а оружие?»
По-видимому, автор этого письма – не кто иной как Илларион Кохан, бывший весной 1917 года членом иркутской организации анархистов-коммунистов. Известен тем, что на излете первой русской революции был участником одной из групп «лесных братьев», партизанивших на национальных окраинах Российской империи. Возглавлявший эту группу Александр Савицкий, в конце концов, застреленный полицией, стал легендой, своего рода местным Робин Гудом. Кохан отправился в Сибирь, оттуда бежал и был арестован в Одессе, на этот раз за чистый криминал. Поступив лакеем к графине Мусиной-Пушкиной, он вместе с другим анархистом похитил у нее драгоценности на 4 тысячи рублей[18]. Почти по Саше Черному.
«Анархист в сенях стащил
Полушубок теткин,
Ах, тому ль его учил
Господин Кропоткин!»
Тому или не тому их учили, но добрая половина арестованных на Даче Дурново оказались людьми с уголовным прошлым. Были опознаны личности еще нескольких воров-взломщиков, затесавшихся в ряды анархистов. Правда, из этого вовсе не следует, что они не могли быть идейными анархистами. Могли, еще как могли. Анархистка Евгения Ярославская-Маркон, сама позже проделавшая путь от гимназистки-революционерки до рецидивистки-воровки, дала этому целое обоснование. «…Кто же люди революции? – вопрошает она, отделяя их от „людей государства“ – полицейских, министров и прокуроров, которые по своей профессии никак не могут ими стать. – Ясно, – лишь тот класс, который никогда не может встать у власти. Таким классом является лишь люмпен-пролетариат… Преступный мир составляет основные кадры людей революции. Добавочные к ним – вечно „бузящая“, озорующая – литературно-художественно-артистическая „богема“ и еще профессионалы революции: – подпольщики-террористы и подпольщики-экспроприаторы, а также вообще наиболее непримиримые группы подполья: – анархисты и максималисты…»[19]
Но есть и более простое объяснение факту присутствия среди анархистов уголовных элементов. В анархисты мог вступить кто угодно, и уже на следующий день принять участие в боевых акциях, получив от соратников оружие и бомбы. В отличие от революционеров-народников, организовывавших покушения на представителей верховной власти, анархисты, стремившиеся сделать террор массовым, мишенью для него избрали обыкновенного помещика, фабриканта, полицейского.
Шлема Аснин оказался в Кронштадте, так как сидел в расположенном там Шлиссельбурге, каторжном централе, где тюремный режим был едва ли не самым жестким во всей Российской империи. Там был казнен брат Ленина Александр Ульянов, покушавшийся на Александра III.
Аснин – по документам мещанин из Киевского уезда, был сыном киевского учителя, родился в 1884 или 1885 году, рано остался сиротой, у него в детстве умерла мать. В 15-летнем возрасте был осужден за первую кражу со взломом, потом – еще четыре судимости, последняя – за разбой. В Шлиссельбурге и примкнул к анархистам. Освободили его 1 марта 1917 года вместе с ними как «политического».
Матросскую форму Аснин надел после освобождения, тогда же, видимо, сделал татуировку с якорем. Был по-своему артистичен – матросом ведь не просто притвориться, одной формы недостаточно, а ведь он в ней выступал на митингах, порой меняя ее на другой маскарадный костюм.
«Черный длинный плащ, мягкая широкополая шляпа, черная рубашка взабой, высокие охотничьи сапоги, пара револьверов за поясом, а в руке наотмашь винтовка, на которую он опирался». Так, по воспоминаниям комиссара Балтфлота Ивана Флеровского[20], он выглядел на трибуне в Кронштадте 10 июня 1917 года. Аснин прибыл туда с дачи Дурново, куда к тому времени перебрался, чтобы сагитировать матросов (в митинге участвовало около 10 тысяч человек) немедленно ехать в Петроград на демонстрацию против Временного правительства. Но выступал он столь косноязычно, что публика не восприняла его призывы, и в итоге спланированная анархистами многотысячная демонстрация 18 июня в Петрограде состоялась без кронштадтских моряков. Но все же состоялась. Как раз после нее отряд анархистов напал на здание «Крестов» и освободил единомышленников, нашедших убежище на даче Дурново.
Вернемся, однако, к странной татуировке на спине Аснина. Известно, что он никому ее не показывал, в баню ходил лишь с самыми близкими товарищами, что не могло не быть замечено окружающими. Что бы это значило? За ответом на этот вопрос я обратился к знакомым криминалистам. От них мне стало известно, что уже с конца XIX века татуировки в «воровском сообществе» содержали информацию о виде криминальной профессии, судимостях, месте в иерархии. Причем сам факт нахождения татуировок на спине и особенно на ягодицах почти всегда обозначал, что ее носитель является «опущенным», т. е. вынужденным педерастом.
Если с Асниным дело обстояло именно так, то это многое объясняет. Еврей, стало быть, уже по этой причине дискриминируемый, да еще и вор, большую часть своих тридцати с небольшим проведший в тюрьме, к тому же обиженный «своими». В Кронштадте примкнул к сильным, матросы – защитят, не дадут в обиду. Для него революция – не случайный выбор. В революцию чаще других идут те, кто потерпел крушение и обычным путем ничего в жизни добиться не в состоянии – кто был ничем, тот станет всем. И этот человек едва не стал причиной «июльского октября».
Анархисты сразу после захвата дачи замыслили ответный удар. 3 июля на собрании 1-го пулеметного полка, в казармах которого Аснин был частым гостем, «появился анархист Блейхман… с расстегнутой на груди рубахой и разметанными во все стороны курчавыми волосами. Солдаты… явно благоволили к его эксцентричному виду, его нерассуждающей решительности и его едкому, как уксус, еврейско-американскому акценту, – писал Троцкий, знавший толк в ораторах. – Блейхман плавал во всяких импровизированных митингах, как рыба в воде». Он предложил немедленно выйти с оружием в руках и свергнуть Временное правительство. Его поддержал прапорщик Семашко, командир полка, равного по численности дивизии (почти 12 тысяч солдат и офицеров) – после Февраля должности командиров стали выборными.
Полк направил своих делегатов в Кронштадт, призывая вооружиться и двинуться на Петроград. На этот раз призыв подействовал. Немалую роль сыграла знаменитая анархистка Маруся Никифорова, сумевшая на митинге на Якорной площади, где, по оценкам очевидцев, присутствовало 8-10 тысяч человек, убедить «братишек» идти в Петроград свергать Временное правительство. Почти 5 тысяч моряков выступили на помощь якобы начавшемуся в городе вооруженному восстанию.
В Петрограде анархистскую инициативу оседлали большевики, которые поначалу были против нее, считая несвоевременным требуемый анархистами переход власти в руки Советов, где они имели меньшинство. 4 июля они повели матросов и примкнувшую к ним толпу к дворцу Кшесинской, там, мол, присоединятся рабочие разных заводов. Но когда матросы прибыли к большевистскому штабу, на балконе оказались Ленин и Свердлов, призвавший выгнать «министров-капиталистов». Так называемая «вооруженная демонстрация» началась.
«Июль был душным, тяжелым и ветреным, – пишет о событиях того дня Борис Лавренев в повести „Ветер“, герой которой Гулявин, как говорили, списан с Железнякова. – И с утра поползли по улицам, ощетинясь штыками, волоча тупорылые пулеметы, полки, отряды, толпы, шеренги. Понеслись, рыча, по проспектам грузовики, а над грузовиками – шуршащие страстью и местью шелка: Долой министров-капиталистов!».
Колонну моряков возглавлял большевик Федор Раскольников, который еще появится на этих страницах. Впереди – инициировавшие выступление анархисты. Наиболее активным, когда дошли до Таврического дворца, удалось туда ворваться. Они искали министра юстиции Переверзева, считая его виновником смерти Аснина, но его не обнаружили и вместо него схватили министра земледелия Чернова. Того самого, которого спустя полгода Железняков будет «троллить», разгоняя «Учредиловку». Узнав об этом по телефону, другой участник инцидента у дачи Дурново, командующий войсками военного округа Половцов, приказал командиру конно-артиллерийского двинуться на рысях к Таврическому дворцу и после краткого предупреждения, или даже без него, открыть огонь по толпе. Только тогда анархисты и примкнувшие к ним отступили, и «в душном лете расплавился, рассосался призрак восстания».
«Кронштадтцы требуют от минъюста Переверзева: Железнякова (бросавшего гранаты в преображенцев) отпустить на поруки; не то „уже чистим пулеметы!“». Это – из солженицынского «Красного колеса», из той его части, где «на обрыве повествования конспект главных событий, которых нельзя бы обминуть, если писать развернуто». Власти не поддались шантажу. Железнякова заключили в «Кресты», затем судили и приговорили к четырнадцати годам каторжных работ.
Тем не менее, был уволен со своего поста министр юстиции Переверзев, ответственный за разгром дачи Дурново[21], а чуть позже объявил о своей отставке председатель Временного правительства князь Львов, освободив место для Керенского. Власти обвинили в кровопролитии большевиков, заговорили о причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии, и тому пришлось бежать в Разлив.
Аснину устроили шумные похороны. Свидетелем траурного шествия стал писатель Леонид Андреев, отметивший в дневнике маршировавших анархистов со знаменем «смерть буржуям» на похороны «того самого разбойника и низкого тупицы, у которого на спине коротко нататуировано: х… Я потом видел его фотографию и испытал человеческую жуть от этого безбожного, тупого и низкого затылка».
На смерть Аснина политкаторжанин Т.Фомичев отозвался стихами:
И вот пришел конец… вот смерть уж за плечами…
Прощай, развратный мир!.. Тобой я презрен: вор!
Но ведай же и ты: рассудится веками,