В детстве я всегда горевала об умерших питомцах. Отец меня утешал: мы вспоминали, сколько всего пережили вместе с питомцами, и знали, что память о них никогда не умрет. Мы всегда спасали собак, которых бросали рядом с нашим ранчо, поэтому после смерти одной нашей собаки в семье довольно быстро появлялась другая. Мой отец твердо верил в то, что даже если ты горюешь, сердцу нужна любовь, поэтому так важно чем-то заполнить душевную пустоту, возникающую после смерти питомца. Он прекрасно научил меня справляться с печалью и смертью, по крайней мере смертью животных.
Но когда умерла моя бабушка со стороны отца, мне приходилось скрывать свою грусть. Ее смерть держали в тайне от меня. Думаю, родители считали, что ограждают меня от чего-то. Но к своим десяти годам я привыкла постоянно за всеми подслушивать, так я однажды и узнала, что бабушка Нелли умерла. На тот момент она жила в учреждении, где у нее начались симптомы деменции, и последний раз мы виделись, когда родители привезли меня к ней. Она лежала на узкой кровати, в комнате таких спальных мест было еще около десяти. Стены были покрашены в горохово-зеленый цвет, пахло мочой. На дворе стоял 1962 год, и нормальных заведений для пожилых людей, которые не могли сами о себе заботиться, было немного. Я по-прежнему помню эту комнату, слышу, как медсестры вышагивают по твердому линолеуму, вижу широко открытые и пустые глаза бабушки. Естественно, в конце концов родители рассказали мне о ее смерти. Кажется, я ответила им: «Я знаю». В тот момент горе стало для меня непонятным. Почему, когда умирал питомец, мы могли говорить об этом и обсуждать свои чувства, а смерть бабушки от меня скрывали? Я до сих пор не знаю, проводилась ли по ней поминальная служба.
Поддерживать ребенка, когда он горюет, невероятно сложно, но необходимо. Подобные воспоминания остаются с нами на всю жизнь. Самые ранние уроки, которые преподносит утрата, формируют нашу личность. Я отчетливо помню то одиночество, которое ощущала, зная: бабушка умерла, но мне нужно хранить это знание в тайне ото всех. Оно отдавалось чувством боли в самой глубине моей грудной клетки. Еще я помню, насколько тяжелыми были вопросы: «Почему родители не говорят со мной об этом? А она умерла днем или ночью? Она была одна в этот момент?» Я до сих пор не могу на них ответить.
Недавно я потеряла друга, с которым была знакома тридцать пять лет, – он умер от сердечного приступа. Мне сообщили о его смерти вечером, я была потрясена и почувствовала, как мной овладевает отрицание. Я не могла заплакать. Рациональная часть меня осознавала, что это правда – его больше нет, – но сердце всё еще разрывалось от горя. Я не могла представить себе мир без своего друга. Весь следующий день я провела в слезах. С того самого момента, когда до меня дошло известие о его смерти, я понимала, что горевание должно проходить в собственном темпе и я не должна вмешиваться в данный процесс. И как бы часто горе ни посещало нашу жизнь, каждая отдельная ситуация уникальна. Когда умер мой друг, я оказалась совершенно не готова к столь сильному наплыву чувств. Каждый раз, переживая утрату, я будто одновременно и горюю, и наблюдаю за собой со стороны, фиксируя свои ошибки на будущее, но при этом понимаю, что следующий раз будет абсолютно другим и не похожим на все предыдущие.
Однажды наша группа поддержки собралась вскоре после массового убийства в Орландо[16]. Я помню эту встречу и то, как я смотрела на лица людей, переживавших длительный процесс расставания со своими близкими, заболевшими деменцией. Я подумала о том, что люди, у которых есть много времени на прощание с близкими, вероятно, благодарны судьбе за такой подарок. Друзья и родственники тех, кто трагически и внезапно погибает в массовых катастрофах, не имеют возможности нормально попрощаться, посидеть с ними рядом и вспомнить былые времена, мысленно подготовиться к смерти, которая медленно приближается к их близкому. Для них смерть – это вспышка света и грохот пистолетного выстрела. В одну секунду их сын, дочь, муж, жена или друг умирает. А сами жертвы массовых катастроф проводят свои последние секунды жизни, глядя в самое сердце тьмы. Момент их смерти определило само зло. Эта ситуация значительно отличается от той, в которую попадает человек, окруженный заботой – дома или в специализированном учреждении: он тихо покидает этот мир, лежа на чистых простынях среди родных и близких.
У всех людей, которые теряют своих близких из-за деменции, есть одна общая черта – избыток времени. У больного тоже есть время. Вероятно, многое из того, что он испытывает, больной не может выразить словами. Но, с другой стороны, этот избыток времени для него благо. Иметь возможность прощаться постепенно, а не внезапно – большая радость. Горюя об утрате близкого, вы должны помнить, что смерть приходит в разных обличьях, и долгое прощание – одно из самых милосердных. Боль глубока, печаль бездонна, но можно попробовать расширить свой взгляд и подумать о том, как другие люди теряют своих близких.
Элизабет Кюблер-Росс невероятно точно описала пять стадий горевания: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие[17]. Но эти стадии не обязательно следуют друг за другом в строгой последовательности, сменяя друг друга. Можно пребывать в депрессии и вдруг натолкнуться на отрицание. Или можно ощутить благость принятия, а потом вновь разгневаться на несправедливость ситуации. И хотя горевание напоминает американские горки, сдаться на милость очередной стадии – гораздо лучше, нежели пытаться ей противостоять.
В детстве я ездила к океану заниматься с отцом бодисерфингом. Он бесстрашно бросался навстречу огромным волнам, плывя что было сил и стараясь поймать ту, которая вынесет его обратно на берег. Отец научил меня всему, что я знаю о море, о приливах, волнах и течениях. Например, он рассказал мне, что, если тебя вот-вот накроет волной, надо поднырнуть под нее, чтобы она прошла сверху. Еще он учил меня, что, попав в течение, которое утягивает тебя на глубину, лучше с ним не бороться – ты лишь устанешь, и оно тебя погубит. Лучше на какое-то время поддаться течению, пока не почувствуешь, что оно ослабевает. Заодно отдохнешь, и у тебя появятся силы плыть назад. Мне кажется, его слова об океане подходят и для многих других жизненных ситуаций. Я часто вспоминала об этих уроках, пока отец болел.
Есть что-то величественное в образе пловца, который в одиночестве рассекает своим телом толщу воды, оставляя позади себя облака пузырьков, и рубит водную гладь точными взмахами рук. Одной из тем, которые отец всегда был готов обсуждать даже на поздних стадиях болезни, была вода – океан или даже река в его родном городке. Он уже давно забыл о том, что когда-то вершил судьбы жителей всей планеты, что был президентом Соединенных Штатов, – но реку помнил. В самых глубинных воспоминаниях, над которыми БА была не властна, он радостно погружался в глубокие воды, уверенный, что может побороть любое течение. Его глаза загорались, когда я пересказывала отцу его истории, которые он сам однажды мне поведал: о катании на коньках по белоснежному льду реки, которая была «шириной с весь наш городишко, а длиной – как два»; о долгих летних днях, погружении в прохладную речную воду.
«Река обманчива, – говорил мне отец, – ее поверхность выглядит спокойной, но на глубине бушуют сильные течения». Истории и образы, так хорошо запомнившиеся из детства, стали моей опорой и во взрослом возрасте – в годы прощания с отцом. Однажды ночью мне приснился сон о том, что я стою на берегу реки в одиночестве. И я знаю, что должна добраться до противоположного берега. Дрожа, я захожу в воду, и меня тут же начинает уносить течением. Я сопротивляюсь ему изо всех сил, но чувствую, что течение уносит меня на дно. Я помню небо из того сна – оно казалось мне сумеречным, и я боялась, что пока я доплыву до своей цели, уже стемнеет. И вдруг я чувствую, как меня подхватывают чьи-то руки и вытягивают на другой берег. Я стою на суше, смотрю на реку и вижу вдалеке маленькую фигурку – и понимаю во сне, что это я – другая я, которая только собирается войти в реку.
Это был один из тех снов, которые ты помнишь во всех красках. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Я решила рассказать обо всем отцу. Тогда он только начал заболевать и еще ездил работать на несколько часов в день. Возвращаясь домой, он стал регулярно вычерпывать из бассейна опавшие лепестки магнолии. Плавать ему не разрешали, и я думаю, что это было для него поводом находиться рядом с водой. И поскольку ему явно нравился данный процесс, агенты спецслужб, сопровождавшие его, специально собирали лепестки магнолии и бросали их в бассейн, чтобы отцу было что оттуда доставать.
За этим занятием я и обнаружила его одним воскресным утром: на воде бассейна играли блики солнца, до меня доносился плеск сачка. Я рассказала отцу про свой сон и описала тот момент, когда невидимые руки вытащили меня на другой берег. Честно говоря, я не ожидала, что он что-то мне ответит, но, достав очередную порцию лепестков, он сказал: «Надо продолжать плыть». Я не знаю, какой именно смысл он вкладывал в свои слова, но мне кажется, что они очень хорошо описывают процесс горевания. Надо продолжать плыть.
Микеланджело говорил, что, глядя на кусок мрамора, он верил: форма, которую ему предстоит из него высечь, уже существует там, внутри. Давид, Пьета, Моисей уже там. И его работа как скульптора состояла в том, чтобы отсечь всё лишнее и явить миру спрятанную в камне форму. Так происходит и в жизни. Наша любовь, наши радости и печаль, наши утраты призваны явить нам – отсекая всё, что скрывает нашу истинную сущность, – какими мы можем быть. Другое дело, что этот процесс бывает болезненным.
«В слезах есть нечто святое, они посланники не слабости, но силы, они рассказывают о невыносимом горе и непостижимой любви».