В 1950-е и в последующие годы советской эпохи белорусская интеллигенция никогда не ставила себя высоко над народом, не издевалась над ним, хотя чувство исключительности с некоего момента начинало проявляться, словно оказалась перейдена какая-то моральная межа. Помню один жаркий спор Шамякина и его друга драматурга Андрея Макаенка. Меня тогда поразило заявление Андрея Егоровича: «Я никому ничего не должен. Я — победитель. Свой долг перед Родиной, обществом выполнил во время войны. Теперь мне все должны». Хотя по сути верно относительно ветеранов войны, но все это принципиально расходилось с тем, что внушал нам, да и в самом деле думал, мой отец. Он не уставал повторять, что он обязан, а не ему. Потому и работал фактически до своего конца — ему казалось, что не все сказал, что по-прежнему ответственен перед народом — уже хотя бы потому, что «кому много дано, с того много и взыщется». Так не раз повторяла мама. Подчеркиваю: ощущая — по естественному закону неодинаковости людей — свою особость и даже избранность, интеллигенция ни в коем случае не презирала собственный народ, чем и отличалась от сегодняшних «элит».
Интерес обывателей, в том числе просвещенных, «образованцев», всегда материален, и нельзя людей за это осуждать. Так было испокон веку, но все же такого духовного коллапса, как в последние десятилетия, никогда прежде не наблюдалось, поскольку существовала настоящая элита, «держащая планку». Элита создавала в обществе атмосферу, в которой худшие качества человеческой природы не вырывались наружу, а тем более не культивировались.
Атмосфера создавалась не только великими произведениями, скажем, в литературе и кино, но и соответствующим поведением. Вспоминая приезжавших в Беларусь гостей, размышляю — проявлялись ли в них кастовость, спесь, высокомерие, вера в свою непогрешимость и абсолютную правоту, поскольку они — известные писатели?
В то время литераторы из союзных республик, особенно русские — москвичи и ленинградцы, — очень любили ездить в Беларусь (дело было до Чернобыля). Союз писателей СССР постоянно в Минске проводил разные пленумы, семинары и прочие мероприятия союзного уровня. Белорусы удивительно гостеприимны. После многочасовых заседаний гостей разбирали по домам самые знаменитые белорусские писатели. У них много было друзей не только среди русских, но и среди польских, украинских, болгарских мастеров слова. Да что говорить: к нам нередко приезжали, правда, уже начиная с 1980-х, даже китайцы — китайские переводчики. В Китае почему-то очень полюбили произведения Шамякина и практически полностью его у себя издали.
Особенно часто приезжали к отцу его постоянные переводчики с белорусского на русский язык — уже очень пожилые Арсений Георгиевич Островский и Павел Семенович Кобзаревский из Ленинграда. Они были исключительно интеллигентны, тактичны, уважительны буквально ко всем, вплоть до детей. Старая питерская школа этикета. Известный московский кинорежиссер Самсон Самсонов, поставивший хороший фильм по повести Шамякина «Торговка и поэт», приезжал не раз вместе с совсем еще молоденькой Натальей Андрейченко, будущей звездой, впоследствии бездарно растратившей себя в Америке. Андрейченко (именно она играла Ольгу в «Торговке и поэте») оказалась веселой и смешливой, разбитной Самсонов — колоритным в своей очаровательной наглости. Однако высокомерия, чванства ни в нем, ни в ком другом из знаменитых россиян, наших гостей, не ощущалось.
Прост в общении, даже застенчив был главный редактор самой популярной тогда в СССР «Литературной газеты» Александр Чаковский, бывавший у нас дома. Очень сдержанным выглядел Константин Симонов, но в этой сдержанности проявлялся скорее характер, чем презрение к хозяевам. А может, уже начинавшаяся болезнь.
При этом многие из белорусских писателей держались в среде российской интеллигенции без заискивания, с большим достоинством, даже как-то аристократично. Помню это мое впечатление от наблюдений за Максимом Танком, Янком Брылем, Иваном Мележем, Андреем Макаенком, Иваном Науменко. Иногда казалось, что именно высокопоставленные гости перед хозяевами тушуются.
Что же в наших было такое? Полагаю, ощущение собственной национальной идентичности (даже в вышитых сорочках тогда ходили), которая в россиянах в то время выявлялась слабо. Уверенность нашим придавало и хорошее владение русским языком — в отличие от всех других нацменов. Мой отец был вообще достаточно робок, но он прекрасно, без белорусского акцента, говорил по-русски и отлично знал русскую культуру (в Москве и Ленинграде всегда ходил в музеи и меня водил). Потому и он чувствовал себя с высокими гостями из России на равных.
Более мелкая из российских литераторов публика, которую в большом, просто подавляющем количестве можно было встретить в многочисленных тогда Домах творчества с их привилегиями (вплоть до огороженных пляжей, куда проходили по пропускам), уже свою отдельность от народа остро чувствовала и культивировала, свысока поглядывая на остальных курортников. Впрочем, помню милую застенчивость вологодского провинциала Василия Белова в Коктебеле — на фоне развязности и наглости москвичей, преимущественно модных поэтов и киношников. Эти элитарии — порождение хрущевской слякоти — жили весело, вольготно, безбедно (о некоторых изобретательно-остроумных способах их заработков в литературе и кино рассказывали осведомленные белорусские писатели); дурачились благодаря оклеветанной ими советской власти, но им всегда чего-то не хватало: то ли зарубежного тряпья, то ли секса и творческой свободы. Диссидентствовали и этим ставили себя над «быдлом».
Нынче бытует расхожая фраза, что они изливали свою желчь или рассказывали антисоветские анекдоты «на кухнях». Да ничего подобного — на пляжах, на балконах своих номеров в Домах творчества, в столовых, притом во весь голос, никого не боясь и не стесняясь. То ли провоцировали собеседников, то ли желали пострадать, прослыть мучениками, гонимыми, а может, и в целях воспитания молодежи — мы-то их невольно слышали. Телеведущий, политический аналитик Анатолий Вассерман в статье «К социализму возврат неизбежен» (2013 г.) пишет о тогдашних художественных кумирах: «В конце 70-х многие деятели не просто держали фигу в кармане, но и гордились ею». «Фига в кармане» — это циничные шуточки, фразочки, бесконечные анекдотцы, которые ясно показывали, что вещали с трибун кумиры публики одно, притом официально правильное, а думали совсем другое. Вообще таких, «вещавших», а после 1991 года «вдруг» изменивших свои взгляды на противоположные, я знала много.
А уже в наше время очень они любят вспоминать, как их «травила» советская власть, как, бедные, исстрадались, сколько притеснений терпели, например, не могли свободно купить туалетную бумагу. Поражает эта зацикленность якобы духовной элиты на всем материальном, бытовом, мелочном.
Определенное разделение было не только в профессиональном, так сказать, смысле (писатели и киноработники в то время — очень уважаемая часть общества), но и в территориальном.
В самом начале 1970-х гг. мой муж и брат учились на геологическом факультете БГУ (потом факультет переведут в Гомельский государственный университет). Они ездили на производственную практику не только по Беларуси, но и в Крым. Там были стационарные базы Белгосуниверситета, а также МГУ, Воронежского, Харьковского, еще каких-то университетов. Естественно, студенты встречались в маршрутах, одалживались чем-то в лагерях, знакомились. При этом все регионалы дружно ненавидели студентов-москвичей, и судя по рассказам ребят, было за что. То есть ощущение той столичной элитарности, которую старательно, буквально сжав зубы, в силу внутренней культуры, подавляли в себе прославленные на всю страну Константин Симонов и Александр Чаковский, в молодежной среде уже тогда выявлялось открыто и нагло. Молодежь — индикатор.
Еще о молодежи, уже взращенной на белорусской почве. Нынешняя поп-дива, а в начале 1990-х годов только что ставшая одной из первых «красавиц» на конкурсе каких-то бесконечных «мисс», обиженно жаловалась журналистам на университетских преподавателей, которым все никак не могла сдать экзамены: «Как они смеют относиться ко мне так, как и к остальным студентам?! Они что, не понимают, что я — особенная?!» Так и сказала, по своей девичьей наивности, совсем серьезно, — «особенная». Потом она, конечно, поумнела, перебралась в Москву, сейчас уж третий раз вышла замуж. И почему-то все ее мужья и друзья неизменно оказывались богатыми бизнесменами. В этом, конечно, ничего плохого нет, однако — тенденция...
Сословия, классы, касты, какие-то потери в обществе неизбежны — даже в муравейнике или в улье особи делятся по выполняемым функциям. Но одно дело, когда человеческий муравейник чувствует свое единство и вместе совершает великое дело, как это было, при всех оговорках, во время войны, другое, когда какая-то группа настойчиво декларирует свою исключительность и испытывает презрение по отношению к остальным. Причем по совершенно неочевидным основаниям!
Понятие «элита» выкристаллизовалось в 1990-е годы, когда другое, исключительно важное понятие — «справедливость» — было изгнано из употребления, и установилась власть бывших цеховиков и торгашей. Известный российский писатель и публицист Олег Попцов пишет уже в наше время: «...капитализм, который мы построили, воровской и бандитский. Он породил социальные противоречия и сделал социальную несправедливость нормой существования громадной части населения страны». Несправедливость — и есть почва, взрастившая привилегированную страту, для которой народ, состоящий из тружеников, поскольку он беден, — быдло, человечье стадо, в лучшим случае — электорат.
В Беларуси в течение двух десятилетий все же как-то сохранялась некая видимость равенства, хотя помню постоянные толки нашей «продвинутой» интеллигенции в начале 1990-х годов о «совках», «приверженцах тоталитаризма». (Кличка «совок» пришла, как и многое в то время, из блатного жаргона: так «на зоне» воры называли тех, кто ударно трудился совковой лопатой, рассчитывая на досрочное освобождение.) Еще поражало стремление отдельной группы приватизировать свою белорусскость — остальные на нее как бы не имели права. А сейчас чем дальше мы врастаем в так называемую рыночную экономику, тем больше ее страшных язв открывается. Перечислять можно долго.