В Девкином переулке время мчалось вскачь! Только что всем снились детские молочные сны, ходили на елку, обменивались фантиками… И вдруг!
– Подумать только! Соня – совсем барышня! – Давняя дедушкина приятельница всплескивает руками в кружевных манжетах; ее пальцы сплошь в кольцах, восемь колец, не меньше. – Подумать только!
Соне некогда, но из вежливости она еще две минуты сидит на краешке стула, давая себя разглядеть.
– Не пойму, на кого похожа. На Колю? – спрашивает дедушкина приятельница.
Коля – младший дедушкин сын, погибший на фронте. Зачем она сказала про Колю? Теперь уже нельзя уйти – дедушка вынимает из кармана своей длинной телогрейки огромный платок и прикладывает его к глазам. Как же уйти, если дедушка плачет! Всегда плачет при упоминании Колиного имени.
– Николай Алексеевич! Ради бога! – Дедушкина приятельница тоже прикладывает к глазам платок, дрожа кружевным манжетом.
Соня выскакивает за дверь.
Взрослые невыносимы. Требуют к себе внимания именно тогда, когда дорога каждая минута! На углу у продмага Соню ждет Вовка Мастюков, если, конечно, всё, что он сказал, не какой-нибудь коварный обман, потому что неужели Мастюков, в которого влюблена половина женской школы (уж Соня знает!), неужели Мастюков?!
Весь переулок она пробегает бегом так, что сердце колотится в горле, а за несколько шагов до поворота останавливается и идет медленно-медленно.
– Ты чего так бежала? – насмешливо спрашивает Мастюков. Должно быть, у нее лицо пылает, иначе откуда бы он узнал, что она бежала? – В «Шторме» фильм трофейный, пойдем?
И они идут в «Шторм», и, сложившись по гривеннику, покупают мороженое, и после кино он доводит ее до дома, до высокого темно-красного забора, с которого свешиваются ветви деревьев… Вовка Мастюков, мечта многих девчонок! Что-то мешает Сониному сердцу вполне насладиться счастьем, но что?
А дни бегут и бегут, и наступает последний выпускной экзамен. Оттого, что он – последний, острый взгляд словно заново окидывает давным-давно знакомое: асфальтовый квадрат школьного двора, выбоину справа от дверей, широкую лестницу, «Спасибо товарищу Сталину за…» – кумачовый плакат над ней.
Последний экзамен и – прощай? А Вовка Мастюков? В мужской школе последний экзамен завтра. Останется ли в Сониной новой жизни Вовка Мастюков?
Сонина мать Ирина, старшая дочь Николая Алексеевича, за год до войны уехала в экспедицию в Якутию, оставив шестилетнюю Соню на отца и верную няню Марфушу. Обо всем, что происходит дома, она узнавала из отцовских писем, приходивших с великим опозданием.
Однажды отец написал, что Коля женился. Ирина изумилась: младший брат, хоть и побывал уже солдатом на финской войне, казался ей маленьким. Женился! Она силилась вспомнить Тамару и не могла. Если бы отец написал «Мара» (так ее звали во дворе), Ирина бы вспомнила. В девчоночьей стайке Мара выделялась длинными толстыми косами – таких не было ни у кого. Иногда она закручивала их вокруг головы, чтобы не мешали, и тогда это была корона, золотисто-темная корона над тоненькой девичьей шеей. А кто такая Тамара, Ирина не могла вспомнить, и изумление от сообщенной отцом новости перешло в досаду, тем более что сам Коля не написал ей об этом ни слова.
Географическая экспедиция, в которой работала Ирина, должна была вернуться на материк в июле, а в июне началась война. Вот как получилось, что она больше никогда не увидела брата, а его жену Тамару – только через пять лет после войны и не узнала в ней довоенную девочку Мару с тяжелыми косами вокруг головы.
«Жених и невеста! Тили-тили тесто!» – крикнули им однажды во дворе. Это было давно, до войны, до той войны, о которой дома говорили мало, скупо, словно стыдясь, словно никого не касалось, а то, что касалось ее, никто не знал. Никто, даже мать, считавшая, что знает о дочери всё.
– Виипури, – говорил отец, читая газету. Его густые брови ползли вверх. – Всегда это был Выборг.
Газета – английская, прочесть ее может только отец. Мара со своим «посом» в четверти не поймет ни слова.
– Там что-нибудь пишут про наших красноармейцев? – спрашивает она.
– Про красноармейцев? – рассеянно повторяет отец.
– Да, да! – кричит Мара. – Ну папа! Ну читай!
Отец удивленно поднимает голову.
– Что с тобой, Тамара? Почему ты разговариваешь так громко?
Не разговаривай громко, не клади локти на стол, не перебивай взрослых, не наклоняй тарелку к себе, не сморкайся, не шаркай, не стой с мальчишками в подъезде, не, не, не… Что бы они сказали, если б догадались, что Мара целовалась в подъезде с Колей Васильевым из шестой квартиры и теперь умирает от любви и страха за Колину жизнь! Его послали на войну с белофиннами, на ту самую, о которой в доме говорят как о чем-то стыдном.
– Позор! – бормочет отец, уткнувшись в газету.
В школе на уроке конституции говорили, что белофинны угрожали Ленинграду, что теперь их проучат, отобьют охоту угрожать. У Мары сладко ныло внутри: это Коля проучит, отобьет охоту угрожать…
Дома же выходило, что Коля участвует в чем-то позорном, что он и все, кто с ним, «бедные, обманутые пропагандой люди».
– Папа, объясни мне наконец, мне очень важно! – кричит Мара, забыв про запреты.
Но, похоже, и мама об этом забыла. Она вбегает в столовую в халате и папильотках и кричит мужу:
– Оставь девочку в покое! Не раздваивай ее сознание! Сколько раз я просила тебя!
Бедная мама! Она все еще считает Мару маленькой дурочкой… Вот если б она знала, что ее дочь и Коля Васильев из шестой квартиры целовались в подъезде…
Коля погиб на следующей войне, на настоящей страшной войне.
Но та, что ли, была ненастоящей? Он вернулся с нее, взрослый мужчина, и не узнал Мару, встретившись с ней во дворе. Кивнул и прошел мимо, но потом обернулся, а она стояла замерев. Коля?!
Через месяц они поженились, несмотря на протесты матери. «Тебе только восемнадцать, ты еще ничего в жизни не видела, неужели, не выходя со двора, надо выскакивать замуж?»
Да, именно не выходя со двора, выскакивать, торопиться, спешить, потому что жизни-то оставалось всего одиннадцать месяцев! Но кто знал, что одиннадцать месяцев? Пожалуй, только отцы, ее отец и его отец. «Будет война, – говорили они. – Кровавая, последняя».
Его отец был седоус и галантен, он обращался с Тамарой как со взрослой дамой, говорил ей «вы» и целовал руку. Ее отец называл Колю мальчишкой и говорил ему: «Хоть ты и был на фронте, но ты еще мальчишка и оценить обстановку не можешь».
Боже мой, это ли было важно! Месяцы бежали, бежали, десять, девять, восемь, семь, бессонные, нескончаемые ночи, жар остывающей печи, по утрам кафель холодный, голову с подушки не поднять – так крепок сон, и длится, длится зима, снег, новый – сорок первый – год, елочный хвойный запах, новое платье из синего бархата, хранимого до поры в сундуке Колиной мамы, умершей давно и не пережившей, слава богу, своих детей!
Извещение о Колиной гибели догнало Тамару в Оренбурге (тогда назывался Чкалов) по пути в эвакуацию, в сорок первом, в сентябре. Мгновенно обрушилась жизнь. Что вспоминать безжалостное окошечко почты, стрельнувшее в нее смертельным извещением! Запечатано в конверт, дрожащей рукой Колиного отца надписано: «Чкалов, до востребования, Васильевой».
Вот. Уехала из Москвы, сдавшись на уговоры матери, не уехала бы – не случилось. Безумные мысли, одна другой безумней, возникали в пылающей голове. Куда бежать? Что делать? Сунуть конверт обратно в окошечко, будто его не было? Ни окошечка, ни конверта?
«Я схожу на почту, может быть, есть что-нибудь…» Мать осталась в вагоне, вагон отогнали в тупик, пришлось долго брести по шпалам, выбираясь к вокзалу.
– Девушка, вам помочь? – Из окошечка смотрит круглое женское лицо. Сочувствует. – Помочь вам?
Как же ей можно помочь?! О господи, кто ей теперь может помочь?
…Много лет с тех пор – она давно замужем, жила с мужем в Германии, недавно вернулись, – но много лет с тех пор повторяется один и тот же сон: она стоит перед окошечком, а оттуда вытягивается рука и хочет схватить ее. Надо бежать, но ноги ватные, не идут, а рука все тянется, тянется, сейчас схватит.
– Я Тамара, я к Николаю Алексеевичу… Можно? – сказала молодая женщина, входя в прихожую.
Ирина Николаевна, закрывая дверь за незнакомой гостьей, подумала: день визитов, только что ушла старинная приятельница отца, теперь какая-то Тамара. И вдруг ее осенило.
– Боже мой! Тамара! Мара?
– Да, да, – сказала женщина, стиснув руки. – Николая Алексеевича… нет?
– Ну почему же? Он дома, – сухо сказала Ирина. – Где же вы пропадали столько лет?
…Вовка Мастюков собирался после школы изучать иностранные языки. Так он сказал Соне.
– В университете? – спросила Соня. Сама она решила идти в педагогический.
– Ну да! – ответил Вовка. – В Международном.
Это была высокая марка, и Соня сникла. Конечно, где же еще учиться Вовке, как не в Международном! Она ясно увидела, как исчезают за горизонтом, не пересекаясь, их дороги. Но оставалась еще надежда на выпускной бал, он будет общим для мужской и женской школ. Соня завьет волосы бабушкиными щипцами и наденет на шею коралловую нитку, которую подарил дедушка. Бал!
В доме, правда, настроение не бальное: дедушка совсем слег после того вечера, когда пришла в гости Тамара, Колина жена.
– Что ее принесло? – сказала мама.
В самом деле – что? Не приходила столько лет, не приходила бы и дольше. Мама не любит Тамару, но, конечно, не из-за того, что дедушка отдал ей, когда мама была в экспедиции, отрез синего бархата и черепаховый старинный гребень, с которым бабушка, мамина мама, снята на фотографии, что висит над маминой кроватью.
Бархат и гребень всего лишь предлог – на самом деле маму оскорбляет исчезновение Тамары после Колиной гибели. Не написала, не приехала, не погоревала с осиротевшим отцом… Как можно?!