уже были в Париже, в Лондоне. У них сын, тоже Вовка. В семье Мастюковых все мужчины почему-то Владимиры.
– Это я для тебя выхожу замуж, – сказала Соня. – Я ведь Артёма не люблю.
Марфуша рассердилась:
– Хватит пустое-то болтать! Еще как полюбишь!
Как в воду глядела Марфуша. Разрешавшая Теме любить себя, Соня, переехав в Ленинград, вдруг мертво влюбилась в мужа. Никого нет лучше – вот как оказалось! Покой навеки кончился. Соня ревновала ко всем – к Анне Ивановне, Теминой матери, к приятелям, к главному из них – Никите, к этому особенно, и ко всей Никитиной компании – люто. Всю свою прежнюю московскую жизнь забыла мгновенно: Сталина, Вовка Мастюков… Как не было! Такая ерунда мучила! Вовка Мастюков! Кто такой Вовка? Ничего не было.
Она теперь редко ездила в Москву. А когда не стало дедушки и мамы и Марфуша отправилась в Химки, в интернат для престарелых (куда ей помогла устроиться Элла Семеновна, мать Вовки), Соня вообще перестала приезжать – не к кому.
Иногда ее мучила совесть: надо бы взять к себе Марфушу, что же ей доживать век в богадельне! Мама и дедушка ужаснулись бы, узнав. Но взять Марфушу в их коммунальную квартиру? Совершенно немыслимо.
С работы (Соня устроилась в Географическое общество) быстрей, быстрей домой, чтобы к Теминому приходу обед стоял на столе. Анна Ивановна отстранилась от всего, сидела незаметная в своем кресле, дрожала головой, читала. Хозяйка в доме – Соня. Утром до работы успевает обежать магазины и поставить на плиту кастрюлю с мясом. Пока бульон закипает, она протирает сквозь сито клюкву (Тёма любит клюквенный кисель), чистит картошку (Тёма любит картофельное пюре), пропускает мясо через мясорубку (Тёма любит котлеты Сониного приготовления). На самом деле Тёме совершенно безразлично, что есть, когда есть… Придя с работы, он может схватить кусок хлеба с колбасой, а то и без колбасы, и запить его чаем, вот и все. Но Соня терпеть такие порядки не хочет – Марфушина выучка! Так же, как Марфуша когда-то, она считает, что дом – это обед. Чтобы вовремя, чтобы вкусный.
– У меня он ел, что придется, а ты, смотри, избалуешь его, – говорила Анна Ивановна Соне.
– А у меня, – с удовольствием отвечала Соня, – он никогда не будет есть котлеты из магазина!
Потом родилась Анечка, а Темина мама заболела, болела трудно, долго… Это была третья смерть в их семье за такое малое время! Дедушка Николай Алексеевич, Ирина Николаевна и вот – Анна Ивановна…
Соня отправилась в Москву узнать, не возьмется ли Марфуша присматривать за Анечкой. После смерти мамы и дедушки дом в бывшем Девкином переулке развалился. На его месте теперь… Но какая разница, что на его месте! Пустота в сердце, зияющий провал в душе! Срубили деревья, уволокли куда-то забор, разорили жизнь, а казалась такой устойчивой, такой всегдашней. Медные заслонки в кафельных печах, фаянсовые бочонки, на которых черным выведено: сахаръ, тминъ, перецъ. Низкий абажур над белой скатертью, зеленый витой шнурок… Дернешь за него, и в комнате у Марфуши – звяк!
– Дозвякались, ничего не осталось. А я и смотреть не хочу, чего смотреть на пепелище?
Голос у Марфуши все такой же – то ли сердится, то ли обидели.
– Поедем со мной, Марфуша, – уговаривает Соня. – Тебе хорошо будет.
– Чего ж ты раньше? – сердито плачет Марфуша. – Раньше-то? Еще силы были…
Но видно, что она безмерно рада, и силы найдутся, семьдесят пять лет Марфуше, но она готова к новой жизни. Суетливо собирает вещички, их немного, ничего не нажила, потому что не для себя жила – для Сони, дедушки и Ирины Николаевны. Думала, что уж и нет родной души на свете, а вот Соня вспомнила, не забыла, зовет. Как хорошо-то, господи.
И хотя эгоистка Соня приехала за старой няней только тогда, когда она снова понадобилась, все равно ей зачтется Марфушина радость. Уж такова жизнь – чужая радость непременно зачтется…
Артём после окончания аспирантуры работает старшим научным сотрудником в одном ленинградском НИИ. Однажды он не приходит домой ночевать, и Соня впервые за семь лет замужней жизни терзается настоящей ревностью.
«Ужас! Как же жить? – В соседней комнате спит пятилетняя Анечка. – Неужели он может оставить Анечку? Ведь она так любит его!»
Ни о чем больше она думать не может, даже не приходит в голову что-либо другое, кроме ревнивых, испепеляющих мыслей. Вдвоем они столько пережили за эти годы! Стольких потеряли… Неужели это не та неразъединимая связь? Неужели?!
Соне стыдно перед Марфушей, но врать ей она не станет. Ведь можно было бы утром сказать, что Тёма остался у Никиты, что особенного? Задержался у приятеля. Но, во-первых, она не умеет врать, во-вторых, до утра так далеко!
В сотый раз Соня переворачивает подушку, вспоминая: «Подушка уже горяча с обеих сторон…» Это Юра, давнишний школьный приятель, научил ее любить стихи… Может быть, в самом деле Тёма остался у Никиты? Заговорились, он и остался?
Ночь наконец идет на убыль, а утром, ранним утром, никто еще из соседей в квартире не вставал, даже Павел Сергеевич, а ему к семи часам на завод, – утром приходят с обыском.
Никита Смородинцев был центровым в студенческой команде. Весь город ходил «на Никиту», тот город, который смыслил в баскетболе, а потом, когда Никита перестал играть, долго еще вспоминал: «Ах, какой был центр!» Но что значит – был? Это не проходит, это сидит в нервах и в мышцах и, главное, в душе. Ты был центром, тебе знаком восторг победы!
Теперь потолстел, много курит и немало пьет, и любимейшая поза – развалясь в углу дивана, но в какой бы угол ни сел – всегда центр. «Все нити – к Никите». Это про него.
– Все нити – к Никите. Так, кажется? – усмехаясь знающей усмешкой, спросил следователь на первом допросе.
Значит, кто-то ему уже все рассказал и даже эту давнюю шутку, впрочем, здесь нет шуток, здесь – улики.
Но вопрос – кто? – мучил долго, пока в лагере один умнейший человек не посоветовал:
– Никогда над этим не ломайте голову! В любой человеческой общности, а это и двое, и двести, есть место предательству. Бессмысленному, осмысленному, невольному – какая разница! Оно есть и должно входить в жизненные расчеты.
– Все нити – к Никите. Так, кажется?
Следователь, похоже, не дурак. Что он постарается узнать? Как росли мы, как цвели и жили? Вряд ли.
Скорей всего, захочет выяснить, кто зачинщик. Такой школьный вопрос: кто зачинщик?
…Обыск в одну ночь сделали у всех, рылись в письмах, в книгах. Соне сказали: «Поднимите ребенка», – и, когда она взяла Анечку на руки, быстро и молча обшарили кроватку. «Можете положить», – кивнули Соне. В кровать, которую обшарили чужие руки?! Она так и сидела, прижимая Анечку к себе, спящую, тяжелую.
– А где же Артём? – ничего не боясь, сердито спросила Марфуша.
– Там, где положено.
– Это где же?
– Своевременно узнаете.
– А как я узнаю? – сдавленно спросила Соня.
– Вас вызовут.
Ночные ревнивые мысли казались далекими-далекими. Когда это было? Терзалась, мучилась… Не знала, что будет утро, и обыск, и Артём – «там, где положено».
Первая жена Никиты так же, как и он, играла в студенческие годы в баскетбол, была высокая, плечистая, с белозубой улыбкой. Кроме как играть в баскетбол и улыбаться, не умела ничего, даже картошки сварить не умела, картошку варил Никита. Потом ему это надоело, и он ушел к другой жене, окно ее комнаты выходило на Неву, на Петропавловскую крепость…
Третья жена со своей маленькой дочкой Аленушкой жила на Большом проспекте Петроградской стороны в огромной коммунальной квартире с двумя входами – парадным и черным. В окнах широкой лестницы кое-где еще сохранились цветные витражи, а в подъезде стоял камин, выломанный только наполовину.
Аленушка, тихая беленькая девочка, совсем не похожая на мать, терлась об ноги, как котенок, когда Никита приходил в их комнату, пахнущую красками, а укладываясь спать, всякий раз спрашивала: «Ты не уйдешь, когда я засну?»
Красками пахло потому, что Ирэна, мать Аленушки, – художница, здесь же в комнате устроила мастерскую. «А где же мне, черт возьми, работать?» – спрашивала она, если кто-нибудь говорил, что ребенку вредно дышать красками.
Комната была нелепо огромной, с четырьмя окнами. Однажды, когда Ирэна работала в своем углу, а Аленушка спала, Никита, развалясь по обыкновению на диване, придумал, как сделать из этой громадины и куска коридора отдельную квартиру. Он так загорелся новой идеей, что вскоре, к бурной радости Аленушки, окончательно перебрался на Петроградскую.
Когда гигантский ремонт подходил к концу, Ирэна (они с Аленушкой жили все это время у какой-то подруги) приехала посмотреть и спросила, удивленно глядя на Никиту своими продолговатыми глазами:
– На черта тебе это понадобилось?
Он уже и сам не знал, «на черта» столько времени угробил! Но квартира вышла на славу – две комнаты, ванная, кухня, а в одной из комнат – камин!
– Камин? – хохоча удивлялась Ирэна. – Ну ты даешь!
В камине, правда, как оказалось, топить было нельзя, но во время обыска один из дознавателей все же пошуровал в нем для порядка концом швабры, принеся ее из кухни.
Что они искали? Динамит? Смешно. Ведь не Народная же воля, Перовская, Желябов (на улице Софьи Перовской жил Миша, один из главных друзей Никиты. Вот этим и исчерпывалась связь с теми давними методами). Террор – не метод. Убеждение – вот метод, тоже, правда, древний, как мир.
Следователь, который достался Никите, не был дураком, и лет ему было почти столько же, но понять Никиту он не мог! «Неужели вам не душно в нашей действительности?» – спросил Никита и получил удовлетворение от произведенного эффекта. Следователь что-то радостно записал, а потом так же радостно и внимательно посмотрел на Никиту и опять что-то записал. «Хочет как можно лучше все исполнить, – подумал Никита. – Потом пойдет домой по Литейному. Дождь, должно быть, кончился, уже не стучит по подоконнику, тротуары мокрые, блестят…»