуются, как и она, но скрывают. По привычке скрывать все.
Она тоже привыкла скрывать. «Где ваш муж?» – «Он умер». Марта прибежала однажды со двора в слезах: «Они дразнятся, что наш папа – враг народа!» Жили в Шалбе, Марте девять лет, откуда узнали?!
«Не играй с ними, вот и все. Глупости!» – сказала Лёля. Но это были не глупости, не шуточки, с этим предстояло жить.
Ирму не приняли в институт. Марту в четвертом классе хотели исключить из пионеров – скрыла, что отец арестован. А она ничего не скрыла, она верила, что он пропал без вести. Она и потом еще очень долго в это верила. Врала? Впрочем, так ли уж врала? Разве он в самом деле не пропал без вести?!
А сколько было слез! Настоящего, недетского горя. Исключают из пионеров! Лёля пошла в школу к директору: «Зачем вы это делаете?» Директор, молодая уверенная женщина с тугим перманентом, смотрела безжалостно.
– А что же вы хотите? Это ребята так решили. Мы, конечно, поправим их, но…
Она не договорила, но Лёля поняла: ее дети – отверженные, им не место там, где по праву находятся остальные.
Елена Николаевна украдкой разглядывает сидящих напротив людей. Разные. С одинаковой судьбой. Спросить бы у них, что они объясняли своим детям? Какие слова писали их дети в анкетах?
– Гараи!
Елена Николаевна вздрогнула.
– Пройдите, пожалуйста.
Она вошла в дверь и направилась к столу, за которым стоял невысокий седой военный.
– Прошу вас, – указал он на стул и, после того как она села, сел тоже. Потом поднес близко к глазам лежащую перед ним бумагу.
«Близорукий», – подумала Лёля. Почему-то было неудобно смотреть ему в лицо, и она стала смотреть на стену за его спиной. Стена была покрыта коричневым линкрустом, и в нем зияла дырочка от гвоздя. Видимо, недавно висел портрет, теперь его сняли, а дырочка осталась.
– Гараи Генрих Александрович, год рождения 1901, национальность – венгр, гражданство – советское… – неожиданно высоким голосом начал читать военный.
Лёля боялась пропустить хоть слово и от напряжения перестала понимать, что он такое читает. Анкета? Опять анкета?
– …подлежит полной реабилитации за отсутствием состава преступления.
Лёля не мигая смотрела на дырочку в стене. «Поздравляю вас», – услышала она. Военный встал и протянул Лёле бумагу. «Спасибо», – машинально ответила она, с усилием оторвав взгляд от стены.