Насколько справедлив твой грозный приговор
Побег
«Всем скажи, что я цепь изорву,
Что в тюрьме моя жизнь – только сумрачный сон.
Только призрачный сон наяву».
Железняков не собирался долго рассиживаться в «Крестах», о чем сообщал на волю в стихах и прозе. «Мне душно в этом каменном мешке, друзья! Я люблю море, необъятный простор, шторм, борьбу. Мне свобода нужна для битвы. Я не хочу шагать по миру бездельником. Идет великая битва за коммуну. Надо отдать этой битве всего себя, вместе с сердцем… И в какие бы цепи ни заковали меня враги революции, я уйду отсюда. Вырвусь! Убегу!»
И ведь убежал. Бежать из «Крестов» Железнякову помогла его 17-летняя возлюбленная Люба Альтшуль. За год до того, в 1916 году из маленького Мозыря Люба приехала в Питер делать революцию. «А что ей еще оставалось делать – ехать делать революцию для молодежи было так же естественно, как сейчас отправляться завоевывать столицу, – рассказывал ее сын Юрий Альтшуль в 1995 году корреспондентам „Общей газеты“. – Она приехала в Питер шестнадцати лет и сразу поступила на патронный завод Барановского. – А на заводе Барановского работали одни молодые девицы, и балтийские матросы – в общей массе анархисты, ходили туда, как в парк – знакомиться с девушками. Вот ей и выпало на долю ближе всего сойтись с этими горлохватами»[22]. Правда, согласно семейной легенде, услышанной мной от ее внуков, Любу, веселую хохотушку и певунью, захватили с собой из Мозыря заезжие анархисты. Будто бы матрос Железняк унес ее оттуда на плечах – Люба была маленького роста, всего 156 сантиметров. Но этого, понятно, быть не могло – в 1916 году он служил кочегаром на Черном море.
Любовь Альтшуль не оставила воспоминаний, в отличие от другой анархистки – Надежды (Эстер) Улановской, внучки раввина, примерно тогда же уехавшей из Бершади. «Все в местечке меня раздражало и возмущало, – вспоминала та. – …В местечке не происходило ничего красивого, ничего интересного. Люди жили только заботой о хлебе насущном. Я понимала, что этого хлеба насущного действительно не хватало, но я считала, что за лучшее будущее надо бороться, а они ни о какой борьбе не помышляли». Можно предположить, что Люба, дочь учителя иврита, испытывала сходные чувства. Правда, Мозырь – это все же не обычное местечко, хотя евреи там и были в большинстве – 8 синагог, иешива, народное мужское еврейское училище. Действовал боевой отряд Бунда, в октябре 1905 предотвративший неминуемый погром.
Улановская, в ту пору шестнадцатилетняя анархистка, приехала в Одессу из местечка после Февральской революции и участвовала в просоветском подполье, распространяла листовки. Здесь она повстречала будущего мужа – Александра Улановского (Израиля Хайкелевича), тогда – анархо-синдикалиста. Вместе с ним она в 1928 году поступит на службу в Разведупр РККА, и будет работать в Шанхае под началом Рихарда Зорге в качестве радистки.
…Свидание с Железняковым в «Крестах» Любе не разрешили, хотя она и сказалась его невестой. Тогда Люба прямо перед окнами тюрьмы махнула платком в их сторону. Решив, что та подает кому-то сигналы, казак замахнулся на девушку плеткой. В ответ она обозвала его «опричником», он, в свою очередь, выхватил шашку из ножен. За всей этой сценой с интересом наблюдали из окон заключенные, многие из них – анархисты.
С «политическими» тюремная администрация обращалась аккуратно, стараясь особо не обижать. «Вот сегодня вы в тюрьме сидите, – говаривал один из надзирателей, – а завтра, может быть, министрами станете». Так оно и вышло – сидевший в те же месяцы Лев Троцкий через некоторое время стал наркомом.
Тюрьма бурно отреагировала на происходящую на ее глазах сцену. Дабы успокоить арестантов, Любе и Железнякову разрешили свидание. Одно, потом другое. Постепенно к ней привыкли и оставляли на свидании одних. Тогда Люба принесла «жениху» маленький браунинг. И еще стальную пилку в хлеб засунула.
В начале сентября он бежал из «Крестов». Перепилив решетку и отогнув ее прутья, Железняков спрыгнул из камеры на крышу соседнего корпуса, оттуда перебрался на крышу другого, совсем близко от дороги и спрыгнул с 7-метровой стены. Там его ждал автомобиль. Вместе с ним бежал другой анархист – Владимир Семенов, позже расстрелянный Московской чрезвычайкой.
Октябрьская ночь
После побега Железняков укрылся в Кронштадте и вернулся в Петроград во главе отряда матросов 24 октября 1917 года для участия в Октябрьском перевороте. «Из-за острова Кронштадта на простор Невы-реки, – пелось в частушке, – выплывает много лодок, в них сидят большевики». И, само собой, анархисты.
Вечером отряд Анатолия Железнякова по приказу Военно-революционного комитета захватил здание телеграфного агентства, а следующим вечером – в составе сводного отряда матросов Балтийского флота штурмовал Зимний дворец. В изданных в советское время книгах писали, что он вместе с Антоновым-Овсеенко арестовывал членов Временного правительства, но так ли было на самом деле, точно не известно.
Сам штурм начался после сигнала – выстрела «Авроры», хотя и не сразу. Между прочим, это Железняков, по воспоминаниям его друга, комиссара Центробалта Николая Ховрина, доложил Свердлову, что у «Авроры» нет прицелов для стрельбы боевыми снарядами. Только холостые.
В штурме Зимнего, закончившегося тем, что большинство его защитников просто разошлись, участвовали больше 10 тысяч человек, из них свыше 7 тысяч – солдаты и матросы, и три с лишним тысячи рабочих-красногвардейцев.
«Долой! На приступ!
Вперед! На приступ! —
Ворвались.
На ковры!
Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
каждый выступ
брали,
перешагивая через юнкеров».
Маяковский преувеличивает – юнкера, в основном, разошлись сами. Защитники, похоже, не больно-то стремились оборонять Зимний. Первым – после переговоров с матросами – сдался женский батальон. «Ударницы начали выходить с полным вооружением, складывая винтовки в кучу, – вспоминал видный анархист Федор Другов, один из создателей ВЧК, посланный Дзержинским на площадь к Зимнему дворцу для ознакомления с обстановкой. – …Посыпались остроты и комплименты. Матросские лапы потянулись к шароварам пошарить, не спрятано ли там оружие».
Другов «помчался обратно к Зимнему, чтобы лично организовать там штурм дворца» и «одним из первых с отрядом матросов ворвался в Зимний дворец со стороны Миллионной улицы». В воспоминаниях, напечатанных в эмигрантском журнале, Другов красочно описал свое участие в штурме Зимнего дворца и защите его от мародеров. Следующими (после женского батальона) сдались юнкера, и «матросня ворвалась во дворец и рассеялась по бесчисленным коридорам и залам дворца… По открытому нами пути во дворец вошел народ, рассеиваясь в бездонном лабиринте его помещений». Другов описывает, как «с группой кронштадтцев пробирался по огромным залам дворца, увешанным картинами. У каждой двери стоял лакей в ливрее с неизменными бакенбардами. Странно было видеть этих людей при своих обязанностях в самом пекле сражения. Люди в ливреях невозмутимо стояли на своих постах и привычным движением распахивали перед каждым дверь»[23]. Один из лакеев пожаловался ему на то, что матросы безобразничают – взяли кусок портьеры и вырезали на портянки.
Ну а о том, что дальше – разграблении винных погребов Зимнего дворца – хорошо известно. О последующей судьбе Федора Павловича Другова (1891–1934) – куда меньше, поэтому скажу, что в 1930 году он совершил дерзкий побег в Финляндию через лед Финского залива, а три года спустя вернулся, чтобы еще раз послужить советской власти, и был расстрелян.
Железняков еще успел в Смольный на заседание Второго съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Того самого, где Ильич, согласно советским фильмам, провозгласил: «Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!» На самом деле эта фраза была произнесена им раньше, на заседании Петросовета.
Начался съезд в 10 часов 40 минут вечера 25 октября, спустя час после выстрела «Авроры». В три часа утра бурей оваций встретил съезд сообщение о взятии Зимнего дворца и аресте Временного правительства. Железняков поспел туда уже после того, как первое заседание закрылось, и лег спать прямо на столе в зале заседаний. К вечеру 26-го, когда съезд открылся вновь, был бодр и вместе со всеми слушал выступления Ленина о мире и о земле. В тот же день он был включен в состав Военно-морского революционного комитета.
И при всем при этом, представьте, об участии анархистов в революции в советское время говорить было не принято. И это понятно – историю пишут победители.
Визит во флотский экипаж
Из рассказов Любови Альтшуль известно, что в эти же дни Железняков командовал отрядом, вывозившим драгоценности из банков, объявленных национализированными. А о том, что было с героем этого повествования месяц-другой спустя, я обнаружил в брошюре из библиотеки журнала «Огонек». Ее автор – Владимир Бонч-Бруевич, управделами первого советского правительства, чьи рассказы о Ленине нас заставляли читать в младших классах[24]. На сей раз его рассказ не носил святочный характер. Речь о его визите во Второй Балтийский флотский экипаж, дислоцировавшийся в Крюковских казармах. Там разместился революционный сводный отряд матросов, заместителем командира которого был Железняков.
«Рабочие комиссары негодовали и говорили, что это одно из самых опасных гнезд, – вспоминал Бонч-Бруевич. – Они все время были в массе и слышали, как там затевались грабежи, открыто говорилось о насилиях над женщинами, о желании обысков, суда и расправы самочинных. Новое правительство они отрицали, как и всякое другое правительство».