Аккурат в то самое время запустили космонавтов, так что Волкова, Феоктистова и Егорова провожал на орбиту Хрущёв, а встречал Брежнев – всего за сутки в Советском Союзе сменился глава государства.
Процесс награждения Карацупы, само собой, застопорился. Пришлось Рябчикову прорываться к Микояну – тому, который от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича. Или к Суслову, есть и такая версия. Важно то, что кто-то из них доложил новому Ильичу – Леониду Брежневу. Тот удивился – как так, Карацупа до сих пор не Герой, и тогда только процесс награждения пошел.
«Я много думал о том, что сделало Карацупу Карацупой»
Это Евгений Рябчиков думал и вот что надумал: «Решающее значение имело классовое самосознание следопыта. Он, батрачонок, познавший на себе тяготы и своевольство куркулей, участвовавший в борьбе с кулачеством во время коллективизации, ясно представлял себе врага за кордоном…». Вряд ли сам Карацупа думал о себе казенными словами, тем более он застал новые времена, когда отношение к прошлому переменилось, и выяснилось, что «это просто, братцы-кролики, мужички-крестьяне от колхозов драпали, а пограничник Карацупа и его верная собака Индус их и цапали. Ах, товарищи-товарищи, как горько расставаться с детскими идеалами, как горько в этих вот пограничниках видеть не стражей, а охранников» (Василий Аксенов).
…За год до его ухода, 4 октября 1993 года в кабинет к Карацупе вбежала коллега, кадровичка музея, с воплем: «Стреляют!» «Не в нас же!» – спокойно ответил Никита Федорович, запер дверь, достал из сейфа бутылку коньяка и налил им обоим по рюмке. В тот день в Москве творилось нечто несусветное. С девяти до двенадцати стекла в музее (он тогда находился не так уж далеко от Белого Дома, на Большой Бронной) дрожали от выстрелов. По центру слонялись толпы зевак, пришедших посмотреть на штурм парламента. К вечеру они рассосались, осажденные сдались, Руцкого, Хасбулатова и других главных путчистов повезли в Лефортово, а Карацупа, как обычно, после работы пошел по Никитскому бульвару в сторону метро. По пути, как обычно, приглядывался к собакам, прогуливающим своих хозяев. Собаки всегда понимали его, и он понимал их, как никто другой. Иной раз отдавал своим собакам команды по телефону, и те выполняли их, не видя хозяина. И еще он умел находить общий язык с детьми, особенно с теми, которые тоже любили собак, он и сам мальчишкой-сиротой впервые испытал особую приязнь к этим животным. Бульвар закончился, и он спустился на «Арбатскую», следующую станцию после «Площади Революции», где стоит пограничник, за которого его все принимали.
Никита Федорович Карацупа ушел из жизни 18 ноября 1994 года, похоронен на Троекуровском кладбище, задуманном как филиал Новодевичьего. Евгений Иванович Рябчиков пережил его на полтора года, умер 5 мая 1996 года, похоронен на Ваганьковском. Их эпоха ушла чуть раньше.
«Горами, лесами, морями идет пограничный дозор!
Страна коммунизма за нами, родной необъятный простор!
Где высятся скалы седые, где слышится шторма раскат,
На всех рубежах часовые Советскую землю хранят!
Кто тайной крадется тропою, для тех приговор наш суров!
Родная граница стеною стоит на пути у врагов!»
Глава 6Девушка с книгой
Поверья верная примета: девушке, не желающей остаться старой девой, следует коснуться бронзовой туфельки «Студентки с книгой», это уж наверняка. Правда, семнадцатилетняя Нина Каданер так и не вышла замуж, и детей у нее не было. Летние каникулы 1937 года она, москвичка, провела у тетки в Ленинграде, где и попала в модели к Манизеру. Что было на душе у Нины, когда она проходила мимо себя в бронзе? Ее слепили на века. Живая женщина видела девочек, гладивших ее туфельку, понимала, зачем. Вначале это ее забавляло, потом, вероятно, стало расстраивать.
Всю жизнь провела с книгой в руке, как девушкой села в редакторское кресло, так в нем и состарилась. Правда, стройную фигуру с идеальными пропорциями сохранила до старости. Зайдя в начале 1990-х в редакцию журнала «Знамя» поинтересоваться судьбой присланного мною очерка об американских присяжных, я не мог не заметить в ней то, что называют следами былой красоты. Немолодая дама, за семьдесят, держа на расстоянии начинающего автора, объясняла внесенную ею правку, время от времени отпуская ироничные замечания по поводу моего текста. Пытаясь расположить ее к себе, я сообщил, что она носит фамилию моего прадедушки по маминой линии. Поинтересовавшись, откуда тот родом, и убедившись в отсутствии общих корней, о своих Нина Израилевна не стала распространяться.
И вообще рассказывать о себе было не в ее духе. «Она вспоминала о поездках по стране, истории сложных журнальных публикаций, о писателях (с особой симпатией – о Симонове), – рассказывал работавший с ней последние годы Юрий Апенченко. – И никогда – никогда – о своих бедах и злоключениях, которых, насколько знаю, было сверх меры. Ни о гибели репрессированного отца, могилу („место захоронения“) которого разыскала не так давно, ни о военных испытаниях, ни о годах случайной, вынужденной работы».
Имя ее отца обнаружилось в расстрельных списках «Мемориала». Каданера Израиля Абрамовича, 50 лет, руководителя пробирной группы Московского завода обработки цветных металлов, арестовали 5 марта 1938 года. Нине было 17 лет. На комсомольском собрании в школе ей пришлось отречься от отца, «врага народа и шведского шпиона». Много позже ей с мамой сообщили, что отец умер в 1942 году от воспаления легких. На самом же деле его расстреляли по постановлению «тройки» 28 мая 1938 года и бросили в общую могилу на Бутовском полигоне.
Война и мир
Станцию «Площадь Революции» открыли спустя неделю после ареста отца Нины. В этот день, 13 марта 1938 года была запущена вторая линия Московского метрополитена. Следом за той, первой, по которой ехал запрячь свою кобылу старый извозчик из утесовской песни – «от Сокольников до Парка на метро».
Ее племянник художник Александр Лихтер сказал мне, что она была влюблена в молодости, но не сложилось, и больше уже никого не смогла полюбить. Почему не сложилось? Он предположил, что юноша – ее первая любовь – погиб на войне или был репрессирован. Красивые женщины редко бывают однолюбами, но могло быть и так.
В 1941-м, будучи студенткой, рыла окопы под Москвой, во время войны окончила Московский полиграфический институт, редакторский факультет. В годы борьбы с «космополитизмом» ее никуда не брали на работу, со скрипом взяли лишь в ведомственный журнал «Виноделие и виноградарство».
Примерно в то же время мою маму, в 1941-м тоже рывшую под Москвой окопы, после филфака МГУ направили работать в школу, что считалось неважным распределением. Но объяснялось это еще и заминкой с защитой ею диплома. А случилось вот что. Мамин диплом, посвященный творчеству популярного у нас в те годы «прогрессивного американского писателя» Эптона Синклера, был сброшюрован и отрецензирован, как вдруг дней за десять до его защиты писатель выпал из числа «прогрессивных». Как сообщили советские газеты, им ни с того ни с сего были сказаны страшные слова: «СССР – страна рабов», что противоречило заученному всеми в детстве: «Мы не рабы, рабы не мы». Этот постулат возник в первой советской азбуке для взрослых «Долой неграмотность» и оттуда перетек в детские буквари. Сам Синклер за свои слова нисколько не пострадал – как до него за океан дотянешься; пришлось расплачиваться маме: менять тему диплома и, одновременно со сдачей госэкзаменов, писать его с самого начала…
В середине века с Ниной случилось неслыханное везение – удалось устроиться в журнал «Знамя». В истории отечественной словесности «толстые журналы» всегда играли роль законодателей литературной моды, попасть туда на работу считалось за счастье.
Ей было 30 лет, журналу «Знамя» – 20. Инициатива его создания принадлежала Александру Воронскому, которого Крупская поставила в Главполитпросвет как главного идеолога новой советской литературы. Он встретился со Сталиным и предложил создать журнал под названием «Война». Сталин согласился, но журнал назвали сначала «ЛОКАФ» (Литературное Объединение Красной Армии и Флота), а затем – «Знамя». В 1937-м Воронского репрессировали, журнал же продолжал существовать.
Нина туда устроилась после того, как в 1948 году «за недостаточное разоблачение космополитизма» большинство сотрудников редакции были отстранены от работы. С разгрома этого журнала в июле того года началась кампания раскрытия псевдонимов. Была признана «порочной» опубликованная в нем повесть Н.Мельникова с симптоматичным названием «Редакция», и, главное, после псевдонима (Мельников) в газетах была указана в скобках его настоящая еврейская фамилия – Мельман, такого прежде не бывало.
Главным редактором в 1949 году вместо снятого Всеволода Вишневского стал «правдист» Вадим Кожевников, возглавлявший журнал до смерти в 1984 году. Должность большая – номенклатура ЦК, депутатство, персональная машина, «кремлевка», все возможные награды, включая звезду «Гертруду» – Героя Социалистического Труда. Словом, в случае промашки ему было что терять, и, тем не менее, он позвал на работу в редакцию людей, с точки зрения борцов с «космополитами», весьма сомнительных.
«Видимо, Кожевников полагал, что они будут служить беспрекословно тому, кто их фактически спас в нелегкое время, – сказала мне Наталья Борисовна Иванова, „знаменосец“ со стажем. – И они служили, терпели и боялись».
Да он и сам боялся. «Ему, сыну меньшевиков, друживших в сибирской ссылке с Рыковыми, Бубновыми – Сталиным уничтоженными, чтобы уцелеть, надлежало неукоснительно соблюдать все указания власти, – рассказала мне его дочь Надежда. – И еще он хотел, чтобы уцелела я».
Естественно, такое не могли не заметить борцы с инородцами, один из которых – Станислав Куняев – сам какое-то время работал в «Знамени», за что другой «борец» – Владимир Бушин – его осудил. «В Москве были редакции по составу сплошь русские, например „Молодая гвардия“ или „Октябрь“, – писал он. – Нет, Куняев поступает в „Знамя“». Перечислив «неправильные» фамилии сотрудников редакции (включая Каданер), Бушин восклицает: «Что ж, это угнетало юную душу русского патриота? Отнюдь!» Впоследствии Станислав Куняев пополнил число «отрицателей Холокоста» и обвинил евреев в «ограблении русского народа», но это не смягчило критику со стороны соратника. Такой вот «спор славян между собою».