«Перегуляли, – догадался Юлий Викторович. – Я же всегда говорил: труд делает из человека футболиста. Труд, а не пожинание лавров».
Расстроенный, он вернулся домой. В квартире звонил телефон.
– Звонят беспрерывно, – сказала жена, передавая ему трубку. – Что опять случилось?
– Команда вернулась, – устало сказал Потехин.
Из комнаты выскочила дочь и протянула отцу ногу.
– Посмотри, что у меня есть! – сказала она, демонстрируя какого-то необычайного вида кроссовки.
– Очень мило, – пробормотал Юлий Викторович, берясь за телефонную трубку.
Первый же матч, сыгранный в родных стенах, команда проиграла.
– Редактор просил вас сразу зайти, как придете, – встретили его наутро сотрудники.
«Я теперь – что, после каждого проигрыша на ковре стоять буду? Век бы им не становиться чемпионами», – ожесточенно подумал Потехин. Плохое настроение усугублялось тем, что ночью у дочери (такая наглость!) опять ночевал «этот тип». Утром Юлий Викторович, набравшись духу, вышел из комнаты, намереваясь сказать типу всё, что он о нем думает, но того уже и след простыл.
– Где? – грозно спросил Юлий Викторович у спящей дочери.
– Кто? – сказала она, не просыпаясь.
– Тот, кто здесь был! – загремел Потехин, радуясь, что необходимость вести разговор с типом отпала.
– Здесь никого не было, папочка, – кротким голосом ответила дочь.
Удивительно! Когда она успела превратиться в столь наг-лую девицу?
– Плоды твоего воспитания, – шипела жена, жаря яичницу.
И вот теперь еще редактор.
– Вы что же? – спросил он, без улыбки глядя на Потехина.
– Что? – переспросил Потехин.
– Проигрываете, – констатировал редактор и после некоторой паузы добавил: – Я надеюсь, Юлий Викторович, что это в первый и последний раз.
Потехину стало смешно, захотелось крикнуть: «Да вы что, с ума сошли?» или хотя бы расхохотаться громко, но он, молча пожав плечами, вышел из кабинета.
В этот раз на базу поехали всем отделом. Тренер был зол и говорить с журналистами отказался. Только Потехину по старой дружбе, отведя его в сторону, шепнул:
– Сбесились, ну что я могу поделать? Печеночкин сегодня ночью на базу не явился, Рожин пришел, но лучше бы не приходил, глаза б мои на него не смотрели. Сбесились.
После базы Потехин поехал к Никифорову, идти домой не хотелось.
– Ты же сам говорил: футбол – это драма, чего ж ты теперь так переживаешь? В драме всякое бывает, а коли сбесились, так перебесятся, – утешал друга старый драматург.
И он оказался прав! В конце концов всё более или менее наладилось. Правда, чтобы успокоить общественное мнение, тренеру пришлось, так сказать, в порядке экстренных воспитательных мер отчислить из команды полузащитника.
– Что ж, – философски заметил по этому поводу Никифоров. – Царевне Софье, помнится, тоже пришлось когда-то столкнуть на стрелецкие копья боярина Шакловитого…
После всех передряг команда выиграла два матча (один дома, а другой на выезде), и все опять повеселели, и сотрудники спортивного отдела ходили гоголем.
Но быть совершенно спокойным, как когда-то, когда команде и не снились трофеи из благородного металла и никто в городе (а уж тем более редактор, никогда в жизни не бывавший на футболе) командой особенно не интересовался… Словом, те времена прошли безвозвратно и вряд ли повторятся.
Наступил день, который и должен был наступить: команда снова проиграла. Проиграла позорно, не реализовав пенальти.
– Печенка! – не унимались трибуны. – Печенка!
Да, Печеночкин играл в этот раз откровенно слабо, и Юлий Викторович вынужден был это признать. Никифоров (исключительно из благородства) ни разу не произнес имени Кипиани: лежачих не бьют.
Домой возвращались молча. И даже жена с участием спросила, открыв дверь:
– Очень скверно играл?
– Кто? – удивился Юлий Викторович.
– Печеночкин.
– А-а, – махнул рукой Потехин и ушел спать.
Утром, собираясь в редакцию, Юлий Викторович заметил, что жена опять плачет.
– Ну что еще? – спросил он с досадой.
– Я не стала тебе вчера говорить, чтобы окончательно не расстраивать. Машка выходит замуж, уже заявление подали.
– Почему же это должно меня расстраивать? – удивился Потехин. – Выходит замуж – и прекрасно, и наконец-то!
– Тебе лишь бы с рук сбыть, – сказала жена явную глупость.
– Ну ладно, мне некогда. – Юлий Викторович пошел к двери.
– Погоди, – остановила его жена. В глазах ее все еще стояли слезы. – Ты разве до сих пор не догадался, за кого твоя дочь выходит замуж?
– За кого? – испугался Потехин.
– Да за Печеночкина же! – с отчаянием сказала жена.
– Как?! – воскликнул Потехин и сел на стоящую у двери тумбу для обуви. – Теперь мне все ясно.
– Что тебе ясно? – спросила жена.
– Мне ясно, – трагическим голосом сказал Потехин, – почему он так плохо бьет штрафные.
Жена посмотрела, как смотрят на тяжелобольных.
– Мне не нравится эта кандидатура, – высокомерно заявила она.
– Тебе что, Печеночкин не нравится? – рассердился Юлий Викторович. – Тебе-то ведь все равно, как он бьет штрафные!
– Нет, не все равно.
Потехин посмотрел на жену с интересом.
– Мне не все равно, что моя единственная дочь выходит замуж за футболиста. Это несерьезное занятие для мужчины.
Потехин вышел на лестницу, бесшумно закрыв за собой дверь. «Печеночкин женится на Машке? Вот чудеса! – думал он, спускаясь. – Так вот где он пропадал, когда не приходил на базу! В моей квартире! Так вот почему он смущался всякий раз, как я заговаривал с ним. Чудеса!»
– Редактор просил срочно зайти, как придете, – встретили его сотрудники. Они смотрели с сочувствием.
«Ну что ж, цезарю – цезарево», – подумал Потехин, а вслух сказал:
– Сейчас я вас удивлю, ребята. Машка моя выходит за кого бы вы думали?
– За Печеночкина, – откликнулись сотрудники.
– Откуда вы… – начал было Потехин, но вовремя вспомнил, как сам не раз говорил, что ложа прессы знает все.
– Ну-с, – церемонно начал редактор, усаживая Потехина в кресло против своего стола. – Опять проиграли? Вы знаете, есть мнение, что в этом виноваты вы.
«Машка! – мелькнуло в мозгу. – И этот знает!»
– Зачем вы продолжали писать о команде в превосходных степенях, трубить, так сказать, в фанфары, вместо того чтобы сигнализировать о недостаточно высоком моральном духе, о просчетах и промахах?
Потехин молчал.
– Страдает кто? – продолжал редактор, и в голосе его зазвучал металл отнюдь не благородного свойства. – Страдает город, его престиж, его лицо. Они не имеют права проигрывать!
– Но это же игра. У игры есть свои законы, – слабо возразил Юлий Викторович.
– Игра? – громко, так, что услышали в приемной, переспросил редактор. – И это говорите мне вы? Заведующий спортивным отделом?
Потехин понял, что он уже не заведующий. «И черт с ним!» – подумал он, и вдруг стало легко, как в детстве, когда они, преданно чтившие игру послевоенные мальчишки, правдами и неправдами протыривались на стадион, понятия не имея ни о ложе прессы, ни о престиже и ни о чем прочем.
Был стадион – зеленый овал под синим небом, сетка ворот и мяч, круглый, как солнце! А всё остальное не имело значения.
Ты – за весенним дымом
Муж Елизаветы Петровны, командир Красной армии, был расстрелян как враг народа в 1938 году, а Елизавету Петровну по списку жен врагов народа отправили на восемь лет в лагеря. Она осталась жива и через восемь лет приехала в Москву, где в семье сестры и зятя-генерала воспитывался ее сын Юра.
Разлученный с матерью четырехлетним, он ее почти не помнил, хотя каждую неделю, с тех пор как научился писать, писал под руководством тетки письма, обращаясь к далекой незнакомой женщине со словами: «Дорогая мамочка!»
Ему было тринадцать лет и скоро должно было исполниться четырнадцать. Жизнь взрослых мало занимала его, так же, как и его брата Пашку. Пашка был родной сын тети Ани и дяди Володи, а Юра – приемный, но Пашка на полтора года старше, а потому все лучшее в доме сначала доставалось Юре, а уж что останется – Пашке. Так было заведено с той далекой поры, когда Юре было четыре года, а Пашке пять с половиной лет, и Пашка давно привык не обижаться. Тем более что его отец – дядя Володя – всегда объяснял мальчикам, что обижаются только девчонки. «Это второсортное занятие», – говорил дядя Володя. И когда Пашка начал курить и поймался на этом, отец сказал с презрением: «Второсортное занятие», и Пашка бросил курить, заниматься чем-то второсортным было стыдно.
В детстве Юра часто болел, что более всего огорчало дядю Володю. Он даже ссорился из-за этого с женой. «Кутаешь его, как маленького, не закаливаешь», – говорил он. «Он и есть маленький», – протестовала тетя Аня.
Иногда она заставляла его класть ладошку на лист белой бумаги и обводила пальчики карандашом. «Это для мамочки, – говорила тетя Аня. – Пошлем ей в конверте». – «А куда пошлем?» – спрашивал Юра. «Далеко, – отвечала тетя Аня. – За синие моря, за темные леса».
День возвращения матери стал для Юры несчастным днем, но признаться в этом он никому не мог. Примерно за неделю в доме началась необычайная суета, как перед большим праздником: выбивались ковры, натирался паркет, тетя Аня ездила в парикмахерскую завиваться, а Юре и Пашке купили зачем-то новые ботинки, хотя и старые еще были не старыми.
Юра знал, откуда возвращается его мать. За несколько дней до события дядя Володя, призвав мальчиков к себе в кабинет, сказал, что намерен вести с ними мужской разговор.
– А что мы? Мы ничего, – сразу же начал оправдываться Пашка, но дядя Володя велел ему помолчать.
– Твои родители – честные, порядочные люди, всё, что с ними произошло, – это трагическая ошибка, – строгим, генеральским голосом говорил дядя Володя.
Ошеломленный Юра молчал. Молчал и Пашка. Когда у отца такой голос, лучше молчать и ни о чем не спрашивать.