В общем, как уже понял читатель, я, как говорится, крепко подсел на эту тему. Остается только понять, зачем, чего ради? И вообще кому это надо, кому он интересен, этот Железняков? Интерес к истории революции, возникший у соотечественников в конце 1980-х, в перестройку, когда люди рвали из рук друг друга «Огонек» с разоблачениями минувшего, давно пропал. Даже ее столетие не больно-то отмечалось. А как отмечать-то? Хвалить нельзя – любые революции таят в себе опасность (к примеру, отъем собственности у богатых), а мы – за стабильность. Осудить тоже нельзя – без революции не было бы Советского Союза, а по советским временам у народа ностальгия. Тогда получится, советская власть была преступной не со Сталина, а еще раньше, с самого начала. Сразу заговорят о том, что чудовищные преступления не могут быть положены в основу исторической самоидентификации России, и что не следует тянуть свою историю от тех, кто их совершил. Интерес к преступлениям советской эпохи – это ведь еще и интерес к вопросу о легитимности текущей власти. Той самой, которая в 2020 году, почти 30 лет спустя образования новой России, записала в ее Конституции поправку о правопреемстве с Советским Союзом. «Государством, которое было создано преступным путем», – как незадолго до принятия поправки сформулировал – с последней прямотой – судья Конституционного суда Константин Арановский.
Такая уж у нас в течение последних десятилетий выработалась привычка – уравнивать добро со злом, палачей с жертвами, героев с преступниками. Но кому-то ведь интересно знать, как там было на самом деле. Мне вот интересно.
Папироса
Анатолий Железняков родился в подмосковном селе Федоскино, известном своими лаковыми шкатулками из папье-маше. Во всяком случае, в моем детстве часто попадались на глаза поставленные на видном месте в серванте или еще где «тройки» да чаепития в Мытищах, неподалеку от которых творили мастера русской лаковой миниатюры. В 1895 году Железняков-отец, отставной гренадер и георгиевский кавалер (за Плевну), был служащим в расположенном неподалеку помещичьем имении.
Немногим позже, когда семья с четырьмя детьми переехала в Москву, отец служил кассиром в газете «Московские ведомости», потом смотрителем зданий в Москве (нечто вроде домоуправа). В семь лет Анатолий остался без отца. Сестра Шура в 16 лет пошла работать домашней учительницей. Как она вспоминала в 1950-е годы, Анатолий рос на редкость спокойным ребенком. Не в пример брату Николаю (на 10 лет старше), доставившему много хлопот родителям. Во время англо-бурской войны тот вздумал было убежать в Южную Африку к бурам, но его задержали на вокзале и возвратили домой.
Впрочем, Анатолий, когда подрос, тоже стал доставлять матери огорчения. Что на него повлияло, то ли соседство со старшим братом, то ли то, что когда он учился в Пресненском начальном училище, на его глазах на Пресне строились баррикады и шли жестокие декабрьские бои первой русской революции.
Спустя несколько лет его приняли в Лефортовское военно-фельдшерское училище. На казенный кошт – как сына героя Балканской кампании бесплатно кормили и одевали. Первые два года Анатолий шел первым учеником, на третий – начал нарушать дисциплину. Отказался участвовать в торжественном молебне по случаю «тезоименитства» императрицы Марии Федоровны, нагло заявив, что у него тоже день рождения, и он имеет право отдохнуть. Дело замяли, но в жандармском управлении, тем не менее, завели на него надзорное производство: «Особых примет нет. Рост – выше среднего. Волосы – темные. Глаза – голубые. Увлекается чтением. В училище часто вел со слушателями неблагопристойные разговоры о семье императорского величества».
Отчисленный из училища по ходатайству матери, якобы по причине ее слабого здоровья, смутьян поступил учеником аптекаря в аптеку при Богородско-Глуховской текстильной мануфактуре в Богородске (ныне Ногинск), куда семья к тому моменту переехала. Но и там продержался лишь три месяца, до момента встречи с основателем мануфактуры Арсением Морозовым, внуком знаменитого Саввы.
«Не пить, не курить, не воровать» – такое наставление получал каждый, принимаемый на фабрику Морозовых. Арсений Морозов, будучи старообрядцем, не выносил курения. Он-то и застукал юного Железнякова с папиросой, и это на территории фабрики, где курить было категорически запрещено. Приказал бросить папиросу, тот отказался. А вы кто такой? Хозяин! Со слов сестры Шуры, дерзкий ученик аптекаря ответил ему так: «Не вы, а рабочие – вот кто тут настоящие хозяева». Понятно, Железняков был в тот же день уволен.
Ему еще повезло, могло быть и хуже. Морозов имел обыкновение верхом на лошади объезжать свои фабрики. Услышав матерное слово, увидев пьяного или неприлично одетого, развязного в поведении, Морозов мог запросто отхлестать его плеткой. Между прочим, он не оставил своих привычек и после революции. В 1922 году палкой отходил кладовщика за плохое хранение хлопка. Как такое могло случиться? Представьте, большевики лишили его собственности, но оставили на должности управляющего, дабы рабочие не «пустили всё по ветру».
Арсений Морозов изначально возводил на востоке Московской губернии город-сад. Благодаря его стараниям, к началу Первой мировой войны были построены жилые дома для рабочих и служащих мануфактуры, больничный городок, школа и училище, церковь, клуб приказчиков, библиотека, фабричные лавки. Почти все это дожило до наших дней. Нынешние рабочие, как бы мало их ни осталось, живут и работают, учатся и лечатся в зданиях, сооруженных стараниями Арсения Морозова. Однако памятник рядом с его особняком, у входа в Глуховский парк, поставили не ему, а дерзкому пареньку, проработавшему тут без году неделю.
«Товарищ, я вахты не в силах стоять, —
Сказал кочегар кочегару, —
Огни в моих топках совсем прогорят,
В котлах не сдержать мне уж пару».
Песня о кочегаре, умершем от теплового удара во время рейса в Красном море, была невероятно популярна в начале прошлого века, исполнялась самим Шаляпиным.
«Напрасно старушка ждет сына домой, —
Ей скажут, она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает».
Кидать уголь в громадную раскаленную топку – тяжкая работа. Вахта в российском флоте длилась несколько часов – запредельная нагрузка для организма. Это я к тому, что 19-летний Анатолий Железняков в 1914 году стал матросом-кочегаром на судах Черноморского торгового флота. Его должны были призвать в армию, началась война, но кочегарам морских судов давалась отсрочка до истечения их контракта, хотя и не более чем на год.
Все три брата Железняковых мечтали о море и все, в конце концов, стали моряками. Но уж никак они не могли мечтать о судьбе кочегара. Анатолий стал им лишь потому, что провалился на экзаменах в Кронштадтское мореходное училище, срезался по физике.
Вернувшись в Москву, Анатолий поступил на работу слесарем на завод Густава Листа в Бутырках. Согласно советской легенде, в цеху Железняков незаметно вкладывал революционные листовки в направлявшиеся на фронт ящики со снарядами. Точно известно лишь, что проработал он там недолго и в октябре 1915 года был призван на военную службу и зачислен во 2-й Балтийский флотский экипаж. И вновь – матрос-кочегар, на этот раз на учебном корабле «Океан». Сохранилось фото, правда, плохого качества, с которого он смотрит с вызовом, чуб торчит из-под бескозырки. С этого «Океана» он сбежал летом 1916 года. Иными словами дезертировал, ведь шла война с немцами. Под угрозой трибунала – за то, что остановил офицера, собиравшегося ударить матроса. «Ваше благородие, по морскому уставу бить матроса нельзя!»
Флотские офицеры считались особой кастой (за что в революцию жестоко расплатились), и надо было обладать решительным характером, чтобы им противостоять. Во время войны случаи рукоприкладства на флоте по отношению к нижним чинам участились, за это офицерам грозила гауптвахта, но чаще всего они отделывались легким испугом. Матросам приходилось испытывать немалые унижения. По рассказам матроса Балтфлота Бориса Донского, ровесника Железнякова, в будущем эсера-террориста, «в Кронштадтской крепости нельзя было свободно дохнуть, обращения начальства с подчиненными было невыносимое. С большим страданием Борис вспоминал, как однажды его били ремнем по лицу за недостаточно почтительный тон»[15].
Первым делом дезертир отправился домой, где с помощью сестры изготовил поддельные документы на фамилию «Викторский» (в честь любимого младшего брата Виктора). После чего отправился на юг и сумел поступить по ним на Черноморский торговый флот. Его взяли на пароход «Принцесса Христина», вновь кочегаром.
«Это был очень крепкий, сильный, красивый молодой кочегар, крайне активный, развитой, начитанный», – пишет Всеволод Вишневский в своем очерке. О дезертирстве Железнякова он умалчивает, хотя сам, между прочим, мальчишкой сбежал на фронт Первой мировой. Но не признаваться же в этом на двадцатом году Советской власти.
«Крепкий» – это правда. В своей «Памятной тетради» – дневнике, который Железняков вел с августа 1916 по апрель 1917 года, он описывает, как защитил девушек от какого-то «нахала». «Я спокойно взял его за шиворот и прижал к стене… Поднял его на воздух одной рукой и бросил на мостовую». «Подбежали его товарищи и зашумели», но он и с ними быстро разобрался. Подошел офицер: «Что такое? Почему толпа?» А когда понял, в чем дело, посоветовал всем расходиться. «Ведь он вас перекалечит. Видите, какой верзила».
«Я за год измерил расстояние от Балтийского моря до Черного». Железняковский дневник наполнен надеждами на будущее и одновременно беспокойством за свою судьбу. «Верю, что не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогой!» Это, с одной стороны. А, с другой: «Что надо мне, беглецу от закона и благодаря обстоятельствам вертящемуся под его мечом, могущим каждую минуту обрушиться и задавить?» В любой момент его могут разоблачить, и потому он планирует побег в Америку, там его не достанут. Железняков собирался через Батум перебраться в Турцию, и оттуда на пароходе – до Нью-Йорка. Готовясь к американским реалиям, читает книги Джека Лондона – об этом тоже в его «Памятной тетради».