Это ведь только в представлении антисемитов евреи друг за дружку держатся. Сотрудники редакции были такими же советскими людьми, как и остальные. Нина работала в отделе публицистики, возглавлял его Александр Юрьевич (Зиновий Юлисович) Кривицкий. Как же он шпынял ее без всякого повода, кричал, унижал, топал ногами! О тех унижениях я узнал от ее коллеги, Ольги Васильевны Труновой, недавно ушедшей из жизни.
Это был тот самый Кривицкий, который в «Красной звезде» первым рассказал о панфиловцах, описав героический бой как очевидец, хотя из Москвы на место боя не выезжал. О подвиге ему стало известно со слов корреспондента Василия Коротеева, который тоже там не был. Написав однажды, что «погибли все до одного, но врага не пропустили», Кривицкий никогда не признавал вернувшихся из плена четверых оставшихся в живых панфиловцев. Настоящие герои, отстоявшие Москву, его не интересовали. Особенно когда выяснилось, что, по крайней мере, один из тех, кто был назначен пропагандой героем, на героя никак не тянет. Речь о Иване Добробабине, ставшем «посмертно» Героем Советского Союза, и отнюдь не посмертно служившем начальником полиции при немцах в родном селе.
«На сереньком, мокроносом, моргающем лице редактора – лице недотыкомки – отпечатлелась цепкая борьба за жизнь, за место, за то, чтобы не растерли сапогом». Это из записных книжек Лидии Гинзбург. Такой могла бы быть Нина Каданер, но она была другой. Да, говорили мне помнящие ее коллеги, она побаивалась начальства, но внутренней самостоятельностью никогда не поступалась. Была не забитой, но сдержанной (Ольга Трунова). «Помню, она много курила, и было в ее облике что-то благородно-трагическое» (Надежда Кожевникова).
«Успокойтесь и правьте!»
Владимир Войнович сравнил однажды жизнь журнала с человеческой: «Он мог родиться существом приличным, потом стать полным подлецом, потом превратиться в ни то, ни се – в зависимости от политической погоды за окнами редакции, курса партии и личности назначенного партией главного редактора». Да ведь и Советская власть в разные годы была разной, так что в истории «Знамени» за время работы Нины Каданер бывало всякое. В 1954 году в нем напечатали повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшую название целой эпохе, и стихи из «Доктора Живаго». Сам роман Пастернака – нет, конечно. Как и другой великий роман – «Жизнь и судьба», принесенный Василием Гроссманом в редакцию в 1960 году. «„Доктор Живаго“ – просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвел бы роман Гроссмана», – говорил Александр Кривицкий на редакционном обсуждении последнего. Уже после того, как Кожевников отнес рукопись романа «куда надо» (скорее всего в ЦК, а не в КГБ, как принято считать), и книга, словно человек, оказалась в заточении.
«На каждом человеке лежит отблеск истории, – писал Юрий Трифонов в опубликованной в „Знамени“ повести „Отблеск костра“. – Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех». По словам Натальи Ивановой, Трифонов тогда еще был в обиде на Твардовского и свою документальную повесть об отце в «Новый мир» не понес, и отдал в «Знамя», если колебавшееся, то всегда с линией партии, и повесть успела проскочить на самом исходе «оттепели». Редактировала трифоновскую повесть Нина Каданер.
Трифонов ценил редакторскую работу. Вернувшись позже в «Новый мир» к Твардовскому, он передавал рукописи через редакцию, хотя мог бы отдавать их прямо ему, тот предлагал. «Для меня было важно и существенно мнение Аси Берзер», – объяснял он. «Пройти» через эту скромную сотрудницу редакции было совсем не просто даже именитым писателям. Ее знали как Асю из «Нового мира», но она пришла туда из «Знамени», где в середине 1950-х трудилась бок о бок с Ниной Израилевной.
В годы сменившего оттепель застоя в журнале «Знамя» по большей части печатали так называемую «секретарскую прозу». В семи номерах вольно расположилась «Блокада» Александра Чаковского, в десяти – последовавшая за ней его же «Победа». Редактировавшая их Ольга Васильевна Трунова заработала на этом язву желудка. На нервной почве. (У меня всегда представители этой профессии вызывали страх, с одной стороны, и сочувствие, с другой. Побаивался я редакторов, как любой зависящий от них автор из, так сказать, малозначительных, а сочувствовал, поскольку понимал, каково им, людям образованным, исправлять, если не переписывать малограмотные тексты авторов особой важности.)
Само собой, видное место в журнале занимали произведения его главного редактора. Работавшей в конце 1960-х в возглавляемой Чаковским «Литературной газете» Ирине Янской однажды поручили спешно отредактировать статью Кожевникова. «Ни о какой редактуре, однако, даже речи идти не могло, – вспоминает она, – с десяток полуграмотных страниц следовало или вернуть автору (что исключалось ввиду его высокого сана), или целиком переписать. Изготовленным текстом Кожевников остался доволен, без смущения начертал под ним свое имя и почти тут же предложил мне перейти на службу в его журнал». «Производственные и патриотические романы и повести» Кожевникова, по словам Янской, «редактировала, а по существу – выправляла от безграмотности и нелепиц Нина Израилевна Каданер».
В 1965 году на ее редакторский стол попал роман Кожевникова «Щит и меч», в будущем – любимая книга нашего президента. Рукопись, как рассказывала Нина своему близкому знакомому Геннадию Красухину, «приходилось переписывать. Иногда придумывать какие-то сюжетные ходы, чтобы залатать рваную ткань повествования». «Если бы все было, как в рукописи, – вторит ее племянник Александр Лихтер, – никто бы не смог прочитать роман». А его читала запоем вся страна, снятый по роману фильм стал одним из самых кассовых в огромном советском прокате.
Правда, Надежда Кожевникова ответила мне на этот вопрос иначе, по ее словам, Кожевников «доверял ей не редактуру, а вылавливание опечаток и грамматических ошибок». Думаю, там было и то, и другое. Мне трудно представить себе Нину Израилевну, придумывающую за Кожевникова сюжетные ходы, но в остальном, думаю, ее роль в улучшении его творений была немалой. Возможно даже, что Кожевников страдал дисграфией (частичное нарушение процесса письма, проявляющееся в стойких, повторяющихся ошибках), хотя слухам о его неграмотности все же верить не следует. Тем не менее, разговоры такие ходили. Приведу байку, рассказанную Владимиром Войновичем под видом реальной истории: «Однажды новая машинистка, перепечатывая рукопись главного, обратилась к старой машинистке за помощью: не могу, мол, понять, что это за слово здесь написано. На что та разъяснила с усмешкой: „А этого, милочка, с непривычки никому не понять, здесь написано просто: „спенжак““».
«Нину Каданер отец отличал, уважал, помогал ей и ее матери, выбил им квартиру» (Надежда Кожевникова). В редакции ее называли ходячей энциклопедией, это особенно ценилось, интернета-то не было. Она ведь с утра до ночи читала книги, сидя за редакционным столом, будто примостившись в углу арки на станции метро.
– Господи! Ну почему меня все обо всем спрашивают? – жаловалась она Юрию Апенченко. – Но ведь приятно. – Да уж…
В целом все было не так уж плохо – работа в престижном журнале, встречи со знаменитостями. По словам ее племянника, она называла гремевших тогда Евтушенко и Вознесенского просто Женей и Андрюшей.
К слову, вспомнился диалог, состоявшийся полвека назад во Дворце пионеров на Ленинских горах. Один из нас, юных участников литкружка, похвастался своей встречей с Андреем Вознесенским и тем, что «Андрей Андреевич» ему что-то там сказал. «Он для вас, – прервал его руководитель кружка, – никакой не „Андрей Андреевич“, а „поэт Андрей Вознесенский“. Тогда я ничего не понял, понял куда позже, узнав, что Ахматова возмущалась, когда ее кто-то называл „Анной Андреевной“ – „разве мы были знакомы?“»
Жизнь научила Нину обходить острые углы. В феврале 1953-го, в разгар «дела врачей», она зашла по работе к немолодой писательнице Марии Марич, автору популярнейшего в советское время романа о декабристах «Северное сияние». На столе у той лежала «Правда» со статьей, славящей Лидию Тимашук – «сорвала маску с американских наймитов, использовавших белый халат для умерщвления советских людей». «Нина, – возопила Мария Давыдовна, – я, наверное, не доживу, но вы обязательно доживете до того времени, когда все поймут, что это грязная ложь!» Рассказывая годы спустя этот эпизод племяннику, Нина Израилевна призналась, что не только произносить, но и слушать такое было непереносимо страшно, и что, сославшись на какую-то несуществующую причину, она спешно покинула квартиру Марич.
«Она была тревожный человек – алармистка, все или почти все наши разговоры начинались и кончались вопросом: „Вы понимаете, что будет дальше?“» (Макс Тартаковский) Тем не менее, в работе она была трезва и иронична. Однажды, вычитывая свой очерк, Тартаковский услышал от кого-то из посетителей редакции о новой арабо-израильской войне и сильно по этому поводу возбудился. Нина Израилевна тут же его скептически осадила: «Вам-то что до этого? Сядьте, успокойтесь и правьте».
Нина Каданер стала при жизни приметой Москвы, памятником ушедшему государству и жившим в нем людям. В годы, когда одна эпоха сменяла другую, она все еще работала в журнале, ставшем – с приходом новых главных – одним из лучших в стране, и вместе с ним пережила время миллионных тиражей, а потом их падения.
«Зачем вы это сделали?»
В один из Международных женских дней среди сотрудников редакции была распространена шуточная анкета с вопросом, что они ценят в представителях противоположного пола. Дайте мне женщину, и я докажу, что самое ценное в женщине – это мужчина, – с присущей ему самоуверенностью ответил Кривицкий. Нина, в свою очередь, парировала: «Не было и не будет мужчины без правки женской. Править, править и править – вот что нужно делать с мужчинами».
Мужчинам она всегда нравилась. Писатели, приносившие в редакцию рукописи, оказывали Нине знаки внимания, когда ей было уже за пятьдесят. Но многих ли ей удалось «поправить»? Человек она была закрытый, никому о своей личной жизни не рассказывала. Все знали только, что живет с мамой. После смерти матери (та дожила до ста лет), – по воспоминаниям Апенченко, – в 2000 году она принялась разбирать бумаги и уничтожила множество писем, среди них – Казакова, Конецкого. – Зачем вы это сделали? – Не знаю. Подумала: ну кто станет их читать? Все равно выбросят. Как ненужный хлам.