На эту роль у меня целых два кандидата. Один послужил прототипом героя популярнейшего романа середины 1930-х, другой – одного из самых кассовых фильмов последнего десятилетия.
Весной 1931 года Валентин Катаев и Демьян Бедный отправились на Магнитку. Сочинив очередные вирши, Демьян засобирался в обратную дорогу. Катаев – тоже, но в последнюю минуту выпрыгнул из вагона, решив остаться. Он пробыл на Магнитке целый год, жил в вагончике, следя за «сотворением гиганта» – на Магнитострое работали больше 60 тысяч человек. Название ему подарил Маяковский. Катаев встретил его в 1930 году, незадолго до смерти, на улице, и тот продекламировал ему новые строки: «Вперед, время! Время, вперед!» «Чудесное название для романа, – сказал Катаев. – Вот вы и напишите», – получил он совет от поэта.
«Время, вперед!» – это всего один день безумной жизни Магнитостроя. Чтобы не сбиться, Катаев нарисовал на большом листе бумаги циферблат, поминутно расчерченный в соответствии с сюжетом, герой которого – инженер Маргулиес – за весь день никак не может доесть начатую за завтраком котлету. Прототип Давида Маргулиеса – Моисей Тамаркин – мог в горячие дни по 24 часа не уходить со стройки.
Серго Орджоникидзе, хорошо знавший его по Магнитке, перебросил Тамаркина в Нижний Тагил, назначив начальником строительства вагоносборочного корпуса Уралвагонзавода. Это был главный объект на стройке, состоявший из семи 850-метровых пролетов. Ему принадлежала идея «диспетчеризации» – телефонного управления всеми участками стройки, по меркам того времени это было революционно. В конце 1936 года в городе начались повальные аресты, «органы» готовили процесс против руководителей Вагонстроя, арестованных как вредителей. Тамаркину предложили выступить на партийном активе с разоблачением бывшего главы Уралвагонстроя Марьясина, арестованного как вредителя. Не дожидаясь этого, в тот же день он остановил время собственной жизни, бросившись на шины трансформатора под огромным напряжением. Вскоре после этого ушел из жизни Серго Орджоникидзе, был арестован парторг нижнетагильской стройки Шалва Окуджава – отец поэта. Жена Тамаркина, проектировщица Ксения Орлова (они поженились, когда ему было 30, ей – 18), в день его гибели была в Москве на съезде жен-общественниц, ей улыбался и жал руку Сталин. Всю жизнь она безуспешно пыталась отыскать его могилу и хранила его прощальное письмо: «…Прощай, Ксаненок, забудь обо мне, моя любимая. Ты еще молода – найди себе хорошего друга, спутника жизни. Клянусь тебе всем, что у меня дорогого, я чист. Меня забрызгали грязью».
Имя другого человека, которого я бы выбрал в архетип советского инженера, конструктора бронетехники Михаила Кошкина, страна узнала относительно недавно, лет 30 назад, когда ему посмертно дали Героя Социалистического труда. Парень из крестьянской семьи, участник Гражданской, сделал партийную карьеру, к концу 1920-х став директором кондитерской фабрики в Вятке, а затем завотделом губкома партии. Уже тридцатилетним отправился в Ленинград получать техническое образование. После окончания вуза «молодой специалист» за пару лет прошел от конструктора до начальника танкового конструкторского бюро в Харькове. Прежний глава КБ Афанасий Фирсов попал под дело о вредительстве и умер в заключении. Окончив в Европе тот же университет, что и Эйнштейн, он положил начало крепкой школе конструкторов, благодаря которой появился танк Т-34. А при чём же тут недавний партработник? А при том, что именно Кошкин, разобравшись, что к чему, удержал весь фирсовский коллектив КБ, не отдав ни одного конструктора в пасть репрессий.
Два опытных образца гусеничного танка были готовы в феврале 1940 года. Кошкин стремился как можно скорее запустить машину в серийное производство, но для этого, помимо других испытаний, танки должны были пройти 2000 км. На 17 марта был назначен смотр Т-34 в Москве. Кошкин решил, что его танки пойдут из Харькова в столицу своим ходом, набирая в пути нужный пробег. Из соображений секретности маршрут пробега был проложен в обход крупных населенных пунктов, мостами разрешалось пользоваться только по ночам и в случае невозможности перейти реку по льду. В ночь на 17 марта 1940 года две «тридцатьчетверки» прибыли на Ивановскую площадь Кремля. После доклада Кошкина Сталину танки разъехались: один – к Спасским, другой – к Троицким воротам. Не доезжая до ворот, они круто развернулись и понеслись навстречу друг другу, эффектно высекая искры из брусчатки. Новые машины вождю понравились.
Поскольку танкам не хватало для серийного производства еще 3000 км пробега, обратно в Харьков они вновь отправились своим ходом. Под Орлом один из танков съезжает в озеро, и конструктор, стоя в ледяной воде, помогал его вытаскивать, в результате чего заболел пневмонией и умер в сентябре 1940 года.
Шахтер
Шахтера-стахановца Манизер ваял со своего студента, Михаила Павловича Крамского. О нем мне известно лишь то, что он был во время войны тяжело ранен и вывезен в Нижний Тагил. Впоследствии основал там Музей изобразительных искусств и художественное училище, стал почетным гражданином города, где установлено несколько памятников его работы.
Стахановское движение началось с рекордной смены забойщика Стаханова на одной из шахт в Луганской области. За пять часов сорок пять минут Стаханов нарубил сто две тонны угля, что в то время соответствовало четырнадцати нормам. Правда, он, как забойщик, только вырубал уголь, а остальную работу (крепление шахты, погрузку) осуществляли шедшие за ним крепильщики, хотя пропаганда приписала весь добытый за смену уголь лично Стаханову. В этом, собственно, и заключалось новшество, придуманное совсем не им.
Почему на роль нового героя был выбран именно Стаханов? Конечно же, начальством предварительно был проведен, как сказали бы сегодня, кастинг среди шахтеров. Один – не подходил по возрасту, другой закладывал за воротник, третий оказался политически неграмотным. Остановились на двух кандидатах, оба (вторым был Мирон Дюканов) – молодые, с «советской» внешностью и нужной биографией. Но героем мог стать только один.
Когда-то Валерий Аграновский поделился со мной выдуманной им теорией «штатного расписания» советского общества. Смысл ее был в том, что ключевые персонажи советской политики жили на основе «штатного расписания», вместо должностей в котором стояли фамилии. К примеру, кто бы в Советском государстве ни занимал должность Ленина (неформального главы государства, нацлидера), ему оказывались почести как Ленину. Возникшую в год открытия метро (1935) должность Стаханова занял сам Стаханов.
31 августа 1935 года вся страна из газеты «Правда» узнала о подвиге Стаханова. В телеграмме с шахты не было указано полное имя героя, а только инициал «А», и журналисты, недолго думая, решили назвать его Алексеем. На следующий день, когда выяснилось, что он с рождения был Андреем, об ошибке доложили вождю. Сталин ответил: «Газета „Правда“ ошибаться не может». Пришлось Стаханову менять паспорт. Впрочем, не могу ручаться за достоверность этой истории, передававшейся в те годы из уст в уста, поскольку документальное ее подтверждение не обнародовано.
17 ноября 1935 года на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц – стахановцев Сталин произнес знаменитую фразу: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится. Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стахановского движения не было бы у нас».
В следующем году Стаханов был избран депутатом Верховного Совета. По указанию Сталина его взяли на работу в Москву и поселили в знаменитом «Доме на набережной». Он переехал в столицу вместе с новой женой – 14-летней харьковчанкой Галиной Бондаренко, с которой он познакомился на школьном концерте. «Со сцены мама пела песню „Соловей мой, соловей“, а голос у нее был просто пленительный, – рассказывала ее дочь Виолетта Стаханова. – Надо сказать, что мама была с уже оформившимися формами, как говорится, кровь с молоком. Когда Стаханов узнал, что она учится в восьмом классе, сильно приуныл. Ему-то было уже тридцать. Но дед подсобил. Понимая, что дочь будет жить у Стаханова как у Христа за пазухой, он поспособствовал, чтобы „кровинушке“ приписали в свидетельстве о рождении два года».
Стаханова отправили учиться во Всесоюзную промышленную академию, устроили учиться и несовершеннолетнюю жену героя, но оба занятиями не особенно злоупотребляли. В столице герой-забойщик подружился с сыном Сталина Василием и пустился во все тяжкие, бил зеркала в ресторане «Метрополь», за что злые языки прозвали его Стакановым. В одной из пьяных драк у него украли пиджак с орденом Ленина и партбилетом, который на следующий же день восстановили.
Стаханов возглавлял наградной сектор Министерства угольной промышленности, на официальных церемониях награждал стахановцев. Хрущёв снял его с должности и отправил обратно в Донбасс, где он доработал до пенсии в шахтоуправлении города Тореза. В 1970 году, в тридцать пятую годовщину подвига Стаханова, Брежнев случайно услышал по радио программу про героя-шахтера, из которой узнал, что у знаменитого забойщика нет звезды Героя Соцтруда. Он решил исправить эту досадную оплошность, наградил и вернул Стаханова в Москву, где тот прожил еще семь лет. Ушел из жизни 5 ноября 1977 года на 72-м году жизни в психиатрической больнице, куда попал из-за тяжелых последствий хронического алкоголизма.
Футболист
С сыном Сталина был дружен и довоенный футболист номер один Николай Старостин. В те времена фамилия «Старостин» была синонимом слова «футболист». Ходила байка о выступлении «Спартака» за рубежом. Местный журналист решил записать ее состав: «Кто правый защитник? – Старостин. – Центральный полузащитник? Старостин. – А рядом с ним кто? – Старостин. – Правый край? – Старостин. – Понял, Старостин – это по-русски – футболист».
Все четыре брата Старостина играли в московском «Спартаке», они, собственно, и предложили это название клубу, до того называвшемуся «Пищевиками» и «Промкооперацией». То ли в честь римского гладиатора, то ли в честь движения Эрнста Тельмана в Германии. В год открытия «Площади Революции» «Спартак» выиграл чемпионат и кубок страны, чем обеспокоил Лаврентия Берию, являвшегося, ко всему прочему, главой поддерживаемого НКВД общества «Динамо». С тех пор соперничество «Спартака» с «Динамо» стало одним из самых непримиримых в советском (а позднее, и в российском) футболе.