Вторую историю рассказал Генри Мэйхью, журналист и социальный исследователь, который брал интервью у представителей лондонского рабочего класса. Впервые опубликованные в газете The Morning Chronicle, а затем изданные в виде книги, его интервью дают редкую возможность узнать о том, какими тогда были женщины, и о том, что они сами думали о своей жизни. Одна молодая женщина (он никогда не записывал имена и адреса тех, с кем общался) была по профессии швеей, и этой работой обеспечивала себя и свою престарелую мать. Девушка занималась пошивом брюк для крупного производителя готовой одежды. Когда работы было много, то за шестидневную неделю, работая по 18 часов в день, она зарабатывала достаточно денег, чтобы оплачивать аренду своего однокомнатного дома и питаться два раза в день. Но когда работы было мало, с фабрики присылали заказов только на четыре дня работы. И спасаясь от голода и мрачной перспективы отправить мать в работный дом, она вступила в связь с мужчиной, который платил за ее сексуальные услуги: «Я была добродетельной, когда начала работать, и всегда была добродетельной до последнего года. Я всеми силами старалась сохранить целомудрие, но я не могла достать еду и одежду для себя и своей матери». Знакомая с нравственными установками среднего класса, она заверила Мэйхью, что сделала это только по необходимости и предпочла бы остаться «честной девушкой», не важно, как тяжело ей пришлось бы работать. Но при этом она также продемонстрировала прагматизм, свойственный рабочему классу, где ее поведение рассматривалось как вполне разумное, и была достаточно уверена в разумности собственного решения, чтобы согласиться рассказать историю для записи, зная, что соседи ее не осудят: «Многие девушки в швейной мастерской советовали мне согрешить. Они рассказывали мне, что испорченным [sic] хорошо живется. Говорили, что у них полно еды и питья и хорошей одежды».
В беднейших районах крупных городов проституция могла быть осознанным выбором молодых женщин, считавших, что это их единственный шанс провести молодые годы независимо и с удовольствием. В таких районах, особенно в Лондоне, многие девушки начинали сексуальную жизнь, когда им было около 15 лет, с необдуманных отношений с юношами своего возраста. Эти романы нередко были короткими и следовали один за другим — нам в наше время такой стиль отношений известен гораздо лучше, чем большинству викторианцев. Многие из этих девушек после выходили замуж и вели обычную семейную жизнь, но у некоторых случалось нечто вроде переходного периода, когда они работали проститутками. Для этой группы женщин секс за деньги, очевидно, имел совершенно иные культурные коннотации, чем для более преуспевающих членов общества. В их кругу это был всего лишь один из этапов жизненного цикла женщины, а не полный отказ от надежд и нравственности.
Конечно, далеко не всегда секс вне брака подразумевал коммерческую сделку. Многие представители городского рабочего населения относились к браку гораздо свободнее, чем того хотелось бы Церкви или поборникам нравственности. Прежде всего, нередко было трудно понять, кто женат, а кто нет. Если по соседству селилась новая пара, заявлявшая, что они состоят в браке, им обычно верили — доказать, что это не так, было крайне сложно. Сами они считали себя законными супругами, и такого союза им было достаточно. У других пар неформальная процедура развода и повторного брака заключалась просто в переезде в другой дом. Друзья, родственники и соседи легко закрывали глаза на незаконность периодических сожительств до тех пор, пока дети были накормлены и ухожены, а обычное повседневное поведение пары не выходило за рамки социальных норм.
Выше по социальной лестнице тоже существовало некоторое количество знаменитых неженатых пар. Самым известным примером среди них были, пожалуй, писательница Мэри-Энн Эванс, публиковавшаяся под псевдонимом Джордж Элиот, и философ и критик Джордж Льюис, которые открыто жили как муж с женой (Льюис не мог развестись со своей первой женой, Агнес). Трудности получения развода и сложности законов об инцесте, согласно которым мужчина скорее мог жениться на собственной двоюродной сестре, чем на сестре своей покойной жены или даже тетке своей жены, вынуждали ряд вполне добропорядочных в других отношениях пар вступать в неодобряемые законом союзы. Викторианский закон об инцесте был основан не на законах генетики, а на библейских принципах родства. Генетика была еще неизвестной наукой, и сам Чарлз Дарвин женился на своей кузине. Между тем Церковь считала, что после вступления в брак мужчина и женщина становятся буквально одной плотью. Таким образом, сестра жены и собственная сестра считались едва ли не одним и тем же. Многим викторианским семьям, пережившим смерть молодой жены, брак вдовца с ее сестрой казался идеальным решением — она скорее полюбила бы детей покойной сестры и не пришла бы в семейный дом как чужая женщина. Например, Этель Глэдис Хаксли в сопровождении своего отца отправилась в Норвегию, чтобы выйти там замуж за мужа своей покойной сестры, художника-портретиста Джона Кольера. Некоторые жены, по сути, завещали это своим мужьям на смертном одре. Но, поскольку закон высказывался на этот счет совершенно недвусмысленно, многие, в том числе Кольер и Хаксли, заключали брак за границей, пытаясь его обойти.
Закон также совершенно ясно высказывался о гомосексуальных отношениях. Акт содомии считался противозаконным с 1533 года, а 1828 годом датируется Закон о преступлениях против личности, где содомия была одним из пунктов. И все же отношение к однополым связям в правление королевы Виктории постепенно менялось. Одновременно с этим гомосексуальное поведение мужчин стало более заметным, поскольку преследования развернулись шире и эффективнее, а национальная пресса стала писать о них чаще и фривольнее. Происходило больше судебных процессов, и о них узнавало больше людей. Однако большую часть столетия определенное место для маневра все же оставалось. Взять, например, случай с Боултоном и Парком, молодыми людьми, которые любили переодеваться в женское платье и публично флиртовать с мужчинами в театрах и торговых пассажах Вест-Энда. Больше двух лет они жили ярко и экстравагантно, иногда выходя из дома в полном «дрэге», нередко в мужской одежде, но с женским макияжем и духами. Во время суда было установлено, что они посещали в таком виде лодочные гонки в Оксфорде и Кембридже, театры Стрэнд и Альгамбра, казино в Холборне и несколько балов в отелях Вест-Энда. В 1870 году они несколько переоценили благосклонность судьбы и оказались на скамье подсудимых. Однако, поскольку не нашлось никого, кто был бы готов под присягой заявить, что вступал в интимную связь с кем-либо из них, и поскольку судья был настроен снисходительно, их оправдали. Пресса жадно следила за этим делом, но общий тон публикаций был скорее юмористическим и толерантным — в отличие от массового охаивания, встречавшего аресты других людей. После этого случая Боултон и Парк решили проявить благоразумие и стали вести более замкнутую жизнь, а вопрос о том, были они парой или нет, публично никогда не обсуждался.
Особенно волновал публику коммерческий аспект мужской гомосексуальности, о котором она была осведомлена лучше всего. Публиковавшиеся в Лондоне национальные газеты и журналы (региональных корреспондентов не было) позаботились о том, чтобы простые викторианцы узнавали из новостей прежде всего о лондонских пороках и о возмутительном поведении лондонцев. Вест-Энд славился как место заключения всевозможных сексуальных сделок, а площадь Пикадилли стала признанным центром мужского «фланирования». В 1880-х годах общественные опасения обострились — в этот период гомосексуальное поведение рассматривали в первую очередь как нравственный недостаток, унизительный и непристойный порок людей, лишенных всякого самообладания. Представление о том, что человек может родиться гомосексуальным, отсутствовало в британском сознании (хотя такие идеи обсуждались на континенте). Сама гомосексуальность воспринималась как характерная черта в первую очередь обеспеченных классов. Юноши и мужчины из рабочего класса нередко оказывались уличенными в гомосексуальных связях, но все понимали, что ими движет стремление к деньгам. В общественном сознании сложился образ подлого и безнравственного богатого человека, выслеживающего и развращающего молодых мужчин из рабочего класса, которые по своей воле не стали бы искать таких связей. Особенно уязвимой группой считали солдат. Красивая униформа привлекала к ним внимание, а скудное жалованье вводило в искушение. Живущий вдали от нравственных ориентиров своей семьи, нередко в таких местах, где можно попасть в компанию рыщущих в поисках добычи богатых людей, солдат — и особенно гвардеец — стал почти стереотипным образом гомосексуала из рабочего класса. Молодые гвардейцы участвовали в ряде заметных судебных процессов той эпохи.
Рис. 113. Гвардейцы — стереотипный образ гомосексуала из рабочего класса.
Punch, 1873.
Считалось, что мужчину, склонного к гомосексуальному поведению, можно узнать по определенным внешним признакам. Некоторые из них были весьма неслучайными: в 1830-х годах мужчина, ищущий сексуального партнера, постукивал пальцами одной руки по тыльной стороне ладони другой или дотрагивался ими до груди, сунув руки в проймы жилета. Женственное поведение часто, но все же далеко не всегда ассоциировалось с гомосексуальностью — также оно могло быть признаком того, что мужчина слишком увлекается гетеросексуальным сексом. Женоподобный мужчина скорее сообщал о своей общей сексуальной невоздержанности, чем о том, что он предпочитает именно мужчин. С бритьем дело обстояло сложнее. Чисто выбритый мужчина совсем не обязательно интересовался однополыми связями, но большинство из тех, кто искал партнеров мужского пола, были чисто выбриты. В одном сохранившемся описании группу молодых мужчин, проявлявших подозрительный интерес к любительским театральным постановкам с переодеваниями в женские платья, называют «ужасающе чисто выбритыми». Если же вы хотели сообщить о своей полной незаинтересованности в сексуальных партнерах мужского пола, вам следовало свистеть. Французский писатель Шарль Фере, автор сочинений на сексуальные темы, весьма категорично утверждал, что мужчины с гомосексуальными склонностями не способны свистеть. Этот «факт» вскоре стал общеизвестным и в Британии.