«Анатолий был хороший, простой парень. В Москве у него жила старушка мать, были знакомые девушки» (Всеволод Вишневский). Девушки в дневнике занимают важное место, а что вы хотите, парню – чуть за двадцать. Будучи на побывке в Москве, у «старушки-матери», он ходит с девушками в кино.
«Шла знаменитая „Кабирия“ Габриеле д’Анунцио. Постановка шикарная и подбор артистов богатый». Еще одна фильма – «Екатерина Ивановна» по пьесе Леонида Андреева. «Бедная русская женщина, – пишет о героине Железняков. – Она не воспитана в духе товарищества, а как любовница, как содержанка входит в семейную жизнь. Разве это естественно?»
Простой кочегар, как видим, не был чужд веяниям времени, на которые примерно тогда же отреагировал Саша Черный в своей «Песне о поле».
«„Проклятые“ вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе».
Немало строк в дневнике Железнякова посвящено некой Валентине, написавшей ему, что за ней ухаживает богатый 45-летний мужчина, дарит розы и «катает на авто по шоссе». Но в ревности сам себе не признается: «мне больно из-за того, что девушка становится добычей такого развратника».
Откуда у простого парня умение грамотно излагать свои мысли? Думаю, не надо недооценивать школу того времени, пусть даже первых ступеней. Всем, кто учился, давался некий толчок, а дальше уж кто на что способен. Тот же Максим Горький, как известно, университетов не кончал.
Вот еще из Всеволода Вишневского: «Анатолий Железняков был… непримиримым противником капиталистического строя». Из его дневника это и вправду следует. К мыслям о «тирании буржуазии» и «полуголодном забитом народе», вероятно, его подтолкнули ужасающие условия работы кочегаром. «Кубрики то заливает дождь, то клопы… В кочегарке воды по колено». Если на корабле поднимался мятеж, кочегары непременно становились его участниками. Не случайно на броненосце «Потёмкин» кочегары были одной из основных групп восставших.
Выходя на берег, кочегары много пили. «Мы отщепенцы… Насколько трудна и тяжела работа кочегара, насколько он с презрением смотрит на деньги, не жалея, бросает их во все стороны, исполняя свою минутную прихоть и желание». По всей видимости, Железняков в этом смысле мало отличался от общей массы. «Получили получку. Отдал долги, купил ботинки да тельник и кальсоны, вот и все жалованье. И опять в долги». Жалованье было, судя по всему, не столь уж мало, деньги шли на пьянку.
«Новый год… Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?» 1917 год «подарил» ему все три, правда, в иной последовательности: свобода, правда, прерванная недолгим заключением, и смерть. Февральская революция застала Железнякова в Батуме. Здесь он раздумал бежать в Америку, хотя эта задача стала вполне выполнимой, просто больше не было смысла. Перед ним забрезжила другая жизнь, о которой он мог только мечтать. До того была лишь «ложь, ложь. Жизнь, пропитанная ложью. Мертвая зыбь в прямом и переносном смысле».
Впрочем, его волнует не только ложь и не одна лишь ложь. «Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет, меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора». Приводит в восторг не оттого, что правда, а от возможности о чем-то выкрикнуть. И у него тоже теперь есть такая возможность. В Новороссийске, куда он вскоре перебрался, Железняков впервые выступил на митинге.
О чем он мог говорить? «Пала Романовская династия, – напишут в его некрологе всего два года спустя, – наступила коалиционно-соглашательская власть керенщины, с которой тов. Железняков, как и со всякой властью не мог мириться, а поэтому часто говорил: „Свободу обкорнали, эта свобода куцая… нужно идти вперед“».
«Было собрание моряков, – пишет он в дневнике. – Выхожу, говорю и начинаю жить той жизнью, о которой мечтал, – жизнью общественного деятеля». Будущему общественному деятелю, понятно, следовало двигаться куда-то поближе к северу. Тем более, после объявления амнистии дезертирам царского времени стало возможным вернуться на Балтфлот. Так он оказался в эпицентре революции – Кронштадте, где его брат Николай стал одним из лидеров матросов-анархистов. Кронштадт оказался анархистской столицей новой России.
«Кронштадтская республика»
Все началось с того, что 3 марта 1917 года матросы линкора «Андрей Первозванный» спустили Андреевский флаг и подняли – красный. Вахтенный офицер попытался им помешать и был убит на месте. Это послужило сигналом для начала расправ с офицерами. Было убито несколько адмиралов, начиная с командующего Балтийским флотом А.И.Непенина и заканчивая начальником Кронштадтского порта Р.Н.Виреном, который, как говорил упоминавшийся уже Борис Донской, «ввел в крепости чисто каторжный режим». Еще сто офицеров стали жертвами той классовой ненависти, с какой большинство населения страны относились к «барам».
В Кронштадтской республике царила анархия. И, тем не менее, в апреле 1917 года был создан Центробалт, взявший всю власть на Балтийском флоте, во главе с Павлом Дыбенко, лихим матросом с тремя классами образования, до революции часто попадавшим в корабельный карцер. Председательствовавший на 2-м съезде представителей Балтфлота Дыбенко предложил избрать в качестве секретаря «товарища Викторского». «На матросских собраниях, – писал он впоследствии о нашем герое, – Железняков – бывалый, решительный, пылкий – был одним из лучших ораторов».
«Бывалый», и это несмотря на достаточно юный возраст, – 22 года, легко вписался в «братву», как называли себя митингующие и пьянствующие команды кораблей. Матросская вольница Балтики подпала под влияние анархистов. Анархистом мог объявить себя любой. Стал им и Железняков. Скорее всего, он почерпнул анархистские идеи в беседах с людьми еще более бывалыми, чем он сам. Эти идеи, поддающиеся понятному пересказу – свобода, она и есть свобода – в отличие от других социалистических учений, легко усваивались полуобразованной публикой, особенно матросами и солдатами, затурканными военной дисциплиной. К чему, как не к свободе стремился он с ранней юности, вступая в конфликты с начальством везде, где бы ни был? Впрочем, возможно, он читал труды «основоположников». К тому моменту вернулись из эмиграции Кропоткин и Волин (Эйхенбаум), вышел из тюрьмы Нестор Махно. В июле 1917 года Керенский предложил ему «составить кабинет министров», что означало, по мнению историка Ярослава Леонтьева, предложение возглавить правительство. Кропоткин наотрез отказался: «Вы забыли, что я вообще-то анархист».
Летом 1917 года Кронштадтская республика, чтобы приблизиться к своему идеалу – свободному от власти обществу, предприняла попытку свергнуть Временное правительство. Поводом для этого послужил инцидент, благодаря которому имя анархиста Анатолия Железнякова получило известность, и это случилось за полгода до Учредительного собрания.
Дача Дурново
На Полюстровской (ныне Свердловской) набережной Петербурга стоит «памятник архитектуры», известный как «Дача Дурново» – усадьба XVIII века, принадлежавшая когда-то министру внутренних дел Российской империи Петру Дурново. Собственно, сам «памятник» сгорел в конце 1990-х, а это новодел, воссозданный из железобетона, ну да так часто бывает.
После Февральской революции на «даче» разместился штаб Петроградской Федерации анархистов-коммунистов. Дачу Дурново переименовали в Дом Анархии и превратили в аналог современного сквота. В то время анархистов в Петрограде было немало, всего около 18 тысяч, им надо же было где-то обитать. Верховодил ими Илья Блейхман (1874–1921), работавший заготовщиком сапожного цеха в Ковенской губернии и в начале века ушедший в революцию, успевший эмигрировать и вернуться.
Дача была весной 1917 года занята анархистами при участии профсоюзов, местных рабочих активистов. Они создали там что-то вроде, как говорят сейчас, общественного центра, в саду разрешили гулять семьям с детьми из прилегающего рабочего района. Нередко появлялся Мамонт Дальский – знаменитый трагик, Отелло из Александринки, объявивший себя анархистом. Тот самый, из «Хождения по мукам». «Когда отдельные группы молодежи, усиленные уголовными личностями, начали реквизировать особняки, – писал Алексей Толстой, – он объединил эти разрозненные группы анархистов, силой захватил Купеческий клуб и объявил его Домом анархии». Купеческий клуб – это чуть позже, и в Москве, в том здании на Малой Дмитровке теперь Театр Ленком. Анархисты заняли и знаменитый Мавританский особняк миллионера Арсения Морозова (другого, не того, что в Богородске), про который, согласно легенде, его дядя Савва Морозов сказал: «Раньше один я знал, что мой племянник дурак, а теперь вся Москва про это знает». И еще здание в Замоскворечье, на Новокузнецкой улице, где уже много лет располагается московская прокуратура.
«После Октября большую часть купеческих особняков захватили анархисты, – рассказывает Константин Паустовский в „Повести о жизни“. – Они вольготно и весело жили в них среди старинной пышной мебели, люстр, ковров и, бывало, обращались с этой обстановкой несколько своеобразно. Картины служили мишенями для стрельбы из маузеров. Дорогими коврами накрывали, как брезентом, ящики с патронами, сваленные во дворах».
Так реализовывался революционный лозунг «Грабь награбленное!» Немногим позже большевики все забрали себе, а в официальной истории одни и те же действия назвали грабежом и экспроприацией, в зависимости от того, кто их предпринял: анархисты – союзники большевиков по борьбе с буржуями, или сами большевики. После Февраля ими был «экспроприирован» знаменитый особняк балерины Матильды Кшесинской, подруги Николая Второго в ту пору, когда он еще был цесаревичем. Нам, советским школьникам, ее дом был известен по другой причине – с его балкона произносил речи Ленин. Кшесинская пыталась вернуть свою собственность, ее адвокат присяжный поверенный Владимир Хесин подал иск о выселении, где одним из ответчиков значился «кандидат прав В.И.Ульянов (лит. псевдоним – Ленин)». 5 мая 1917 года мировой судья Чистосердов постановил «выселить из дома N 2–1 по Б. Дворянской ул. все революционные организации», но его решение так и осталось на бумаге.