Допрос в виде доверительной беседы подходил к концу, первый допрос…
Это, считал Тёма, лучшие люди из всех, с кем его сводила судьба. Уж Никита-то определенно лучший. Да и остальные. А мог и не узнать их, все такая случайность!
Однажды в институтской библиотеке к нему подошел парень, с которым когда-то познакомились на военных сборах, и попросил прийти вечером посмотреть магнитофон, что-то там заело, перестало крутиться. Магнитофоны еще были редкостью. «Окуджаву послушаешь, – сказал знакомый парень, его звали Петей. – Ты слышал Окуджаву?» Тёма не слышал. Вечером отправился на Мойку. Петя, оказывается, жил рядом с квартирой Пушкина, в доме десять, во дворе. В узкой комнате несколько парней и девушек терпеливо ждали, пока Артём возился с магнитофоном, и все время наперебой читали стихи. «Психи», – подумал Тёма. Потом прислушался. Незнакомый мир. Сам он никогда не читал стихов по собственной воле. Починив магнитофон, хотел уйти, но они не отпустили: «Сейчас начнется самое интересное». И он услышал «Ваньку Морозова», «Троллейбус», «Из окон корочкой несет поджаристой…». Действительно интересно. Зачем-то погасили свет, но никто не целовался. «Психи», – опять подумал Тёма. Одна из девушек внесла в комнату зажженную свечу, а другая – поднос, уставленный чашками. «Кофе или чай?» – спросила девушка с подносом. «Кофе!» – закричали все.
В это время пленка порвалась, бобина крутилась вхолостую. «Давайте уксус. У вас есть уксус?» – спросил Тёма. «А зачем?» – удивилась девушка, которая принесла свечу. «Уксус клеит ленту», – объяснил Тёма. «Да вы просто профессор», – услышал он чей-то важный бас.
Вот так он попал сюда. А мог и не попасть, все такая случайность! И жизнь покатилась бы совсем иначе, хотя главное в ней – Соню – он все равно получил бы от судьбы. Соня – из другого мира, не связанного с этим. То есть когда-то так было, теперь-то все они связаны…
Но рассказывать об этом на допросе было бы дико! Было бы дико рассказывать, как в первый же вечер знакомства Никита обратил его в свою веру. Это было несложно, ведь он, Артём, можно сказать, и не имел никакой веры.
– Неужели вы, сын врага народа, никогда не думали об этих вещах?
Конечно, не думал! Существовало правило, усвоенное всеми: ни над чем особенно не задумываться, их поколение выросло на этом. Но здесь, в Петиной компании (Тёма неожиданно быстро понял), то ли другие правила, то ли их нет вовсе. Здесь, несмотря на стихи и песенки, – серьезная жизнь, серьезные разговоры.
– Система, понимаете? – говорил Никита, когда возвращались с Мойки домой (им оказалось по пути). – Система, а не отдельные личности.
Тёма-то как раз считал, что – отдельные личности: Сталин, Берия… Так писали и в газетах.
– Нет, нет, – втолковывал Никита. – Какая разница! Ежов, Берия, Семичастный…
– Но при Семичастном не сажали, – с жаром перебил Тёма.
– Вы так думаете? – усмехнулся Никита. По Тучковой набережной дошли до моста. – Ну, мне направо, я живу на Большом.
– А я тут, на Первой линии, – сказал Тёма. Ему было жаль, что уже дошли.
Никита остановился и посмотрел вверх. Они стояли у подножия церкви.
– Мне в этом крае все знакомо, как будто я родился здесь, – засмеялся Никита. – Я родился здесь, на Васильевском, вот в эту церковь меня носили крестить.
Тёма тоже посмотрел вверх. Ангел с поднятой рукой, в которой когда-то был крест, четко вырисовывался на бледном небе.
– А я в Москве родился, – сказал Тёма, забыв, что уже говорил это сегодня, рассказывая об отце.
Зачем ему понадобилось в незнакомой компании рассказывать об отце? Он и сам не знал. Зачем-то рассказал им про первый арест и про второй.
…Никогда не говорил об этом ни с кем, даже с Соней, в те редкие разы, когда видел ее в Москве! Существовал невысказанный уговор: сложностей, которые и объяснить-то нельзя, лучше не касаться. Почему, например. Сонин дедушка, Николай Алексеевич, клеит конверты, если существует фотография, на которой он снят рядом с Бонч-Бруевичем и Кржижановским, и те внимательно слушают, что говорит им Николай Алексеевич? Ведь не о конвертах же он говорил! Разумеется, нет, но задумываться над этим не стоит. Через горы сложностей и взрослых страхов они, недавние дети, протягивали друг другу руку в общем желании жить весело, несмотря ни на что, главное – весело, хотя… Вот Юре Смирнову, их общему приятелю, вовсе не всегда весело. Он много чего понимает, Юра. Да и самому Артёму разве так уж весело? Мучает зависть к Вовке Мастюкову, в которого влюблена Соня… Вот кому действительно весело, так это Вовке! Удачливому, красивому Вовке, у которого даже в походке видна удача: так спокойно, в такую шикарную развалочку, как он, ходят только хозяева жизни. А такие, как Артём, со всем своим знанием Эйнштейна, Бетховена, Достоевского, такие бегут торопливо, боясь задеть прохожих, стесняясь своей худобы и длинного роста, хотя… Хотя неизвестно все же, за кем остается победа!..
…Смешно и думать об этом здесь, в одиночной камере Шпалерной тюрьмы, но Артём думал почему-то именно об этом. Ошеломление первой минуты прошло, он уже мог рассуждать, думать, сравнивать. Сравнивать свою судьбу и Вовки, судьбу отца со своей судьбой. Про отца вспомнил сразу, в сущности, всегда помнил о нем, даже в самые веселые, беспечные годы. А уж тут, в этой тюрьме!..
Соня! Мысль о Соне была неотступной. Была жалостью, виной, старой неизжитой ревностью, телесной памятью, и опять виной, и снова жалостью. Соня. Соня. Ждала весь вечер, и вот уже ночь. Не спит, должно быть. Как ужаснется, когда узнает! А как она узнает? Ну, кто-нибудь скажет. Следователь?
Когда она приехала к нему в Ленинград и он познакомил ее с Никитой, могли ли они думать, какой общей судьбой всех свяжет жизнь?
Все они связаны, поэтому не пощадят никого. После обыска Марфуша отпаивала Соню валерьянкой.
– Никого не пощадят, – говорила Соня. – Вот посмотришь. А я предупреждала, предупреждала, но разве он меня слушал? Он только Никиту своего слушал!
В неприбранной комнате стоял тяжелый запах лекарств и разорения. Яркое солнце било в стену противоположного дома, солнечная стена слепила, и Соня закрыла глаза. В соседней комнате Марфуша уговаривала Анечку есть кашу.
– Будешь умницей, съешь кашку, мама тебя похвалит, – говорила Марфуша.
– А папа? – звонко спросила Анечка.
– И папа…
«Тёмы нет и сегодня не будет». Эта страшная ясная мысль подняла Соню с подушек. Она встала, подошла к зеркалу, провела щеткой по волосам. «Тёмы нет и сегодня не будет». Невозможность сию минуту сказать ему: «А что я те-бе говорила! Разве я не предупреждала?» физически ощущалась удушьем в горле. Она позвонила на работу и сказала, что не может прийти сегодня, а завтра объяснит почему, но что она объяснит завтра – не знала.
Вечером пришла Ирэна. Не сняв мехового жакета и ярко-лилового шарфа, закрученного чалмой на голове, она присела на стул у двери.
– Ну? Предпринимаешь что-нибудь?
– А что я могу предпринять?
– Как что? Адвоката искать. – Ирэна, порывшись в сумке, вытащила сигареты, но, видимо, вспомнив, что здесь нельзя курить, положила их обратно. – Суд же будет, нужен адвокат…
Соня молчала, уставившись на Ирэну испуганными глазами. Суд?! Этого не пережить! Она представила себе Тёму в здании суда, заслоненного чужими спинами. Не пережить!
– Конечно, адвокат ни черта не сможет, – Ирэна употребила другое, более точное, как она полагала, слово. Она всегда выражалась очень точно. – Вся эта… фигня кончится плохо. Лет восемь, десять…
– Что?! – вскинулась Соня. – Десять лет?!
– Ну не всем, – смягчилась Ирэна. – Артёму, конечно, меньше.
Ее спокойная уверенность и непоколебимая элегантность действовали на Соню плохо. Судорожная тошнота подступила к горлу. Она едва добежала до уборной, рвало желчью, кровью, выворачивало наизнанку. «Аборт, аборт, – стучало в висках. – Не хочу аборт».
Их только и делали, что убеждали: «Народ и партия – едины!», «Наша цель – коммунизм!» Разве удивительно, что и они избрали тот же путь? Техническую сторону дела обеспечил Артём, он придумал способ размножить теперь уже их убеждения, сформулированные все в той же краткой, лозунговой манере: «От диктатуры бюрократии – к диктатуре пролетариата!»
Читать Маркса и Ленина, просиживать в библиотеках, спорить, попивая сухое вино, а иногда – водку, изучать статистические справочники, бежать в гастроном, пока не закрылся, и снова спорить, спорить в дыму сигарет… Кто из них думал, что это кончится тюрьмой? Знаменитой тюрьмой на Шпалерной?
– Главная государственная монополия – вовсе не водка, как полагает самогонщик…
– Убеждения?
– Конечно. За нарушение ее уже не штраф, а кое-что похуже…
И все-таки (вот странно!) никто всерьез не думал о тюрьме. Ирэна, правда, сказала однажды:
Силе такой
становясь поперек,
Ты б хоть других —
не себя – поберег…
Но знакомые эти стихи, прозвучавшие вдруг как внове, заволоклись сигаретным дымом, смехом, посудным звоном. Перед недостроенным камином, над круглым столом длинные пальцы Ирэны, сжимавшие сигарету, показались на мгновенье перстом судьбы. На мгновенье! А потом забылось, заслонилось, уплыло. «Ты б хоть…» Как бы не так!
Засиживались допоздна теперь чаще всего у Никиты: отдельная квартира. Остальные в основном жили в коммуналках, но кое-кто уже перебрался на окраины: Гражданка, Ульянка – пятиэтажный рай. Жернова жизни поворачивались медленно, но – поворачивались.
– Только, боюсь, не в ту сторону, в какую тебе хочется, – сказала однажды Соня.
Они говорили о том, о чем в последнее время говорили постоянно: можно ли изменить жизнь, если знаешь, как ее следует изменить?
– Да что вы знаете со своим Никитой? – кипятилась Соня. – Одну диктатуру заменить другой? Мой дедушка когда-то говорил: «Диктатура непременно кончается батюшкой», – так он Сталина называл.