Получилось так, что Елизавету Петровну никто не встретил: поезд, шедший из Казахстана вне расписания, притащился к перрону неожиданно раньше положенного. Елизавета Петровна, растерянная, с легким фанерным чемоданом, вышла на Комсомольскую площадь и остановилась. Оказывается, она все забыла. Забыла, на чем ехать до улицы Обуха, забыла, как звонить из телефонной будки. Номер телефона она знала, сестра сообщила ей в письме, но как его следует набрать, не знала: Е-6 – это понятно, а вот 23? Сначала двойку, потом ноль, а потом три? Пристыженная, она вышла из будки. Всего проще было спросить кого-нибудь из прохожих, как добраться до улицы Обуха. Но она знала, что, задав простой вопрос, может разрыдаться и напугать человека, поэтому не решалась ни к кому обратиться.
Способность внезапно разрыдаться была одним из признаков ее болезни, полученной в лагере, как и худоба, и дрожание рук, и странный влажный блеск в глазах. Блестящими глазами она смотрела на идущих мимо людей, но никто не обращал на нее внимания. И вдруг увидела Анну. Не замечая женщины с фанерным чемоданом, та бежала мимо, взволнованная, очень изменившаяся, с завитой головой, но все-таки Анна. Анна! Потом не могли вспомнить этих первых оглушительных минут. Потом казалось удивительным: как могли не узнать друг друга? «Да я узнала тебя, узнала, господи, как же я могла не узнать тебя!»
Юра понимал, что худенькую женщину с блестящими глазами он должен называть мамой и говорить ей «ты». Но это никак не выходило. Он все время сбивался на «вы», а слово «мама» вообще не произнес ни разу. И торжественного обеда, задуманного тетей Аней, не получилось. Сестры, начиная что-нибудь говорить, плакали, никто не решался есть, и суп, разлитый по тарелкам, в конце концов остыл.
На другой день выяснилось, что мать уедет. Юра узнал об этом с облегчением. Оказалось, что матери нельзя жить с ними, ее не пропишут в Москве. Собственно, взрослые знали об этом и раньше, только для Юры прозвучало новостью. Он чувствовал, что радоваться – подло, и все-таки радовался. Можно жить как жил, ничего не изменилось.
Так же жил и Пашка. Он вовсе не замечал перемен в доме. «В спортивный лагерь поедем?» – спросил Юру. Приближалось лето, каникулы, конечно, очень хотелось в спортивный лагерь, но Юра теперь не знал, как с ним поступят. «Да ты что! – шепотом возмущался Пашка. – Ты что, обязан с ней ехать?» Он знал, что Юре сказали: «Летом ты должен пожить с матерью».
Теперь хотелось, чтобы лето не наступало как можно дольше. Что он, в самом деле, будет делать с матерью в этом поселке, с названием, словно в насмешку, – Завидовское.
– Да уж, тебе не позавидуешь, – тотчас же сказал Пашка, услышав, как называется поселок.
Тетя Аня первая побывала там, она поехала вместе с сестрой, и до вокзала их провожал адъютант генерала, мальчики были в школе, а генерал – в Харькове, в командировке. Ничего не понимавший адъютант слышал из прихожей, как одна из женщин, рыдая, говорила другой: «Я не перенесу этого, не перенесу. Ты же видишь, я ему не нужна. Мне не для чего жить». А другая что-то отвечала ей, понизив голос.
Вернувшись, тетя Аня за ужином сказала, глядя на Юру:
– Очень приличный поселок. Лес рядом.
В ближайшее воскресенье поехали в Завидовское всей семьей. Елизавета Петровна встречала их на станции и, когда они вышли из вагона, заплакала.
– Ну Лиза, – сказала тетя Аня. – Будто ты нас сто лет не видела.
Она обняла сестру, и так, обнявшись, они пошли впереди, а дядя Володя, Пашка и Юра сзади.
Лес был, действительно, рядом, потому что дом, в котором сняли комнату для Елизаветы Петровны, стоял в самом конце последней поселковой улицы.
– Чего ж вы поближе не сняли? – спросил дядя Володя.
– Мы и сняли поближе. К Москве, – засмеялась тетя Аня.
Из дома вышла старуха и низко поклонилась гостям.
– Хозяйка моя, – сказала Елизавета Петровна. – Тоже Елизавета, только Гавриловна.
– Бог тезку послал, – улыбнулась хозяйка, но глаза ее из-под коричневого, низко повязанного платка смотрели без улыбки.
– Вчера тавот давали, – сказала хозяйка, обращаясь почему-то к Юре, – можете чай пить.
Юра ничего не понял, но переспросить постеснялся.
– Тавотом здесь, представьте, называют повидло, – объяснила мать, когда хозяйка вышла. – Вчера по карточкам выдали повидло, вот такое событие.
– Надо ей что-нибудь дать, – заволновалась тетя Аня.
– Да я дам ей, дам. Все, что вы мне оставите, я разделю с ней, – просто сказала мать.
И Юре в первый раз стало ее жалко. Они уедут в Москву, в квартиру с навощенным паркетом, будут пить чай в столовой под низким розовым абажуром, а здесь, в полутемной избе при керосиновой лампе, останется его мать, и старуха хозяйка станет угощать ее тавотом.
– Почему у вас нет электричества, ведь на станции есть? – смутившись, спросил Юра.
– Здесь тоже скоро будет, его уже проводят. Вот приедешь в следующий раз, и будет электричество.
Чувство жалости пропало. «Когда в следующий раз?» – подумал Юра.
Потом ходили в лес, рвали щавель на опушке. «Завтра щи зеленые сварю», – радовалась тетя Аня. И опять стало жалко мать. Они будут есть щи, а она одна останется здесь. Когда возвращались из леса, мать взяла Юру за плечи и негромко спросила:
– А ты помнишь папу?
– Нет, – быстро ответил Юра и покраснел.
– Как грустно, – сказала мать.
Прощаясь с ними на станции, она не плакала, но все видели, чего ей это стоит.
На следующий день за завтраком тетя Аня объявила, что Юра не поедет летом в Завидовское, а отправится вместе с Пашкой в спортивный лагерь. «Так решила твоя мама», – добавила она. Чувство счастья захлестнуло Юру, но когда Пашка закричал: «Ура!», стало немного стыдно чего-то.
От платформы Подушкино через поле, где растут ромашки, и потом еще немного лесом к самой реке. Ах, как хорош этот путь! Как хорош! Но то, как он хорош, открылось гораздо позже, через много лет. Тогда же, в июле сорок шестого, Юра вовсе не замечал дороги. Главное – пробежать ее побыстрей, потому что все главное начиналось там – за лесом, у реки, в голубых домиках спортивного лагеря. Он так и назывался – «Голубые дачи», и в одной из дач в шестом отряде в ту же смену, что и Юра, жила Лена Шаповалова. Она еще с прошлого лета была влюблена в Пашку, и Юра это знал, но это ничуть не мешало его любви. В прошлое лето они тоже оказались все в одной смене. Как повезло! Впрочем, если бы не повезло, как бы они с Пашкой узнали, что Лена живет на свете? Эта мысль то и дело изумляла Юру. Изумляло его и то, что, любя Лену, он ни капельки не страдал из-за того, что она предпочитает Пашку. Изумляло это его, правда, не тогда, когда все они жили в «Голубых дачах», а позже, через много лет. Как бескорыстна мальчишеская любовь! Чистейшая любовь, без примесей.
Ему и в голову не приходило ревновать. Наоборот! Он сердился на Пашку, когда тот не обращал внимания на Лену. То ли задавался, то ли в самом деле не был так уж сильно влюб-лен. Между собой они никогда не говорили об этом и, уж конечно, не говорили об этом с Леной. Мальчишки во все времена словам предпочитают действия, и, когда Пашка, забравшись на дерево, прыгал с него с таким расчетом, чтобы оказаться прямо перед Леной, Юра знал, что это – любовь. Но когда, не ища Лениного взгляда, Пашка нырял и пугал девчонок из другого отряда, Юра не знал, бахвалится тот или в самом деле ему безразлично, видит его Лена или нет.
Бывали счастливые дни. В такие дни Лена, Пашка и Юра неразлучно ходили вместе, и они то затевали перед Леной потасовку, то бегали наперегонки, то лазали в совхозный сад и воровали для нее маленькие зеленые яблоки.
Ни разу за весь месяц Юра не вспомнил про маму, одиноко живущую в поселке Завидовское. А в одно из воскресений в лагерь приехали тетя Аня с дядей Володей. Они приехали на машине, и, хотя дядя Володя был в штатском, рядом с шофером сидел адъютант, и все, разумеется, поняли, кто такой дядя Володя.
– Притащились! – сказал Пашка, увидев родителей, выходящих из машины.
Неуместность их появления была очевидна и Юре. Он поискал глазами Лену, видит ли она, но Лены нигде не было.
Однако на другой день весь лагерь знал, что Пашкин отец – генерал.
– Тебе он тоже отец? – спросила у Юры Лена.
– Нет, – обрадованно сказал Юра, почувствовав, что это дает ему преимущество перед Пашкой.
Она и в самом деле совсем перестала обращать внимание на Пашку, и теперь уже Юра обижался за брата, окончательно запутавшись в своих чувствах.
Пашка страдал, но недолго. Юра обрадовался, когда понял, что тот перестал страдать, и спросил у Лены:
– Почему ты не хочешь дружить с Пашкой?
– С генеральским сынком? – вопросом на вопрос ответила Лена.
Юра обиделся и за Пашку, и за дядю Володю. Еще минута, и он, возможно, разлюбил бы Лену, но она вдруг придвинулась к нему и сказала свистящим шепотом:
– Да он сам не стал бы со мной дружить, если бы узнал, кто мой отец.
– Кто? – глупо крикнул Юра вслед убегавшей девочке.
Во всем этом была какая-то тайна. Разве не все равно, кто у кого отец? Юра вспомнил, что у него вообще нет отца. Что сказала бы Лена, узнав про это? Да и про мать! Про то, что мать не может жить в Москве, где все они живут, а живет в избе с керосиновой лампой и старухой, которая ест тавот!
У Юры что-то заныло внутри, как от зубной боли, он даже замычал тихонько. Но предаваться печали уже не было времени. Не было времени ни разгадать Ленину тайну, ни примирить Лену с Пашкой. Время ушло, потому что кончилась смена и пришла пора расставаться.
Но вот что удивительно: летняя любовь не исчезла вместе с летом! В прошлом году и Юра, и Пашка только летом любили Лену, зимой даже не вспоминали ее. А в тот раз Юра и дома, и в школе все время думал о ней.
Наступила и прошла осень, и наступила зима. Уж зимой-то – Юра был уверен! – любовь перестанет его мучить! Но наступила зима, а он все думал о Лене. И, не выдержав, рассказал Пашке.